Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 119
…для меня важнее.
Снежана, наконец, кивнула, её лицо было бледным, но в глазах появилась решимость, которую я в ней ценила. Она взяла контейнер, спрятала его во внутренний карман пиджака и, не проронив больше ни слова, бросилась к выходу. Звук закрывающейся двери показался мне оглушительным в наступившей тишине. Я осталась одна в квартире, где каждая тень теперь казалась слишком тёмной и даже страшной.
Солнечный свет, пробивавшийся сквозь плотные шторы, казался бледным и безжизненным. На столе остывал недопитый кофе, его горький аромат смешивался с запахом страха. Я не могла сидеть сложа руки, чувствуя, как каждая секунда бездействия отбрасывает меня назад. Надо было действовать, пока Леднёв не успел замести все следы, оставшиеся после смерти Жирафа. Я позвонила Игорю Сергеевичу.
– Вы получили моё сообщение? – голос сорвался резче, чем я рассчитывала, будто слова сами выстрелили вперёд, опередив мысли.
– Да, Алина. Работаю, – сыщик говорил устало, сипло, с той хрипотцой, которая появляется после слишком короткой ночи. В его тоне чувствовалось раздражение, но он держался, сглаживая каждую фразу, чтобы не выдать лишнего. – Но это сложно. Жираф… Филипп Константинович… был очень осторожен. Все его связи с Леднёвым и Звенигородским держались только на личных договорённостях. Ни бумаг, ни официальных распоряжений, ни следов в базах. Только закрытые клубы, встречи без протоколов, если вообще что-то фиксировалось.
– Ищите неофициальные! – я почти взорвалась, сжимая телефон так сильно, что пальцы побелели. – Найдите его окружение. Любовниц, охранников, нашу Гиену проверьте, она много лет была его личным секретарём! Он что-то знал! Вчера попытался меня предупредить, а на следующий день умер! Это не совпадение. Его убрали, как свидетеля.
– Понял, – сыщик заговорил более собранно, вокруг его слов появилась твёрдая рамка сосредоточенности. – Уже нашёл одну ниточку. Фонд «Надежда», о котором я уже сообщал.
Я замерла, не сразу понимая, что перестала дышать. Тут же спохватилась.
– Что с ним? – спросила, едва шевеля губами.
– Помните, вы просили архивы? Я нашёл. Не через ведомства – там чисто, как будто фонд вообще никогда не существовал. Но один бывший бухгалтер… ушёл в девяностых со скандалом. Как это бывает, наворовал больше, чем дозволялось ему по рангу. И, к счастью для нас, сохранил копии.
– И что там? – сердце стучало слишком часто, будто пытаясь перебить тишину.
– Списки спонсоров. И… журнал посещений детского дома № 115. Настоящий, бумажный. Пожелтевшие страницы, выцветшие чернила, записи от руки.
– Чьи имена? – спросила я, чувствуя, как по спине пробежал холод.
– Леднёв. Звенигородский… и ещё одно. Оно встречается чаще всех. И его нет в списке меценатов. Это имя… женщины.
Воздух в горле стал сухим, как пепел. Женщина. Центр, узел. То, чего я боялась и чего одновременно отчаянно искала.
– Назовите, – тихо сказала я, хотя голос едва держался.
– Елена Сергеевна Романовская.
Я опустилась на край дивана, и пол под ногами будто пропал. Романовская. Моя фамилия.
– Что она делала в детском доме? – слова прозвучали хрипло, как будто мне пришлось выталкивать их через зажатое горло.
– В 1995-1997 годах работала заместителем директора по административной работе, – сыщик заговорил медленнее, будто сам переваривал открывшееся. – По сути, заведующей хозяйством, но с более широкими полномочиями, включавшими также ведение бухгалтерии. И она регулярно встречалась с Леднёвым и Звенигородским. В журнале есть пометки: «Встреча с В.К.Л.», «Встреча с А.В.З.». Последняя запись о встрече со Звенигородским датирована концом 1997 года. Буквально за несколько недель до его исчезновения.
Сыщик замолчал, но тишина не освободила меня – она только туже затянулась вокруг горла, давя, как петля. Всё встало на свои места с пугающей ясностью. Леднёв не просто был меценатом. Он и его партнёр регулярно виделись с Еленой Сергеевной. Но зачем?
– Игорь Сергеевич, – мой голос дрожал, но я старалась говорить четко, собирая волю в кулак. – Мне нужно все об Елене Романовской. Где она сейчас?
– Я ищу. Но... есть еще кое-что. В архивах бухгалтера есть информация о крупном переводе денег. В 1997 году. Со счета фонда «Надежда» на оффшорную компанию. Сумма... очень большая. Семь нулей, Алина. Огромная сумма для того времени. И подпись на платежке...
– Чья? – я почти не дышала.
– Филиппа Константиновича. Он был в курсе всех финансовых операций фонда, поскольку работал там коммерческим директором.
Вот почему Жираф предупредил меня. Он боялся Леднёва не просто так, а потом что знал много лет. Может быть, ему даже было известно, что случилось с Звенигородским, и, возможно, с моей матерью. Только признаться не захотел, а теперь не сделает этого никогда.
– Он был в доле, – прошептала я, чувствуя ледяной укол разочарования. – И теперь, когда начала копать, испугался, что его имя всплывет. Попытался предупредить меня, чтобы спасти себя, но... не успел.
– Алина, будьте осторожны. Если Жираф был устранен, значит, вы тоже под угрозой. Если не сам Леднёв, то его партнёры по бизнесу не остановятся. Они не оставят в живых тех, кто знает об их делах.
– Поняла. Жду информацию об Елене Романовской. И о том оффшоре.
Я положила телефон, и тишина упала в комнату, как мокрое покрывало – тяжёлая, вязкая, давящая. Сидела, не двигаясь, чувствуя, как внутри всё медленно сжимается в тугой комок. Но времени на переживания – настоящие или притворные – не было. Буквально через несколько секунд экран снова вспыхнул. Леднёв. Я выровняла дыхание, провела ладонью по лицу и ответила.
– Да, слушаю.
Его голос был низким, тягучим, с хрипотцой.
– Алина… – произнёс он тем тоном, который обычно используют актёры на генеральной репетиции трагедии. – У меня плохие новости. Очень тяжёлые, – пауза ровно на столько, чтобы придать словам особый вес. – Филипп Константинович Черниченко умер.
Я прикрыла глаза, позволяя себе короткую, почти театральную заминку, как будто новость прошла через меня ледяной волной.
– Когда?.. – тихо спросила. – Что произошло?
– Ночью, – отозвался он, глухо. – Внезапно. Врачи констатировали смерть сразу. Всё произошло очень быстро. Сердечный приступ.
Я кивнула, хотя он не мог видеть.
– Мне… нужно немного прийти в себя, – сказала я ровным, ослабленным голосом. – Это… неожиданно.
– Понимаю, – Владимир Кириллович печально вздохнул. – Прежде чем поехать на работу, оденься соответствующим образом. Я объявил в «Проспекте» трёхдневный траур.
– Да. Конечно, папа.
Он снова тяжело вздохнул, примеряя на себя роль скорбящего руководителя, и отключился. Я ещё какое-то время держала телефон в руке. Вся эта скорбь – слишком правильная, удобная. И «внезапно ночью» победно перекликалось с моими подозрениями. Но тут же настигло неприятное сомнение. Вот я всё валю на Леднёва. Но правильно ли поступаю?
В шкафу висело чёрное платье – простое, строгое, с прямой линией плеч. Я переоделась медленно, холодными пальцами застёгивая молнию. Волосы собрала в низкий узел. В зеркале отразилась женщина, которая выглядит так, будто её действительно тронула внезапная утрата. Без лишней игры. Только стянутая внутренняя пружина, которую можно принять за горе.
На улице дул сырой ветер. Снег не решался идти, только таял прямо в воздухе. По дороге до офиса я ехала словно на автопилоте, глядя вперёд пустыми глазами, стараясь удерживать образ. Когда вошла в здание, первое, что ударило – шёпот. Он висел под потолком тонкими струйками, как паутина. Люди говорили приглушённо. На первом этаже, напротив ресепшена, стоял стол, накрытый чёрной тканью. На нём – портрет Филиппа Константиновича в строгой серебряной рамке и чёрной траурной лентой в углу. Фотография была официальная: гладкий костюм, идеально завязанный галстук, выражение человека, уверенного в себе и своих схемах. Но теперь ему придали ореол трагической значимости.
Под портретом уже лежали цветы – кто-то принес белые лилии, кто-то красные розы, явно не разбираясь, какой цвет уместен. Несколько сотрудников стояли чуть поодаль, переглядываясь. При моём появлении они мгновенно подобрали выражения лиц – сочувственные, осторожные, печальные.
– Алина Дмитриевна… – тихо сказала девушка с ресепшена, словно боялась задеть рану. – Держитесь. Это… ужасно.
– Да… – кивнула я, погружаясь в роль глубже. – До сих пор не могу поверить.
Она опустила глаза, давая мне пройти. Я остановилась у стола. Смотрела на лицо Филиппа Константиновича и пыталась понять, что такого он знал и чего боялся, за что заплатил жизнью. В висках стучало глухо и мерно. Теперь точно не скажет. Зато это сделает кто-нибудь другой. «Никуда не денется», – я выпрямилась, вдохнула глубже, и холодная решимость легла внутри ровным слоем.
Игра продолжается. Только ставки ещё подросли.