Иногда самые важные разговоры в твоей жизни происходят, пока ты выбираешь сыр к вину. Правда. Стою я в отделе с дорогими сырами, под бархатный французский шансон, и вся моя судьба решается между горгонзолой с ее благородной плесенью и нежным бри. В ухе белой жемчужиной мерцает беспроводная гарнитура. Из нее доносится низкий, спокойный голос.
— Ну что, сырный сомелье, уже определилась? Ставлю на то, что ты возьмешь что-то острое. Чтобы потом жаловаться, что горчит.
Я улыбаюсь пустой полке с моцареллой. Голос в гарнитуре — Марк. Он в Питере, в командировке, а мы вот так, общаясь по телефону, играем в нашу дурацкую игру: «Угадай, какой сыр я куплю, чтобы съесть его с тобой в пятницу». Это наше маленькое пятничное свидание. Уже традиция.
— Ты меня раскусил, — шепчу я в микрофон. — Но горгонзола слишком пафосная для нашего простого домашнего вина. Она потребует красной дорожки и фрака. А у нас… пижамы.
— Мне нравятся твои пижамы, — смеется он. — Особенно моя, та серая, что ты у меня стащила.
Я смеюсь в ответ. Легко. Так легко, что аж не верится. Год назад мой смех был другим — нервным, вымученным, натянутым, как струна, готовая лопнуть. А сейчас… Сейчас я выбираю сыр для пятницы. И я счастлива. По-настоящему. Без этой вечной оглядки: в себе ли он, не надулись ли губы, все ли я правильно сказала, так ли посмотрела…
И тут:
«Диана?»
Голос. Не из гарнитуры. Со спины. Знакомый. Тот самый, что въелся в подкорку за семь лет брака. Тот, от которого у меня когда-то замирало сердце, а потом — сводило желудок. Теперь же… Теперь просто замерло все на секунду. Просто констатация факта: «Ага, он».
Я медленно разворачиваюсь. Передо мной — Алексей. Мой бывший. Не бывший муж, нет. Бывший… все. Владелец того самого голоса, что когда-то доводил меня до слез одним только тоном. Выглядит он… неважно. Помятая куртка, в руках корзина. В ней — одинокий пакет молока и доширак. Упаковка «со вкусом говядины». Типичный натюрморт: жизнь после развода в деталях.
— Диана, это правда ты, — говорит он, и его взгляд… Боже, этот взгляд. Глубокий, проникновенный. Тот самый, что раньше означал: «Сейчас я скажу что-то очень важное, и ты растаешь». Он работал всегда. Как заклинание.
— Привет, Алексей, — говорю я ровно. Без эмоций. Как консьержке, которая спрашивает номер квартиры.
— Диана, я… — он переводит взгляд на мою корзину: на сыр, на багет, на бутылку хорошего рислинга. Его лицо искажается на секунду чем-то похожим на боль. На зависть? Нет, скорее, на удивление. Как будто он обнаружил, что я, оказывается, умею дышать под водой. — Ты хорошо выглядишь.
— Спасибо, — киваю я. И все. Никаких «ты тоже». Потому что это была бы ложь.
В гарнитуре тишина. Марк все слышит. Я чувствую его внимание, как плотную, теплую стену за спиной.
— Я не могу просто так тебя отпустить, — начинает Алексей, опуская голос. Принимает свою коронную позу — немного склоненная голова, руки, засунутые в карманы. Раньше я думала, это от смирения. Потом поняла — от самоуверенности. — Эти месяцы… они были адом. Я все переосмыслил. Все. Я ходил к психологу, ты представляешь?
Я не представляю. Честно. Мне это неинтересно.
— Алексей…
— Нет, дай мне договорить, пожалуйста! — он делает шаг вперед, и я инстинктивно отступаю. Всего на полшага. Но это заметно. Он замирает, удивленный. — Я… я все осознал. По-настоящему. Какой же я был слепой. Каким эгоистом. Я потерял тебя… и это самое большое проклятие в моей жизни. Мы можем все исправить. Диана, мы можем начать все с чистого листа. Я знаю, что был неправ. Я ИСПРАВЛЮСЬ.
Он выпаливает это. Как заученную мантру. «Все осознал». Эти слова он, кажется, ждал, чтобы произнести их с нужной пафосной интонацией. Ждал моей реакции. Слез? Гнева? Сомнений?
А я… я смотрю на него. На его корзину с дошираком. На его несчастные глаза. На всю эту жалкую, претенциозную картину. И мне не больно. Не горько. Не смешно. Мне… скучно. Пусто.
В гарнитуре раздается тихий, едва слышный вздох. Потом — шепот Марка, полный иронии и тепла:
— Ну что, сырный сомелье, кажется, наш сыр ждет. А твой бывший… протух.
И это было той самой последней каплей. Не злость. Не жажда мести. Просто… осознание. Осознание того, насколько его драматичный монолог не имеет ко мне никакого отношения. Он говорит с призраком. С той Дианой, которая верила его словам. А той Дианы больше нет.
Я поднимаю на Алексея глаза. И… улыбаюсь. Не злорадная улыбка. Не победоносная. А самая что ни на есть простая, легкая, почти что жалостливая. Как улыбаешься ребенку, который устроил истерику в магазине из-за игрушки, а ты-то уже знаешь, что она сломается через день.
— Я рада за тебя, Алексей, — говорю я тихо, но очень четко. — Правда. Поздравляю с осознанием. Это важный шаг.
Он замирает с открытым ртом. Он ждал чего угодно, но не этой… снисходительной благодарности.
— Но… — начинает он.
— У меня все хорошо, — мягко прерываю я его. — Очень. И у меня есть планы на вечер. На пятницу. На всю жизнь, в конце концов.
Я поворачиваюсь к своему сыру. К своей корзине. К голосу в гарнитуре, который сейчас тихонько напевает какую-то мелодию. Я делаю шаг. Потом другой. Прочь от него. От его «осознания». От его вымышленной драмы.
Я не оборачиваюсь. Я просто иду. Потому что мой сыр и мой мужчина ждут. А его слова… его слова остались там, в отделе с молочными продуктами, между пакетом молока и дошираком. Где им и место.
Разумеется, он позвонил. На следующий день после нашего мимолетного свидания в сырном отделе. Мой телефон вспыхнул его номером — тем самым, что я давно не хранила в контактах, но который узнавала с первого взгляда. Как шрам. Я не стала его блокировать. Зачем? Бегство от памяти — это все равно что бегство от собственной тени. Бесполезно.
Я смотрела на вибрирующий экран и ждала. Ждала, не дрогнет ли рука, не екнет ли сердце. Ничего. Тишина. Та самая, что наступает после долгой бури, когда ты уже привык к спокойствию и просто не помнишь, каково это — когда завывает ветер.
Он сбросил. Через минуту пришло сообщение. Длинное, витиеватое, написанное тем самым пафосным слогом, который когда-то я принимала за глубину.
«Диана, я понимаю, ты в шоке. Вчера было слишком спонтанно. Я не смог выразить все, что хотел. Мы должны поговорить. Серьезно. Я не тот человек, что был раньше. Дай мне шанс это доказать. Хотя бы один кофе. Как старые друзья».
Я перечитала. И… рассмеялась. Тихо, про себя. «Как старые друзья». Мы друзьями не были никогда. Он был моей религией, а я — его прихожанкой, которая молится на разбитых коленях. Дружба? Нет. Это было что-то другое. Что-то болезненное и липкое, как варенье, пролитое на пол.
Я не ответила. Правило номер один в общении с нарциссами — не кормить их. Ни каплей внимания. Ни каплей эмоций. Ни положительных, ни отрицательных. Пустота. Они ее боятся пуще огня.
Но Алексей, как и любой уважающий себя нарцисс, не сдавался. На следующий день курьер принес огромный букет. Не розы. Он запомнил, что розы я не люблю. Принес пионы. Белые, пушистые, пахнущие детством. Это было уже тоньше. Глубже. Удар ниже пояса.
Я взяла букет, поблагодарила курьера и… отдала цветы бабушкам на лавочке у подъезда. Они так обрадовались, захлопали в ладоши, словно я подарила им не цветы, а кусочек ушедшей молодости.
Сфотографировала их сияющие лица и отправила Марку.
— День второй. Цветочный. Бабушки в восторге, — напечатала я.
Он ответил мгновенно. Фото его стола в питерском отеле. На столе — две чашки кофе и два круассана.
— А мы тут практикуемся для наших будущих субботних завтраков. Один круассан — за тебя. Я его уже съел. Скучаю.
Я улыбнулась. Вот оно. Настоящее. Не пафосные послания, не цветы в надежде на прощение. А съеденный за тебя круассан за тысячу километров.
На третий день начался перформанс.
Я возвращалась с работы, и у подъезда меня ждал он. Не один. С гитарой. Да-да. Той самой, на которой он когда-то пытался научиться играть «Кузнечика» и забросил через неделю.
Он увидел меня, сделал глубокий, драматичный вдох и запел. Нашу песню. Ту самую, под которую мы целовались в первый раз на берегу моря. Голос у него был все тот же — милый, фальшивящий на высоких нотах.
«…Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу…»
Я остановилась в паре метров от него. Не перебивала. Слушала. И чувствовала… ничего. Абсолютный ноль. Ни боли, ни ностальгии, ни злости. Только легкое смущение за него. Ему же должно быть неловко? Стоять тут, под окнами, петь бывшей жене, которую бросил ради кого-то помоложе и более понимающей.
Алексей допел. Последний аккорд прозвучал жалобно и невпопад. Он смотрел на меня, ожидая аплодисментов. Или слез. Или хоть чего-то.
— Ну? — спросил он, и в его голосе прозвучала детская обида. — Вспомнила?
Я кивнула.
— Вспомнила. Вспомнила, как ты обещал научиться играть и бросил. Как эта гитара пылилась годами. Жаль, талант так и не проснулся.
Его лицо исказилось. Он явно ждал другого сценария.
— Диана, я не для этого… Я хотел сказать, что…
— Алексей, — мягко прервала я его. — Это уже третий день. Сначала смс, потом цветы, теперь серенада. Что дальше? Признание в любви на рекламном щите? Ты тратишь столько сил, времени, денег… Зачем?
— Потому что ты стоишь этого! — выпалил он, и в его глазах вспыхнул знакомый огонь жажды обладания. — Потому что я все осознал!
Я вздохнула. Устало. И снова достала телефон. На этот раз я сняла его, стоящего с гитарой на фоне серой панельной девятиэтажки. Короткое видео. Пять секунд. И отправила Марку.
— День третий. Музыкальный. Репертуар не изменился.
Ответ пришел почти мгновенно. Не текст. Фото. Марк в магазине музыкальных инструментов. Держит в руках красивую, дорогую укулеле.
— Отлично. Значит, будем осваивать что-то новое. Вместе. Для наших вечеров.
Я снова посмотрела на Алексея. На его гитару, которую он, похоже, достал с антресоли. На его несчастное, обиженное лицо. И снова улыбнулась. Той самой улыбкой, что была в супермаркете. Не злой. Не торжествующей. Снисходительной.
— Знаешь, — сказала я тихо. — Спасибо тебе.
Он насторожился.
— За что?
— За контент. Для нашего личного стендапа. Мы с Марком теперь коллекционируем абсурдные ситуации. Ты — наш главный поставщик.
Я видела, как эти слова достигают цели. Они его унизили. Не гнев, не ненависть, а легкий, ироничный смех. Превращение его великой трагедии в шутку для двоих. В материал для чужого счастья.
Он больше ничего не сказал. Просто развернулся и пошел. Шаг у него был тяжелый, надломленный. А я подняла голову и посмотрела на окно своей квартиры. На свое окно. На свою жизнь. Жизнь, в которой для его драм уже не осталось ни места, ни даже дешевых билетов на галерку.
Алексей пытался вернуть меня в свой спектакль. Но я уже давно играла в другом театре. И репертуар там был куда интереснее.
***
Тишина оказалась самым хитрым его оружием.
Прошла неделя после серенады под гитару. Ни звонков, ни сообщений, ни курьеров с пионами. Я сначала выдохнула. Потом — насторожилась. Так не бывает. Его эго не позволяло просто так уйти, оставив меня в покое. Это было против всех его правил.
Я почувствовала зуд. Предательская мысль, как игла, проткнула мой покой: «А вдруг он и правда все осознал? По-настоящему? И просто оставил меня в покое, потому что понял, как мне больно?»
Больно. Вот оно, ключевое слово. Мне было не больно. Целую неделю я была спокойна и счастлива. Но внутренний голос, тот самый, что жил во мне все эти годы, шептал: «Он просто устал. У него была трудная работа. Ты сама виновата, что доставала его своими проблемами».
Этот голос был моим личным Алексеем. Он был во мне. И он был куда опаснее того, что стоял с гитарой под окнами.
Я сидела на кухне, пила вечерний чай и смотрела в окно на темнеющее небо. И меня трясло. Не от страха перед ним, а от страха перед собой. Перед тем, что я могу сломаться и позволить этому голосу снова захватить власть.
И тут телефон все же завибрировал. Я вздрогнула, ожидая увидеть его имя. Но это был Марк. Не звонок. Сообщение.
«Придумал, чем займемся в субботу. Никаких намеков. Жди сюрприз. И да, купил ту укулеле. Лежит, ждет тебя.»
К укулеле он приложил голосовое сообщение. Короткое. Я нажала play.
Он не говорил ничего поддерживающего. Не спрашивал, как я. Он просто... спел. Несколько строчек какой-то дурацкой, на ходу сочиненной песенки про сыр, гитару и доширак. Фальшивил. Смеялся. И в конце сказал: «Короче, учи аккорды. В пятницу зачет».
Я рассмеялась. Сквозь этот комок страха и неуверенности в себе. Я рассмеялась, потому что это была — ЖИЗНЬ. Настоящая, неидеальная, чуть дурацкая, но наша.
А тот голос... Тот голос, что шептал про «а вдруг он изменился», вдруг смолк. Уничтоженный этим простым, идиотским смехом.
Я встала, подошла к комоду, где в коробке лежали его старые вещи. Я не стала их перебирать. Я просто взяла коробку, отнесла на балкон и поставила в дальний угол. На выброс. Не из злости. А потому что она была не нужна. Как старые журналы.
Я села обратно на кухне, взяла телефон и открыла чат с Алексеем. Тот самый, где его последнее сообщение висело недельной давности.
Вместо того чтобы блокировать или отвечать, я просто... стерла нашу переписку. Весь этот длинный, мучительный роман в смс-ках. Я стерла все. Чат опустел. Стал таким же чистым, как и мое настоящее.
И в этот момент я все поняла. Окончательно и бесповоротно.
Я освободилась не тогда, когда ушла от него. Не тогда, когда встретила Марка. И даже не тогда, когда улыбнулась ему в супермаркете.
Я освободилась прямо сейчас. Сидя на своей кухне, в пижаме, под аккомпанемент шума машин за окном.
Освобождение — это не громкий хлопок дверью. Это тихое щелканье по экрану телефона. «Удалить переписку».
Это не когда ты выкидываешь его вещи. Это когда ты перестаешь бояться тишины, которую он после себя оставил.
И самое главное — это когда ты понимаешь, что твоя сила не в том, чтобы мстить или гордо уходить. Она — в том, чтобы разрешить себе быть счастливой без его разрешения. Без его одобрения. Без его «осознаний».
Я посмотрела на свое отражение в темном окне. Улыбнулась. И пошла искать в интернете аккорды для укулеле.
Впереди была пятница. А какая разница, что было вчера?