Больница отпустила Алексея через неделю. Официальный диагноз звучал сухо и бесстрастно: «Диссоциативная фуга на фоне острого стрессового расстройства. Астения. Истощение.» Врачи разводили руками. Физически он был стабилен. Психика... с психикой предстояло работать долго. Было выписано направление к клиническому психологу и строгий запрет на любые попытки насильно «вернуть» ему память.
Катя везла его домой в такси. Он сидел, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрел на мелькающие улицы. Его родной город, в котором он вырос, который знал каждую улочку, был для него теперь незнакомым и чужим.
— Смотри, Леш, — тихо сказала Катя, указывая на проезжающий мимо парк. — Помнишь, мы там летом катались на велосипедах?
Он медленно перевел на нее взгляд, в его глазах не было ни искорки узнавания. Только пустота и легкая усталая растерянность. Он покачал головой.
— Нет.
Это «нет» резало ее по живому. Оно было хуже, чем его физическое отсутствие. Раньше он был идеалом в ее памяти. Теперь он был здесь, но каждый его взгляд, каждое слово подтверждали — того Алексея больше не существует.
Войдя в квартиру, он остановился на пороге, как тогда, полгода назад. Но теперь его поза выражала не решительность, а страх и недоумение. Он озирался, будто впервые видел эти стены, эту мебель.
— Это... мой дом? — тихо спросил он.
— Наш дом, Леша, — поправила его Катя, и голос ее дрогнул.
Он кивком, сделал несколько неуверенных шагов внутрь. Он подошел к книжному стеллажу, провел пальцами по корешкам книг, словно пытаясь прочесть память через тактильные ощущения. Его взгляд упал на их совместную фотографию. Он взял рамку в руки, внимательно, изучающе посмотрел на свое улыбающееся лицо, на ее счастливое лицо, прижатое к его плечу.
— Это я? — его вопрос прозвучал так наивно и так жутко, что у Кати перехватило дыхание.
— Да, Леша. Это мы. Три года назад, в Крыму.
Он смотрел на фото еще какое-то время, потом медленно, почти с отвращением, поставил его обратно.
— Я не помню, — произнес он, и это было самым страшным признанием.
Он был чужим. Он боялся резких звуков — хлопнувшая дверь заставляла его вздрагивать и вжимать голову в плечи. Он пугался собственного отражения в зеркале, замирая перед ним с широко раскрытыми глазами, словно видел призрака. Он не помнил простейших вещей — как пользоваться кофемашиной, какой кран с горячей водой, где лежат его носки.
Катя превратилась в сиделку, гида и переводчика с непонятного языка его новой реальности. Она показывала ему, как включается телевизор, как заваривается чай, где магазин. Он слушал ее внимательно, кивал, но в его глазах читалась лишь покорность животного, которое не понимает, чего от него хотят, но вынуждено подчиняться.
Вечером первого дня она приготовила его любимое блюдо — пасту с морепродуктами. Он сидел за столом, вертел вилкой в тарелке, а потом отодвинул ее.
— Я не голоден.
— Но ты почти ничего не ел в больнице! Попробуй, ты же так ее любил!
Он посмотрел на нее своими пустыми глазами.
— Я не знаю, любил ли я ее. Я не помню вкуса.
Она не выдержала. Слезы, которые она сдерживала все эти дни, хлынули потоком. Она закрыла лицо руками и разрыдалась. Она плакала от бессилия, от усталости, от горя, что он здесь, рядом, но между ними выросла стена изо льда и забвения.
Алексей смотрел на ее трясущиеся плечи. Он не обнял ее, не попытался утешить. Он сидел неподвижно, наблюдая за ее страданием, как сторонний наблюдатель. Потом тихо сказал:
— Мне жаль. Что я причиняю тебе боль.
Эти слова, произнесенные без эмоций, добили ее окончательно. Она встала и выбежала из кухни.
Ольга, приходившая на следующий день, пыталась помочь.
— Леш, помнишь, как мы в детстве с тобой на даче... — начинала она, но он останавливал ее тем же ледяным, отрешенным взглядом.
— Нет, Оля. Я не помню.
Сестра плакала тихо, в кухне, пока Катя пыталась ее утешить. Они поменялись ролями. Теперь Катя была сильной, а Ольга — сломленной.
Психолог, которого они посетили, был осторожен.
— Память может не вернуться никогда. А может вернуться частично. А может обрушиться на него лавиной в один день. Давить на него нельзя. Вы должны создать для него безопасную среду. Принять его таким, какой он есть сейчас.
Принять? Как принять эту пустую оболочку? Как принять человека, который смотрит на тебя глазами незнакомца и не помнит ни одной их общей шутки, ни первого поцелуя, ни того, как делал ей предложение?
Однажды ночью Катя проснулась от звуков в гостиной. Она вышла и застала Алексея стоящим перед окном. Он был напряжен, его плечи были сведены.
— Что-то не так? — спросила она.
— Я не могу вспомнить, — прошептал он, не оборачиваясь. — Я пытаюсь... там, в темноте, что-то есть. Обрывки. Чувство... ужаса. Холода. Но это все. Как дым. Я не могу поймать.
Впервые за все время его голос звучал не бесстрастно, а с отчаянием. Впервые он не просто констатировал факт, а пытался бороться.
Катя подошла и осторожно, чтобы не спугнуть, положила руку ему на спину.
— Ничего. Не торопись. Я с тобой.
Он вздрогнул от прикосновения, но не отстранился. Он простоял так еще несколько минут, глядя в черное зеркало ночного окна, а потом просто кивнул и молча пошел обратно в спальню.
Это был маленький шаг. Ничтожный. Но для Кати он значил больше, чем все предыдущие дни, вместе взятые. Пустота в его глазах хоть на мгновение, но сменилась болью. А боль — это уже чувство. Это уже жизнь.
Она понимала, что путь предстоит долгий. Что того Алексея, которого она любила, может и не вернуться. Но в этой пустой квартире, рядом с этим чужим человеком, она вдруг снова почувствовала то самое, почти забытое ощущение — ощущение цели. Ее целью стало не вернуть прошлое, а помочь ему построить будущее. Какое бы оно ни было. И впервые за последние полгода ее собственная жизнь снова обрела смысл. Не смысл страданий и ожидания, а смысл борьбы и заботы.
***
Тот крошечный проблеск отчаяния в глазах Алексея стал для Кати маяком. Он горел слабо, но он был. Она поняла, что пассивное ожидание — тупик. Врачи запрещали давить на его психику, но они не запрещали искать причину. Ту самую «непереносимую травму», что стерла его память.
Она начала с малого. Пока Алексей спал или молча сидел у телевизора, просматривая каналы с безразличным видом, она потихоньку изучала его вещи. Не из любопытства, а с чувством долга археолога, раскапывающего погибшую цивилизацию.
Его ноутбук был чист. Социальные сети, почта — ничего подозрительного, только работа, друзья, их общие планы. Она пролистала их переписку за последние месяцы перед исчезновением. Он писал о предстоящей свадьбе, шутил, строил планы на отпуск. Ни намека на тревогу или депрессию.
Она перебрала бумаги в его ящике стола: старые квитанции, черновики проектов, гарантии на технику. Ничего. Отчаяние снова начало подкрадываться. Может, врачи правы? Может, это был случайный, внезапный срыв, не имеющий логической причины?
И тут ее взгляд упал на маленький, неприметный ключ. Он лежал в дальнем углу ящика, рядом с сетевым зарядным устройством. Крошечный, стальной, без каких-либо опознавательных знаков. Он показался ей знакомым.
Катя взяла его в руки, пытаясь вспомнить. И вдруг ее осенило. Года три назад, когда они только купили эту квартиру и делали ремонт, они взяли в банке ячейку. Туда они сложили на время все свои важные документы — договора, свидетельства, кадастровый паспорт. Потом, когда ремонт закончился, они забрали документы, а ключ... Алексей сказал, что выбросит его. Очевидно, не выбросил.
Зачем ему хранить ключ от ненужной ячейки все эти годы?
Сердце ее забилось чаще. Это была ниточка. Хлипкая, почти невидимая, но единственная.
Она не сказала Алексею ничего. На следующее утро, сославшись на срочный заказ, она отправилась в банк. С замиранием сердца она протянула ключ сотруднику.
— Я хочу проверить ячейку, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Клерк проверил ключ в базе, и на его лице отразилось удивление.
— Ячейка арендована. Действительна еще полгода.
Катю будто ударило током. Арендована? Но они же закрыли ее три года назад!
— Кто арендатор? — спросила она, с трудом выговаривая слова.
— Петров Алексей Сергеевич, — клерк посмотрел на экран. — Договор был продлен... — он пробормотал дату, и у Кати похолодело внутри. Это было за две недели до его исчезновения.
Ее ввели в специальную комнату. Металлический ящик с номером 217. Руки дрожали, когда она вставляла ключ и поворачивала его. Дверца открылась с тихим щелчком.
Внутри не было пачек денег или шпионских атрибутов. Там лежала одна-единственная папка-конверт из плотного картона. Катя вынула ее. Она была увесистой.
Она села на стоявший тут же стул, положила папку на колени и открыла ее. Внутри были медицинские заключения. Десятки страниц, распечатки снимков, заключения врачей на бланках частных клиник. Она начала читать, и с каждой строчкой мир вокруг нее медленно расплывался, превращаясь в туман ужаса.
«МР-томография головного мозга... Обнаружено объемное образование в височной доле... Подозрение на глиому...»
«Результаты биопсии... Подтверждена глиобластома...»
«Заключение нейрохирурга... Опухоль неоперабельная в связи с расположением вблизи жизненно важных центров... Прогноз...»
Катя не видела последнего слова. Бумаги выпали у нее из рук и веером рассыпались по полу. Она сидела, не двигаясь, не дыша, и смотрела в одну точку.
Глиобластома. Рак мозга. Неоперабельный. Плохой прогноз.
Он знал. Он знал за две недели до того, как исчезнуть. Он знал, что умирает.
Все кусочки пазла с ужасающей, жестокой ясностью сложились в единую картину. Невыносимый стресс. Не тайная любовница, не долги, не криминал. Смертельный диагноз. Вот что стало той самой травмой, от которой его психика сбежала в небытие. Он не мог ей сказать. Не мог смотреть, как разрушается их общее счастье. Не мог становиться для нее обузой. И его разум, не выдержав этого груза, просто... отключился. Ушел в фугу, чтобы не сойти с ума здесь, рядом с ней.
Слез не было. Был только ледяной, всепроникающий ужас. Он был не жертвой обстоятельств. Он был героем, попытавшимся принять смертельный удар в одиночку. И сломался.
Она не помнила, как собрала бумаги с пола, как вышла из банка, как доехала до дома. Она стояла в лифте, прижимая к груди папку с его приговором, и смотрела на цифры, сменяющиеся на табло. Теперь она знала правду. Страшную, несправедливую, но правду.
Она вошла в квартиру. Алексей сидел на диване, все так же безучастный, и смотрел в окно. Он обернулся на ее шаги. Увидел ее бледное, искаженное страданием лицо. Увидел папку в ее руках.
И что-то в его глазах изменилось. Не вспыхнуло узнавание, нет. Но пустота в них дрогнула, сменилась смутным, глубинным беспокойством. Он смотрел на папку, словно видел ее в кошмарном сне.
— Что это? — его голос прозвучал сипло.
Катя подошла и села рядом с ним. Она положила папку на журнальный столик.
— Это... ответ, Леша, — тихо сказала она. — Ты был болен. Очень болен. Ты скрывал это ото всех.
Она не сказала слово «рак». Не сказала «неоперабельно». Она просто смотрела на него, давая ему время.
Он медленно потянулся к папке, его пальцы дрожали. Он открыл ее, пробежал глазами по первой же странице. Потом отшвырнул от себя, как будто она была раскаленным железом. Он вскочил с дивана, отступил на несколько шагов, его дыхание стало частым, прерывистым.
— Нет... — прошептал он. — Это не я. Это не ко мне.
— Это к тебе, Леша, — Катя встала и сделала шаг к нему. — Ты испугался. И твой разум... сбежал. Чтобы защитить тебя.
Он затряс головой, зажимая уши ладонями.
— Я не хочу это помнить! Я не хочу!
И в этот момент она увидела это. В его глазах, полных животного ужаса, мелькнула искра. Искра того самого Алексея — умного, сильного, столкнувшегося с невыносимым. Она длилась лишь долю секунды, но Катя поймала ее.
Она не стала подходить ближе. Она просто стояла и смотрела на него, своего любимого, сраженного дважды — сначала болезнью, а потом правдой.
Теперь она знала врага в лицо. И этот враг был страшнее любого призрака. Это была болезнь, пожиравшая его мозг дважды — сначала физически, а теперь — стирая его личность. Но теперь у нее было оружие — правда. И она была готова сражаться за него до конца. Пусть даже тому, за кого она сражалась, эта битва была уже не нужна.
***
Тишина, повисшая после того, как Алексей отшвырнул папку, была оглушительной. Он стоял, прислонившись к стене, его плечи судорожно вздрагивали. Он не плакал. Казалось, даже слезы были ему недоступны. Он просто смотрел в пол, втянув голову в плечи, как побитая собака.
Катя не двигалась. Она давала ему время. Правда, как хирургический скальпель, вошла в его сознание, и теперь она наблюдала за реакцией — будет ли исцеление или новый, окончательный надлом.
— Я... умираю? — его голос был едва слышен, хриплый от напряжения.
Вопрос повис в воздухе. Самый страшный из всех возможных. Катя сжала кулаки, чувствуя, как подступают слезы. Солгать? Сказать, что все не так страшно? Но он бы почувствовал фальшь.
— Ты был очень болен, — осторожно сказала она, выбирая слова. — Болезнь серьезная. Но... — она сделала шаг вперед, — но врачи ошибаются. Или наука не стоит на месте. Мы найдем способ. Мы будем бороться.
Он медленно поднял на нее взгляд. В его глазах не было надежды. Был лишь бесконечный, леденящий душу ужас.
— Зачем? — прошептал он. — Если все равно...
Он не договорил, но Катя поняла. Если все равно умрешь, зачем проходить через этот ад снова? Зачем тащить за собой в пропасть того, кто тебя любит?
В этот момент она поняла, какой выбор стоит перед ней. Старый Алексей, тот, что скрыл правду, уже принял решение — уйти и избавить ее от боли. Новый Алексей, пустой и испуганный, не был способен ни на какие решения. Выбор оставался за ней.
Она могла погрузиться с ним в это отчаяние. Или она могла стать его памятью, его волей, его надеждой.
Она подошла к нему, но не стала обнимать. Она просто взяла его холодную, безжизненную руку.
— Я не позволю тебе сдаться, — сказала она тихо, но так, что каждое слово било, как молоток. — Ты не имеешь права. Потому что я тебя люблю. Не того, прежнего. Тебя. Вот этого. И я буду бороться за тебя, даже если ты сам уже не можешь.
Он смотрел на нее, и в его пустых глазах что-то дрогнуло. Не понимание. Не любовь. Но, возможно, смутное, доходящее из самых глубин подсознания ощущение, что этот голос, эти глаза... они что-то значат. Они — безопасность.
Он не ответил. Он просто позволил ей вести себя в спальню, уложить в кровать, как ребенка. Он лег, отвернулся к стене и замер.
С этого дня Катя объявила войну не только болезни, но и его отчаянию. Она не говорила больше о диагнозе. Она не пыталась заставить его «вспомнить». Она начала все с чистого листа.
Она достала их старые фотоальбомы. Не для того, чтобы мучить его воспоминаниями, а чтобы показать ему его же жизнь. Как будто знакомила его с интересным незнакомцем.
— Смотри, — говорила она, листая страницы. — Это ты в десять лет. Ты выиграл олимпиаду по математике. Ты всегда был таким умным.
Он молча смотрел на фото худого мальчика в очках, и в его глазах не было ничего.
— А это мы в Геленджике. Ты тогда впервые попробовал морских ежей и скорчил такую рожу.
Она рассказывала. О его родителях, которых уже не было в живых. О его первой любви. О том, как они встретились на выставке современной архитектуры, и он целый час рассказывал ей о преимуществах каркасного строительства. Она вплетала в эти истории мельчайшие детали — его любимый запах кофе с кардамоном, как он ненавидел, когда в супе плавает лавровый лист, как он смеялся, запрокидывая голову.
Он слушал. Молча. Иногда он спрашивал что-то короткое, практическое. «А на кого я учился?» «А эта девушка... она сейчас замужем?»
Постепенно, очень медленно, стена между ними начала не рушиться, а становиться тоньше. Он начал проявлять слабые, едва заметные признаки интереса. Однажды утром он сам заварил чай. Другой раз — поправил криво висящую картину в прихожей. Это были автоматические действия, мышечная память, но для Кати они значили больше, чем любые слова.
Он начал смотреть на нее иначе. Не как на чужую, назойливую женщину, а как на единственный понятный и постоянный ориентир в своем разрушенном мире. В его взгляде появилась некая зависимость, потребность в ее присутствии.
Как-то вечером они сидели на диване, и по телевизору шла какая-то старая комедия. И вдруг он тихо, не глядя на нее, сказал:
— Ты... очень терпеливая.
Катя замерла. Это была первая оценка. Первое, что вышло за рамки констатации фактов.
— Я люблю тебя, — просто ответила она.
Он повернул к ней голову, и в его глазах она увидела не любовь, а глубокую, неподдельную грусть.
— Жаль, что я не могу это помнить, — прошептал он.
В этот момент она поняла, что между ними растет что-то новое. Хрупкое, странное, построенное не на общем прошлом, а на ее памяти и его попытках выжить в настоящем. Он не был старым Алексем. Он был другим человеком, в которого влюблялась заново, день за днем, видя в нем проблески того, кого она потеряла, и учась ценить того, кто появился вместо него.
Однажды, разбирая почту, она нашла конверт из частной клиники в Швейцарии, куда она в отчаянии разослала его медицинские документы неделю назад. Ответ был вежливым, но неутешительным. Шансы есть, но они малы. И лечение баснословно дорогое.
Она спрятала письмо. Не сейчас. Сейчас ему нужен был не бой с ветряными мельницами, а покой и ощущение, что его жизнь, пусть и такая, имеет ценность.
Она смотрела на него, как он осторожно, будто боясь разбудить, перелистывал страницы книги о знаменитых архитекторах. Он был тихим, замкнутым, другим. Но он был жив. И в его молчаливом присутствии она находила силы верить, что их странная, исковерканная любовь стоит этой борьбы. Даже если итог будет печальным, эти дни, эти недели, когда она снова могла заботиться о нем, уже были для нее даром. Они были не возвращением прошлого, а обретением нового, горького, но настоящего.
***
Год. Целый год прошел с того дня, когда в ее дверь постучали. Двенадцать месяцев, которые вместили в себя целую вечность — отчаяние, надежду, мучительное перерождение и тихое, хрупкое примирение с действительностью.
Алексей... оставался другим. Тот человек, который бегал с ней по паркам на велосипедах и часами мог говорить о баухаусе, не вернулся. Но на смену пустоте пришла тихая, немного отстраненная ясность. Он научился заново жить в этом мире, как человек, перенесший тяжелейшую травму. Его память о прошлом не вернулась, но он принял факт его существования. Катя стала его живой энциклопедией, мостом между ним и его собственной жизнью.
Они выработали свой, новый ритм. Он мог часами сидеть с блокнотом, выводя странные, абстрактные узоры — отголоски его архитектурного прошлого, просачивающиеся сквозь барьер амнезии. Он начал читать, в основном научную фантастику, как будто его разум, не находя опоры в реальном прошлом, искал ее в возможных будущих. Он даже начал делать маленькие, практические вещи по дому — чинить сломанную полку, собирать мебель из IKEA. Его руки помнили то, что забыла голова.
Он смотрел на Катю не с прежней страстью, а с глубокой, безмолвной благодарностью и странной, зарождающейся нежностью. Это была не та любовь, о которой пишут в романах. Это было что-то более пронзительное и трагичное — любовь-забота, любовь-спасение, любовь как акт милосердия к самому себе через другого человека.
Однажды теплым весенним днем они гуляли в том самом парке, где когда-то катались на велосипедах. Катя, как обычно, рассказывала ему что-то — о том, как тут раньше было кафе, но его снесли. Он слушал, молча кивая. Потом он остановился у скамейки и потянулся к карману своей куртки, словно что-то ища. Из внутреннего кармана выпал сложенный вчетверо листок бумаги, пожелтевший и истрепанный.
Он наклонился, поднял его и развернул. Катя, стоявшая рядом, увидела знакомый логотип частной клиники и несколько строчек на английском. Это было то самое краткое заключение, которое он, должно быть, носил с собой в последние дни перед исчезновением. Самый страшный итог.
Лицо Алексея изменилось. Оно не исказилось ужасом, как тогда в гостиной. Оно стало сосредоточенным, печальным, бесконечно усталым. Он смотрел на бумагу, и Катя буквально физически ощутила, как в его сознании щелкает последний замок.
Он медленно поднял на нее глаза. И она увидела в них не пустоту нового Алексея и не отчаяние старого. Она увидела странное, горькое спокойствие. Принятие.
— Я помню, — тихо сказал он. Его голос был низким, глухим, но в нем появились новые, знакомые обертоны. — Я помню, как стоял у этих мусорных баков... и читал это смс от врача. «Готова расшифровка МРТ, зайдите в удобное время». А потом... потом ничего. Только холод. И желание... уйти. Чтобы ты не видела.
Катя не плакала. Она подошла и взяла его за руку. Ее сердце колотилось, но в нем не было паники. Была лишь горькая, щемящая ясность.
— Почему ты не сказал мне? — спросила она, уже зная ответ.
— Потому что я любил тебя, — он произнес это просто, глядя куда-то вдаль, в кроны деревьев. — Слишком сильно, чтобы... стать твоим крестом. Я думал, что смогу уйти тихо. По-мужски. — Он горько усмехнулся. — Получилось, как всегда.
Они стояли молча, держась за руки, как два старых, израненных солдата на поле боя после сражения. Прошлое наконец настигло их, но оно уже не имело власти над ними. Оно стало фактом. Трагическим, но не разрушительным.
— Я не тот человек, которого ты любила, Катя, — сказал он, наконец глядя на нее. — Я... оболочка. Я знаю о наших чувствах только с твоих слов.
— А я люблю ту оболочку, что осталась, — ответила она твердо. — Потому что в ней живет твое мужество. И потому что она — часть тебя. Наша история не закончилась, Леша. Она просто... изменилась.
Он смотрел на нее, и в его глазах, таких ясных и печальных, она наконец-то увидела того самого Алексея. Не того, что был до болезни, а того, кто прошел через ад и вернулся, чтобы сделать самый трудный выбор — принять ее любовь, не помня своей.
Через неделю они сидели в кабинете ведущего нейрохирурга в московской клинике. Катя разыскала его, потратив на это месяцы и почти все свои сбережения. Врач, пожилой мужчина с умными, внимательными глазами, изучал свежие снимки МРТ.
— Операция возможна, — сказал он наконец, откладывая снимки в сторону. — Технологии не стоят на месте. Риски, конечно, огромные. Но шанс есть. Небольшой, но есть.
Он посмотрел на Алексея.
— Решение за вами.
Алексей сидел спокойно, держа Катину руку в своей. Он уже не был тем испуганным мальчиком, который сбежал от правды. Он был взрослым мужчиной, глядящим в лицо своей судьбе.
— Я согласен, — сказал он тихо, но четко. — Я не хочу, чтобы она всю жизнь ухаживала за овощем. Или хоронила трус.
Катя сжала его пальцы. Она не говорила «не говори так». Она понимала. Это был его выбор. Его битва. И на этот раз он шел в нее не один.
Их финальная сцена произошла не в больничной палате перед операцией, а дома, в их квартире, которая наконец-то снова стала их домом. Не музеем прошлого, а крепостью настоящего.
Они сидели на том самом диване, и Алексей, глядя перед собой, сказал:
— Я не знаю, что будет там, за той дверью. Но я хочу, чтобы ты знала. Эти последние месяцы... я не помню, любил ли я тебя тогда. Но я знаю, что люблю тебя сейчас. Так, как могу. Всей той частью себя, что у меня осталась.
Катя прижалась к его плечу, закрыв глаза. Это было больше, чем она могла надеяться. Это была не победа над болезнью — та битва была еще впереди. Это была победа над отчаянием. Над страхом. Над забвением.
— Я буду ждать тебя, — прошептала она. — Всегда.
Леша обнял ее, и в этом объятии не было страсти первой любви. В нем была бездна нежности, благодарности и той странной, новой любви, что родилась из пепла старой — любви, которая знала о боли, о потере, о тщетности, но все равно выбирала быть.
Он не вернулся к ней прежним. Они не прожили долгую и счастливую жизнь. Но в тот вечер, в тишине своей квартиры, они нашли нечто большее, чем счастье. Они нашли покой. И бесконечную, пронзительную благодарность за каждый дополнительный день, подаренный им судьбой. Их история оказалась не о том, как вернуть прошлое. Она оказалась о том, как принять настоящее и, не сгибаясь, встретить будущее. Каким бы оно ни было
Продолжение ниже
Понравился рассказ? Тогда поддержите автора ДОНАТОМ, нажав на черный баннер ниже.
Первую часть можно прочитать по ссылке:
Очень просим, оставьте хотя бы пару слов нашему автору в комментариях и нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить и дальше. Виктория будет вне себя от счастья и внимания! Можете скинуть ДОНАТ, нажав на кнопку ПОДДЕРЖАТЬ - это ей для вдохновения. Благодарим, желаем приятного дня или вечера, крепкого здоровья и счастья, наши друзья!)