Я уволилась с должности главного менеджера по быту и душевному состоянию семьи 12 марта, в воскресенье, ровно в 14:00.
Повод был пустяковым. Совсем. Алексей, заглянув в холодильник, спросил: «А где мой тот, вонючий сыр?» Не «привет», не «как спалось». Сыр. Вонючий. А я в этот момент пыталась оттереть со стола засохшую каплю варенья, которую София оставила еще вчера за завтраком. Мой палец водил по липкому пятну, туда-сюда, а голос Алексея будто долетал из другого измерения. И что-то во мне щелкнуло. Тихий, четкий звук, будто сработал маленький, но очень важный механизм.
Я отложила губку. Подошла к ноутбуку. Напечатала заявление. А затем распечатала его на принтере. Черным по белому.
«Я, Раневская Диана, с сего числа слагаю с себя полномочия главного менеджера домашнего хозяйства, ответственного за:
- составление меню и закупку продуктов;
- знание местонахождения всех носков, ключей, документов и игрушечных пони;
- эмоциональный климат в семье;
- напоминание о днях рождения родственников;
- решение вопросов «мам, а где?», «жена, а почему?» и «Диана, а когда?».
Исполняющим обязанностями на период моего недельного отпуска назначается супруг, Алексей Громов. Все вопросы к нему.»
Подпись. Число. И повесила этот листок на холодильник, под магнит с Эйфелевой башней — память о медовом месяце, которого, как будто, уже и не было.
Первым его увидел, конечно, Алексей. Подошел с кружкой кофе, прочитал. Усмехнулся.
— Это что, новый перформанс? — потянулся к моей щеке.
Я отстранилась. Всего на сантиметр. Но это был целый километр.
— Нет. Это заявление. Я в отпуске.
— В каком еще отпуске? У тебя отпуск в августе, мы обсуждали, — его брови поползли вверх.
— Не с работы. Я сложила полномочия. Жены. И матери. На неделю.
Он помолчал, перечитал листок. Кофе в его кружке вдруг показался мне противно пахнущим.
— Ты серьезно?
— Абсолютно. С сегодняшнего дня ты — и.о. мамы. Поздравляю.
В этот момент из своей комнаты вышла София. Моя шестилетняя радость, мой вечный двигатель и главный потребитель ресурсов.
— Мам, я хочу сок! — объявила она, цепляясь за мою ногу.
Я мягко освободила ногу и указала на Алексея.
— Соф, все бытовые вопросы теперь к папе. Он у нас главный.
Дочь посмотрела на отца с недоверием. Алексей растерянно улыбнулся.
— Ну, дочка, папа сейчас... э-э-э... найдет сок.
Началось. Начался тот самый хаос, невидимый и тихий, которым я управляла долгие годы. Алексей провел у холодильника десять минут. Открывал дверцу, закрывал. Шуршал пакетами.
— А сок... он где обычно? — наконец спросил он голосом, в котором я с удивлением узнала неуверенность.
— В отделе для соков, — ответила я, не отрываясь от книги, которую тут же взяла с полки. Я уже не помнила, когда читала в своем доме просто так, днем.
— А какой? Яблочный? Мультифрукт?
— Папа, я хочу красный! — закапризничала София.
— Какой красный? — Алексей обернулся ко мне. — Диан, какой красный?
Я перелистнула страницу. Звук был удивительно громким в наступившей тишине.
— Я в отпуске. Не в курсе.
Они ушли на кухню, и я слышала, как они вдвоем, отец и дочь, громко шуршат упаковками, спорят. Это был странный, отстраненный ужас. Я видела, как система, которую я выстраивала винтик за винтиком, дает первые трещины. И вместо привычной паники... я чувствовала лишь ледяное спокойствие. Пусть рушится. Я устала быть штукатуром, вечно латающим эти стены.
Дальше — больше. Алексей пытался погреть обед. Тот самый, что я приготовила вчера, в свою последнюю «рабочую» смену.
— Диан, а где у нас кастрюля с супом? — раздался его голос.
Я закрыла глаза. Раньше мой мозг был идеальной навигационной системой: верхняя полка, левый угол, синяя крышка. Сейчас — тишина.
— Не знаю, — честно сказала я в пространство. — Я же в отпуске.
Наступил вечер. Кульминацией стал поиск Пони-Радуги. Любимой. Единственной. Без которой София не могла заснуть. Алексей обыскал всю комнату. Сначала спокойно, потом — с нарастающим раздражением.
— София, где ты ее в последний раз видела? Диана, ты не помнишь? Она же всегда знает, где все!
Я стояла в дверях и смотрела на них. На его взъерошенные волосы, на ее заплаканное лицо. И вдруг поняла. Я — не штукатур. Я — диспетчер. Диспетчер их комфорта. И мой пост покидать нельзя. Ни на минуту.
— Мама! — зарыдала София, бросаясь ко мне. — Мама, вернись! Я буду хорошей!
Алексей смотрел на меня умоляюще. В его взгляде было непонимание, усталость и тихий упрек: «Ну сколько можно? Хватит этого спектакля».
Именно в этот момент я должна была сдаться. Обнять их. Найти эту чертову пони (она всегда под кроватью, в самом дальнем углу). Все простить. Вернуться к своей должности. Удобная. Предсказуемая. Уставшая.
Но я не сдвинулась с места.
Я посмотрела на свою дочь, на ее мокрое от слез лицо, и сказала тихо, но так, чтобы слышали все:
— Я не ушла от тебя. Я ушла с работы. Я все еще твоя мама. Но я больше не твой менеджер.
Потом перевела взгляд на Алексея.
— Пони, — сказала я, — обычно под кроватью. Но я не уверена. Ищите.
И развернувшись, я пошла в ванную. Заперла дверь. Свернулась клубочком на полу, прижавшись щекой к прохладному кафелю. Снаружи доносились приглушенные звуки их жизни — жизни, в которой я больше не была диспетчером. Сердце колотилось где-то в горле. Было страшно. Было одиноко.
Но сквозь этот страх пробивалось другое чувство. Крошечное, хрупкое, но живое.
Ощущение, что я только что сделала что-то очень важное. Не для них. Для себя.
***
На второй день моего бунта София слегла с температурой.
Это было так банально и так предсказуемо, что хотелось кричать. Вселенная, видимо, решила провести стресс-тест моего решения на прочность. И выбрала самое уязвимое место — мое материнское сердце.
С утра она была вялой. Я заметила. Приложила ладонь ко лбу — горячо. Но я молчала. Я наблюдала, как Алексей, новый и.о. мамы, насыпает ей в тарелку кукурузные хлопья. Как он не видит, что она даже ложку толком не держит?
— Пап, я не хочу, — простонала София, отодвигая тарелку.
— Нужно завтракать, — бодро сказал Алексей, не отрываясь от телефона. — Правило.
Правило. Да. Его правило. Мое когда-то.
Она расплакалась. Тихий, жалобный плач, от которого у меня внутри все сжалось в тугой, болезненный комок. Инстинкт кричал: «Возьми ее на ручки! Успокой!» Но я сидела, сжав кулаки, пока ногти не впились в ладони.
Алексей наконец оторвался от телефона.
— Соф, ну что ты? — в его голосе послышалось раздражение. Он подошел, потрогал ее лоб. Его лицо изменилось. — Ой. Горячая.
Он посмотрел на меня. Взгляд был вопрошающий, почти испуганный. Впервые за эти двое суток — не злой, а потерянный.
— Диан, она горит.
Я кивнула, не в силах вымолвить слово.
Началась суета. Он метался по квартире, как подбитая птица. Где градусник? В какой аптечке? А что вообще давать? Он рылся в шкафчике, швыряя коробки с пластырями и зеленкой.
— Диана! — его голос сорвался на крик. — Где, черт возьми, градусник? И что ей дать?
Раньше мой мозг выдавал бы ответ мгновенно: «Электронный, синий, в верхнем отделе аптечки. Если выше 38 — нурофен, сироп, дозировка 5 мл». Сейчас мой мозг был пуст. Или нет. Он был полон одним-единственным желанием — броситься к дочери.
Но я встала и подошла к нему медленно. Словно сквозь толщу воды.
— Я сейчас буду рядом с Софией, — сказала я тихо. — Как мама. Я буду ее держать за руку и гладить по голове. А твоя задача — найти градусник и лекарство. Я тебе подскажу, где искать. Но делать не буду.
Он смотрел на меня, не понимая. Казалось, его мозг отказывался обрабатывать эту информацию. Кризис. Ребенок плачет. А я — не спасаю.
— Ты с ума сошла?! — прошипел он. — Она же больна!
— Именно поэтому, — мой голос прозвучал металлически-четко. — Ты сейчас должен быть отцом. Не зрителем. Я покажу тебе аптечку. Ты найдешь. Я верю в тебя.
Я повернулась и ушла в комнату к дочери. Каждый шаг давался с невероятным усилием. Села на край ее кровати, взяла ее горячую ладошку в свою.
— Мамочка тут, солнышко, — прошептала я. — Все будет хорошо.
А из коридора доносились звуки апокалипсиса. Грохот падающих банок, ругань. Потом Алексей ворвался в комнату с синим градусником в дрожащей руке.
— Нашел! Нашел, блин!
Он судорожно пытался включить его, тряс.
— Не работает! Черт!
— Кнопка сбоку, — сказала я, не отпуская руки Софии. — Держи.
Он приложил градусник. Цифры поползли вверх. 38.5.
— Тридцать восемь и пять! — объявил он, как будто открыл Америку. — Что делать?!
— Нурофен. Сироп. В холодильнике, на дверце. Дозировка — 5 миллилитров. Шприц-дозатор в коробке.
Он умчался. Слышно было, как он роется в холодильнике, как что-то падает.
— Диана! А где мерный шприц? Я не вижу!
— В коробке. Посмотри внимательно.
Тишина. Поток ругани. Наконец, он появился на пороге с полным шприцем и перекошенным от ужаса лицом.
— Держи ее, я... я боюсь, что не попаду.
Это был момент полного крушения. Сильный, уверенный в себе мужчина, руководитель отдела, боялся дать лекарство собственной дочери.
Я взяла у него из рук шприц. Мои пальцы сами знали, что делать. Поднесла его к губам Софии, аккуратно влила. Все. За считанные секунды.
— Теперь нужно вызвать врача, — сказала я, возвращая ему пустой шприц. — Номер регистратуры в моем телефоне, в контактах «Поликлиника».
Алексей смотрел на меня, и в его глазах что-то перевернулось. Он увидел не строптивую жену. Он увидел систему. Сложную, отлаженную, многозадачную систему, которая всегда работала бесшумно. И которая только что на его глазах провела для него мастер-класс по выживанию в ситуации, которую он всегда считал простой.
Он вышел звонить. Я осталась с дочерью, обняла ее. Она прижалась ко мне, ее дыхание стало ровнее. И тут я почувствовала это. Не вину. Не страх.
Силу.
Я не бросила ее. Я была с ней — как любовь, как опора, как островок спокойствия. Но я перестала быть для нее — и для него — универсальным солдатом, который бежит под пули с градусником и шприцем.
Алексей вернулся.
— Врач будет через час, — он сел на корточки рядом с кроватью, провел рукой по волосам. Выглядел разбитым. — Я... я не знал, что это так... сложно.
Я не ответила. Просто посмотрела на спящее лицо дочери. Он ждал упрека, совета, инструкции. Но я молчала. Потому что самое главное осознание пришло ко мне именно сейчас.
Моя любовь — безусловна. А мое обслуживание — нет.
И это были два абсолютно разных понятия, которые все эти годы — и я сама — считали одним целым.
***
Через месяц мы продали диван. Тот самый, большой, угловой, кожаный, на котором Алексей проводил все вечера, уткнувшись в телефон, пока я «укладывала Спящую Красавицу». Продали за бесценок, почти отдали. Освобождали место.
Для чего — мы тогда еще сами не знали.
Тот разговор случился ночью, после того как София наконец-то уснула, а мы сидели на кухне над остывшим чаем. Месяц после моего «отпуска». Месяц попыток «наладить все». Мы пытались. Честно. Составляли графики дежурств, списки покупок. Алексей даже ходил в магазин один, героически, с моим подробнейшим списком, и звонил мне раз десять: «Диан, а этот йогурт — тот самый, с вишней? А сыр — вонючий или обычный?»
И все равно... все равно я ловила себя на том, что веду внутренний счет. Я помыла полы три раза, а он — один. Я шесть раз отвела Софию в сад, он — два. Это была пытка. Для нас обоих. Он чувствовал себя вечно должным, я — вечно обманутой в своих же ожиданиях. Мы играли в игру, где правила постоянно переписывались, и все мы проигрывали.
— Я не могу так больше, — сказала я тихо. Не ему. Сначала — просто в тишину кухни.
— Я знаю, — он не стал спорить. Он потер лицо ладонями. — Я стараюсь, черт возьми. Но это как бежать по эскалатору, который едет в обратную сторону. Я устал.
Я посмотрела на него — на этого красивого, умного мужчину, моего мужа, с которым мы стали друг для друга источником хронической усталости.
— Я тоже. Но я устала не от дел. Я устала от этой... бухгалтерии. От подсчета, кто чего сделал. От чувства, что ты мне помощник, а не партнер по жизни.
Он молчал. Потом поднял на меня глаза. В них не было злости. Была та же потерянность, что и в день болезни Софии, только глубже. Экзистенциальная.
— И что нам делать? Развестись? — спросил он, и в его голосе не было вызова. Был страх. И надежда, что я скажу «нет».
И я сказала. Не «нет».
— Я не знаю. Но я знаю, что не хочу возвращаться туда, где была. Ни за что. Даже ради нас.
И тогда, в три часа ночи, за чаем, который уже давно остыл, мы начали строить новую реальность. Как саперы, расчищающие площадку после взрыва.
— А если... — начала я, рисуя пальцем на столешнице воображаемый план. — — А если мы перестанем жить вместе? Продадим квартиру и купим две?
Он смотрел на меня, не понимая.
— То есть?
— Мы продаем нашу трешку. И покупаем в одном доме, в одном подъезде, две однушки. На одном этаже. С общей дверью между ними. Или без. Как решим.
Он молчал так долго, что я уже подумала — он счел это полным безумием.
— И... где будет жить София? — осторожно спросил он.
— Везде. У нее будет своя комната и у меня, и у тебя. Ее вещи, ее игрушки. Она будет проводить время и там, и там. Мы будем рядом. Мы будем вместе ужинать, гулять, воспитывать ее. Но у меня будет мой дом. А у тебя — твой.
Я ждала протеста. Возмущения. Слов «это ненормально», «что люди скажут».
Но он вдруг... улыбнулся. Сначала неуверенно, потом все шире. Это была улыбка облегчения.
— То есть, — сказал он, — я смогу оставлять носки на полу в гостиной?
— Да. А я смогу красить стену в спальне в ядовито-розовый, если захочу.
Мы смотрели друг на друга и смеялись. Это был смех, граничащий со слезами. Безумное, невозможное решение, которое вдруг оказалось единственно верным.
И вот я стою в своей новой, еще пустой квартире. Пахнет свежей шпаклевкой и пылью после ремонта. У меня в руках — рулон обоев. Не «бежевых, под покраску, практичных», как раньше. А с крупными, яркими, алыми цветами. Потому что я захотела.
Я расстилаю его, намазываю клеем. Прикладываю к стене. Выравниваю. Первый лист. Мой лист. Моя стена. Мой выбор.
Сзади скрипнула дверь. Наш общий, пока еще не покрашенный проем.
— Нужна помощь? — Алексей стоит на пороге, в старых джинсах, в футболке с краской.
— Держи край, — говорю я.
Он подходит, берет верхний угол. Мы стоим молча, прижимая мой первый яркий рулон к стене моего нового дома. Его дыхание ровное, спокойное. Он не пытается сказать, что обои — слишком кричащие. Он просто помогает.
— Спасибо, — говорю я.
— За что? — удивляется он.
— За то, что не испугался. За то, что вошел в эту дверь.
Он смотрит на меня, и в его глазах я вижу не привычку, не долг. Я вижу уважение. К женщине, которая нашла в себе силы не сломать его мир, а построить свой. Рядом.
София бежит из его квартиры в мою, смеется, оставляя на полу следы из мелков. У нее два дома. И два родителя, которые перестали быть начальником и подчиненным, судьей и обвиняемым. Которые стали... соседями. Партнерами. Друзьями.
Я смотрю на свою стену с алыми цветами. На дочь, танцующую в луче пыльного солнца. На мужа, который поддерживает мой рулон.
Устала быть удобной. Теперь я — счастливая.
И мое счастье оказалось не там, где я его искала. Оно было не в борьбе и не в капитуляции. Оно было в смелости нарисовать новую карту своей жизни. Даже если она никому не понятна. Кроме тебя.