Моя подруга Света приехала ко мне с едой, вином и решительным видом, но вместо этого мы два часа молча смотрели в стену.
Она расставила контейнеры с салатами на полу, откупорила красное, разлила по бокалам. Ждала, готовая выслушать, обнять, позволить мне разрыдаться в ее плечо. Но слез не было. Во мне было что-то другое: огромная, тяжелая тишина, будто меня изнутри выскоблили скребком. Мы сидели спиной к дивану, на паркете, среди хаотично наваленных коробок с его вещами, которые я начала собирать утром. Включился автопилот, и я ему подчинилась.
Света вздохнула не от нетерпения, а от понимания. Она отпила вина, поставила бокал и просто уставилась в ту же точку на стене напротив, где висела наша кривая абстрактная картина, купленная на распродаже. Мы смотрели на нее вместе, будто пытались разгадать код да Винчи.
И вот в этой гробовой тишине мой взгляд зацепился за уголок, торчащий из одной картонной коробки. Это была старая, серая, заляпанная засохшей белой краской футболка. Футболка Алексея. Та самая. Его «реликвия».
Он хранил ее лет пять. «Для ремонта», — говорил он, — для тех случаев, когда нужно что-то подкрасить, подправить, не боясь испачкаться. Она валялась на балконе, в самом дальнем ящике, пахла пылью и старой краской. Я ее всегда ненавидела. Просила выбросить — он находил тысячу причин. «Она удобная», «рука не поднимается выбросить хорошую вещь», «пригодится еще». А я сжимала губы и молчала. Потому что это была мелочь. Сущая ерунда. Стоит ли из-за этого разводить «сыр-бор»?
Но сейчас, глядя на этот вылезающий из коробки кусок застиранного трикотажа, я вдруг все поняла. Это была не просто футболка. Это был символ, манифест: его манифест на прошлое, на творческий беспорядок, на его «неприкосновенный запас» из старых джинсов, растянутых свитеров и сломанных гитарных медиаторов. У него это право было. А у меня?
А у меня должно было быть все идеально. Чисто, выглажено, пропылесошено. Ужин — в срок. Улыбка — припасена. Жизнь — как в глянцевом журнале, где нет места застиранным футболкам с пятнами краски, где нет места… настоящему.
Я поднялась. Ноги сами понесли меня к коробке. Я вытащила эту тряпку. Она была грубой на ощупь, а краска затвердела жесткими каплями.
— Диан? — тихо спросила Света.
Я не ответила. Пошла на кухню. Открыла ящик с ножами и ножницами. Выбрала самые большие, кухонные, с черными ручками.
Вернулась, села на пол. Положила футболку перед собой. И начала резать.
Сначала аккуратно: по шву на плече, ниточка за ниточкой. Потом — потертую горловину. Раз — и она расползлась. Внутри что-то щелкнуло. Я стала резать быстрее. Рукава. Полотно. Разрезала на полосы: широкие, потом уже узкие. Дыры от краски превращались в причудливые острова. Я рвала их руками, когда ножницы не справлялись. Ткань сопротивлялась, была прочной, старой. Но я была сильнее.
Дышала тяжело, в нос ударил запах пыли и чего-то кислого. В горле стоял ком, но это не был ком от слез. Это была ярость: тихая, молчаливая, разрушительная ярость. Я уничтожала не футболку. Я уничтожала его право хранить свой хлам в моей жизни, свое молчаливое согласие, свою уступчивость, свою терпимость.
Света не вскрикнула, не попыталась остановить, она молча наблюдала. А потом, когда я, уже почти задыхаясь, разрывала последний клочок, она просто пододвинула ко мне следующую коробку и открыла ее. Там лежали его старые журналы, какие-то диски с музыкой, которую он не слушал лет десять.
Я посмотрела на нее. Она — на меня. И впервые за этот вечер я увидела в ее глазах не жалость, а уважение.
Это был наш женский ритуал, без слов. Мы вместе молча уничтожали его ненужные реликвии, освобождая место. Для чего — я еще не знала, но процесс уже был запущен.
Я взяла в руки пачку дисков, посмотрела на блестящую поверхность, а потом просто разломила ее пополам. Хруст пластика прозвучал как салют.
Тишина в комнате больше не была тяжелой. Она была наполнена звуком моего дыхания и хрустом ломаемого прошлого. И это был самый честный звук, который я слышала за последние три года.
На третью ночь я заказала еду через приложение, просто потому, что надо было есть. Руки сами набрали привычный номер «нашего» суши-бара. Алексей обожал суши. Я терпеть не могла холодный рис и сырую рыбу, но за годы брака научилась жевать их с безразличным видом, отодвигая в сторону кусочки лосося.
Палец завис над кнопкой «Заказать». Что-то внутри — крошечный, едва живой комочек — вдруг взбунтовалось. Нет.
Я вышла из приложения, открыла другое, с кухнями мира. Листала, смотрела на яркие картинки. Мексика, Грузия, Таиланд… Я остановилась на тайской лапше. Том Ям, с пометкой «очень остро». Алексей не переносил острое. У него тут же начиналась изжога, он морщился и говорил: «Зачем это есть, если не чувствуешь вкуса еды?» А я… обожала. Когда-то.
Я нажала «добавить в корзину». Рука дрогнула, будто я совершала преступление. Затем добавила манго-стики к рису и тайский зеленый чай — вещи, которых не было в нашем общем меню. Никогда.
Когда курьер протянул пакет, я заглянула внутрь. Да, там была она: пахучая, ярко-красная лапша в контейнере. Не его суши. Не наша паста. Моя. Моя лапша.
Я села есть ее на кухне, под светом одной только гирлянды, которую когда-то вешала для уюта. Первый глоток обжег губы, язык, горло. Слезы брызнули из глаз мгновенно, рефлекторно. Я сидела, плакала и жевала. Плакала от остроты. А потом… я поняла, что плачу уже не только от нее. Я плакала от того, что этот вкус — огненный, яркий, живой — был для меня запретным все эти годы. Я плакала над тарелкой еды, которую любила, но добровольно вычеркнула из своей жизни.
Я ела эту обжигающую лапшу, смеясь сквозь слезы. Смеясь над идиотизмом ситуации. Все рухнуло — любовь, доверие, будущее, — а точку невозврата обозначила пачка тайской лапши за 450 рублей.
Это было маленькое, тихое безумие. И самое трезвое решение за последние годы.
Потом я открыла приложение с книгами. Созданный много лет назад список «хочу прочитать». Кит Джилл, «Слишком много счастья». Он воротил нос: «Опять эта женская сентиментальность?» Я купила. Нажала кнопку «скачать». Мой кошелек. Мои деньги. Мое право на сентиментальность.
Зашла в стриминговый сервис. Наша общая подписка. Наша общая история просмотров: его боевики, его документалки о войне. Я вышла из общего профиля, создала новый. Назвала его «Диана». И первым, что я посмотрела, был старый, дурацкий ромком, который он терпеть не мог. Я смотрела его, закутавшись в плед, и хохотала громко. Одна в квартире.
Наутро я пила чай. Подошла к полке с чаями. Его любимый «Эрл Грей» стоял в красивой жестяной банке. Рядом — мой, с бергамотом и лепестками василька, в простом картонном пакете. Я всегда пила свой, только когда его не было дома. Сейчас я взяла свою пачку, заварила. И поняла, что он пахнет… мной. Не им. Не нашим общим утром. А мной.
Каждый такой выбор — чай, сериал, книга, еда — был крошечным кирпичиком. Из них по камушку я начала выстраивать новую стену. Не чтобы отгородиться, а чтобы обозначить свою территорию. Территорию по имени Я.
Я зашла в нашу общую заметку «Покупки» и удалила оттуда его колбасу, его сыр, его гречку. Стерла его присутствие. Потом открыла свой личный список. Написала первое, что пришло в голову: «Краска для волос. Не знаю, какая. Но другая».
Это было страшновато. Будто я училась ходить заново. Но впервые за долгое время я дышала полной грудью. И в воздухе пахло не прошлым, а острой тайской лапшой, чаем с васильком и свободой — дурацкой, смешной, никому не нужной свободой плакать над ромкомом и жечь язык перцем чили.
Но она была моей. Только моей.
***
И вот тогда, в пятницу вечером, я сделала это.
Просто шла домой после работы. Ноги сами понесли меня к цветочному киоску у метро, тому самому, где он в первые месяцы наших отношений покупал мне алые розы по поводу и без. Я всегда делала вид, что мне нравится. А потом молча убирала их с глаз долой: эти помпезные, пафосные бутоны на длинных ножках напоминали мне похоронные венки.
В этот раз я остановилась и стала смотреть. Не на розы, а на все остальное: хризантемы, герберы, какие-то неведомые зеленые веточки. Я открыла дверь. Пахнуло влажной землей, холодком и зеленью — пахнуло жизнью.
— Что вас интересует? — спросила девушка-флорист, уставшая за долгий день.
Я растерялась.
— Не знаю... Просто букет.
— В подарок? — уточнила она, уже доставая пленку.
Я посмотрела на нее, прямо в глаза. И сказала честно, без вызова, без пафоса, просто констатируя факт:
— Себе.
Она замерла на секунду, потом ее лицо расплылось в теплой, понимающей улыбке.
— Классно. Самые лучшие букеты — себе. Выбирайте, никуда не торопитесь.
Я выбирала долго. Трогала лепестки, смотрела на форму бутонов. Взяла несколько пушистых, похожих на махровые маки, ранункулюсов. Они были нежного, кремового оттенка. Добавила веточку эвкалипта — мне понравился его терпкий, холодный запах, — и несколько веточек гипсофилы, этих крошечных белых звездочек. Ничего алого. Ничего кричащего. Только нежность и та самая «пышная цветочная мелочь», которую Алексей считал сорной травой.
Дома я сняла упаковку. Подошла к шкафу, к той самой верхней полке, куда задвигалось все нелюбимое. И достала оттуда хрустальную вазу — тяжелую, вычурную, с гранями. Подарок его тетки на свадьбу. Я всегда ее ненавидела. Она была символом всего показушного, чужого, ненужного в нашей жизни.
Я помыла ее, наполнила прохладной водой и стала составлять букет. Просто воткнула цветы, как чувствовала. Не по правилам, не как профессионал, а как хотелось мне.
И случилась магия. Эти нежные, ломкие ранункулюсы в этой дурацкой, пафосной вазе вдруг стали выглядеть… уместно. Они смягчили ее вычурность, а ее грани стали красивой оправой для их хрупкости. Они дополняли друг друга, взаимно преображаясь.
Я поставила вазу на журнальный столик в гостиной. Ровно на то место, где раньше стояла пепельница Алексея.
И села на пол напротив. Сидела и смотрела. Просто смотрела на свои цветы. В своей вазе. В своей квартире.
И тут оно пришло. Не громом с небес. Не истерикой освобождения, а тихой, безоблачной ясностью.
Все это время я пыталась либо соответствовать его представлениям о «правильной» жизни, либо яростно их разрушать. Носить его розы. Резать его футболки. Быть идеальной женой. Быть гневной фурией. Я все еще определяла себя через него: через отрицание, через протест — но все равно через него.
А сейчас... я была просто собой: женщиной, которая купила себе цветы, которые ей нравятся, и поставила их в вазу, которая теперь, вне контекста подарка и обязательств, вдруг стала просто красивым предметом.
Я больше не боролась, не доказывала, не старалась стереть его следы. Я просто начала заполнять пространство собой. Своим вкусом. Своим выбором. Своей тихой радостью.
Это и была та самая новая глава. Не с переездом в другую страну, не с громким хлопком дверью, а здесь, в тишине моей гостиной. Она пахла ранункулюсами и эвкалиптом. Была нежной, но несгибаемой. Хрупкой, как лепестки, и прочной, как стебли.
Я потянулась к телефону. Сделала фото своего букета. Не для соцсетей, не чтобы кому-то что-то доказать, а просто для себя. Чтобы запомнить этот момент. Момент, когда я перестала быть «бывшей кем-то» и начала быть. Просто быть.
Мораль? Ее, наверное, нет. Есть только тихое знание, которое теперь всегда будет со мной: самое главное признание в любви — то, которое ты делаешь себе. Без повода. Просто потому, что ты — это ты. И это — более чем достаточно.