— Хватит врать! Я знаю, что ты гулящая! — Валентина Петровна швырнула на стол конверт с логотипом какой-то лаборатории. — Вот! Завтра же едем сдавать анализы. И посмотрим, чей это ребёнок на самом деле!
Я стояла посреди её гостиной, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Малыш спал в коляске — ему было всего четыре месяца. Спал и не знал, что его существование ставят под сомнение. Вокруг пахло свежей выпечкой, на подоконнике цвели фиалки, а я впервые поняла, что значит ненависть.
— Валентина Петровна, вы что несёте? — я попыталась сохранить спокойствие, но голос предательски дрогнул. — Кирилл ваш сын, Егор — его копия...
— Копия?! — она злобно рассмеялась. — Да у него глаза совсем другие! И нос! А волосы тёмные, хотя мы все светлые в семье. Думаешь, я дура?
Кирилл тогда был в командировке, в Новосибирске. Связь плохая, дозвониться невозможно. А его мать устроила настоящий суд инквизиции прямо в своей трёхкомнатной квартире на Ленинском проспекте, где я, наивная, думала попить чаю и показать ей внука.
— Мой сын не мог такого ребёнка родить, — она подошла ближе, я почувствовала запах её духов "Красная Москва". — У всех Соколовых глаза голубые были, как небо. А у этого... карие. Как у цыган!
— Моя мать кареглазая! — я сжала руки в кулаки. — Генетика — сложная штука, не всё так прямолинейно...
— Не учи меня! — она ткнула пальцем мне в грудь. — Я медсестрой сорок лет отработала, я знаю, как дети рождаются! А ты... молодая, красивая, Кирилл постоянно в разъездах. Ты думаешь, я не вижу, как соседский Олег на тебя смотрит?
Вот тут я не выдержала. Села на диван, потому что ноги подкосились. Олег — это участковый, который живёт этажом выше. Добродушный дядька лет пятидесяти, с животом и лысиной. Он действительно иногда помогал мне с коляской на лестнице. И что?
— Вы с ума сошли, — прошептала я.
— Нет, это ты! — Валентина Петровна достала из конверта какие-то бумаги. — Вот адрес клиники. Завтра в десять утра. Если откажешься — сама расскажу Кириллу. Пусть знает правду.
Егорка всхлипнул во сне. Я подошла, поправила одеяльце. Крошечный, беззащитный... У него действительно были карие глаза. Большие, с длинными ресницами. И тёмные волосики на макушке. Но нос — точь-в-точь Кириллов, с горбинкой. И ямочка на подбородке такая же.
— Хорошо, — сказала я тихо. — Поедем.
Валентина Петровна даже опешила от такого согласия. Видимо, ждала скандала, слёз, оправданий. А я просто взяла конверт, сложила коляску и вышла. Спустилась на лифте, вышла на улицу. Ноябрь встретил меня холодным ветром и первым снегом.
До метро — двадцать минут пешком. Я шла, толкая коляску по заледеневшему тротуару, и думала только об одном: она не знает. Она понятия не имеет.
Когда я познакомилась с Кириллом три года назад, он сразу предупредил: мама у него сложная. Властная, мнительная. После смерти отца стала ещё хуже — всё контролирует, во всё лезет. Но я была влюблена. И думала: наладится, стерпится, слюбится.
Мы поженились быстро. Валентина Петровна была против — мол, рано, не нагулялся ещё. Но смирилась. А когда я забеременела, устроила истерику. Кричала, что рано нам, что не потянем, что я его в ловушку загнала специально.
Кирилл тогда впервые с ней поругался. Серьёзно поругался. Сказал, что это его жизнь, его решение. Она обиделась, три месяца не звонила. А потом вдруг объявилась, сказала, что простила, что ждёт внука.
Только теперь я понимала: она не простила. Просто затаилась.
Я доехала до своего дома на Речном вокзале — маленькая однушка в панельной девятиэтажке. Занесла коляску, покормила малыша. Потом долго сидела на кухне, глядя в окно на заснеженный двор. На детскую площадку, где качели занесло снегом. На парковку, где стояли заиндевевшие машины.
Что я скажу Кириллу? Позвонить? Но связь плохая, разговор будет обрывками. Написать? Слишком серьёзно для сообщения. Подождать, пока вернётся? Он только через неделю...
А ведь самое страшное было не в том, что свекровь подозревала меня в измене. Самое страшное — она оказалась права. Не в том смысле, что Егор не от Кирилла. Егор точно его сын, я никогда не изменяла, даже в мыслях.
Но она права была в другом.
Я встала, подошла к шкафу. Достала с верхней полки старую коробку из-под обуви. Там лежали документы, фотографии... И одна медицинская справка, которую я спрятала сразу после свадьбы.
Там было написано чёрным по белому: у Кирилла Соколова бесплодие. Диагноз поставлен четыре года назад после обследования. Вероятность естественного зачатия — менее одного процента.
Я узнала об этом случайно, через полгода после свадьбы. Нашла эту справку в его документах, когда искала свидетельство о браке для оформления каких-то бумаг. Кирилл был на работе. Я прочитала — и мир перевернулся.
Вечером спросила прямо: почему не сказал? Он побледнел. Сел напротив, долго молчал. Потом рассказал: диагноз получил после тяжёлой болезни. Врачи сказали — практически невозможно. Он собирался сказать мне, честно. Но боялся, что я уйду. А потом... потом всё как-то отложилось.
— И ты решил промолчать? — я тогда была в ярости. — А если бы я захотела детей?
— Хотел, — он смотрел в пол. — Но не мог. Думал, успею рассказать. Потом стало страшно. Мне казалось, ты меня бросишь.
Мы тогда чуть не развелись. Неделю не разговаривали. А потом... потом я простила. Потому что любила. И решила: ну и что, что без детей? Бывает. Проживём.
Только через четыре месяца я поняла, что беременна.
Тест показал две полоски — и я застыла в ванной, глядя на эту картинку. Не может быть. Врачи же сказали — невозможно. Один процент... Но вот же. Вот же они, эти две красные линии.
Кирилл сначала не поверил. Потом рассмеялся. Потом расплакался. Мы поехали к его врачу — тот развёл руками: медицина не точная наука, чудеса случаются. Один процент — это не ноль.
И мы поверили в это чудо.
А теперь Валентина Петровна решила устроить проверку. И я понимала: результат теста всё подтвердит. Кирилл — отец. Но что она скажет, когда узнает про его диагноз? Что подумает? Она же начнёт копать, выяснять...
Телефон завибрировал. Кирилл. Наконец-то поймал связь.
— Привет, родная! Как дела? Как малыш?
Я слышала в его голосе усталость, но и радость тоже. Он скучал. Он любил. Он верил.
— Кирилл, — начала я. — Нам надо поговорить. Серьёзно поговорить.
— Что случилось? — тревога мгновенно. — С Егором всё в порядке?
— С Егором да. Это... твоя мама.
Пауза. Потом тяжёлый вздох:
— Что она опять устроила?
И я рассказала. Всё. Про конверт с адресом клиники, про обвинения, про участкового Олега. Он слушал молча. Потом выругался — так, как я его никогда не слышала.
— Я завтра же вылетаю, — сказал он жёстко. — И мы с ней поговорим. Окончательно.
— Нет, — ответила я. — Не надо. Давай сделаем тест. Пусть успокоится. Я согласна.
— Софа, ты не обязана...
— Обязана. Потому что иначе она сживёт нас со свету. Кирилл, я устала. Я просто хочу, чтобы это всё кончилось.
Он замолчал. Потом сказал тихо:
— Извини. Это всё моя вина.
— Ничья это не вина, — ответила я, глядя на спящего Егора. — Просто... так вышло.
Мы ещё немного поговорили, и он повесил трубку, пообещав вернуться как можно скорее.
А я сидела в темнеющей комнате и думала: что будет, когда правда выйдет наружу? Когда Валентина Петровна узнает про диагноз сына? Начнёт ли она подозревать что-то ещё? И главное — что я скажу, если она спросит прямо?
Потому что была ещё одна тайна. Та, о которой не знал даже Кирилл.
Утро встретило меня тревожным сердцебиением и недоспанным туманом в голове. Егор проснулся в шесть, покормила, переодела. Потом долго стояла перед зеркалом, думая, что надеть в клинику. Как будто это имело значение.
Валентина Петровна позвонила ровно в восемь:
— Я уже выехала. Жди внизу через полчаса.
Даже не спросила, готова ли я. Просто приказала.
Я спустилась с Егором на руках — коляску решила не брать. На улице было морозно, минус пятнадцать. Снег скрипел под ногами. Я кутала сына в одеяло, прижимала к себе, чувствуя его тепло, его дыхание.
Валентина Петровна приехала на своей старенькой "Ладе" — серой, потрёпанной. Села за руль с таким видом, будто везла меня не на тест, а на казнь. Молчала всю дорогу. Только один раз бросила:
— Если окажется, что не от моего сына — чтоб ноги твоей больше в нашей семье не было.
Я не ответила. Смотрела в окно на проезжающий мимо город. Мы ехали по Ленинградке, мимо торговых центров, автосалонов, заправок. Обычная московская окраина. Серая, невзрачная. Под стать настроению.
Клиника оказалась в бизнес-центре на третьем этаже. Чистенькая, с белыми стенами и запахом антисептика. Регистратор — молодая девушка с безучастным лицом — выдала бланки.
— Заполните, пожалуйста. И оплатите на кассе.
— Я плачу, — сразу сказала Валентина Петровна. — Чтоб потом не было разговоров, что я на её деньги живу.
Процедура заняла минут двадцать. Сначала у меня взяли мазок с внутренней стороны щеки, потом у Егора. Малыш заплакал, когда медсестра коснулась его рта ватной палочкой. Я успокаивала, качала, шептала что-то бессмысленное.
— Результат будет готов через пять рабочих дней, — объявила лаборантка. — Отправим на электронную почту.
— А мне тоже пришлёте? — встряла Валентина Петровна.
— Только заказчику анализа.
— Я заказчик! Я плачу!
— Тогда укажите свой адрес в бланке.
Мы вышли на улицу. Свекровь закурила — нервно, жадно затягиваясь. Я не знала, что она курит.
— Всё, — сказала она, выдыхая дым. — Теперь жди. И молись, чтоб всё совпало.
— А если совпадёт? — я посмотрела ей в глаза. — Что тогда скажете?
Она дёрнула плечом:
— Тогда извинюсь. Я не злодейка какая-то. Просто должна знать правду.
— Правду... — я усмехнулась. — Вы её не выдержите, вашу правду.
— Что?
— Ничего. Везите нас домой.
Дорога обратно показалась бесконечной. Валентина Петровна всё же заговорила:
— Понимаешь, у меня сестра была. Старшая. Родила от какого-то проходимца, а нашим родителям сказала, что от мужа. Потом всё вскрылось — муж-то в армии был в то время. Скандал на весь дом. Сестру выгнали. Она спилась, померла в сорок лет. Вот я и подумала...
— Что я такая же?
— Ну... мало ли. Времена сейчас какие. Все гуляют направо-налево.
— Не все, — сказала я тихо. — И я не ваша сестра.
Она замолчала. Высадила нас у подъезда и уехала, даже не попрощавшись.
Следующие пять дней тянулись как пять лет. Я не находила себе места. Кирилл звонил каждый вечер, спрашивал, как дела. Я врала, что всё нормально. Не могла же рассказать, что его мать довела меня до нервного срыва.
А ещё я думала о том визите к врачу. О том, что было полтора года назад.
Это случилось, когда мы с Кириллом поняли, что беременности всё нет и нет. Прошло уже восемь месяцев после того разговора о его диагнозе. Я решила проверить себя. Вдруг проблема во мне?
Пришла в женскую консультацию, сдала анализы. Врач — женщина лет пятидесяти, усталая, но добрая — посмотрела результаты и сказала:
— У вас всё в порядке. Овуляция регулярная, гормоны в норме. Если не получается — дело точно не в вас.
— А в муже, — выдохнула я. — У него... бесплодие.
Она кивнула сочувственно:
— Тогда вам нужно подумать об ЭКО. Или о донорской программе.
Донорская программа. Эти слова засели в голове занозой. Я тогда ничего не сказала Кириллу. Просто молчала. Жила дальше. Работала, готовила ужины, смотрела сериалы по вечерам.
А через два месяца узнала, что беременна.
Чудо, сказали врачи. Один процент — но он сработал.
Только вот я помнила тот вечер. Тот единственный вечер, когда Кирилл уехал на конференцию в Питер. Когда я осталась одна. Когда...
Нет. Не надо об этом. Не сейчас.
Звонок в дверь вырвал меня из воспоминаний. Я открыла — Валентина Петровна. С распечаткой в руках. Лицо белое, губы поджаты.
— Результаты пришли, — сказала она. — Раньше срока. Я попросила ускорить за доплату.
Я молчала. Сердце стучало где-то в горле.
— Совпадение девяносто девять целых девять процентов, — она зачитала с листа. — Кирилл Соколов является биологическим отцом ребёнка Егора Соколова.
Повисла тишина.
— Прости, — наконец произнесла свекровь. Голос дрожал. — Я... Прости меня, дурную. Я не должна была...
— Проходите, — сказала я ровно. — Поговорим.
Она вошла, сняла ботинки. Прошла на кухню. Села за стол. Я поставила чайник.
— Я правда думала, — начала Валентина Петровна. — У меня в голове столько накрутилось... Этот Олег, и то, что ребёнок совсем не похож на нас...
— Он похож, — перебила я. — Просто вы не хотели видеть.
— Да, наверное... София, я правда прошу прощения. Я такая старая дура...
Я налила чай. Поставила перед ней чашку. Села напротив.
— Валентина Петровна, — сказала я медленно. — Вы знаете, почему я сразу согласилась на тест?
Она подняла глаза.
— Потому что мне нечего скрывать. Но вы не знаете одного. Вы не знаете, что у вашего сына диагноз. Бесплодие. Вероятность зачатия — меньше одного процента.
Она побледнела ещё сильнее.
— Что ты говоришь...
— Правду. Ту самую правду, которую вы так хотели узнать. Егор — это чудо. Медицинское чудо. Тот самый один процент, который сработал.
Валентина Петровна закрыла лицо руками. Плечи затряслись.
— Боже... Я не знала... Кирилл ничего не говорил...
— Потому что ему стыдно. Больно. Страшно. А вы устроили этот цирк с анализами...
Она плакала. Тихо, безо всяких звуков. Просто слёзы текли по лицу.
И я вдруг поняла: сейчас самое время. Сейчас или никогда.
— Валентина Петровна, — произнесла я. — Есть ещё кое-что, о чём вы не знаете...
Она подняла на меня заплаканные глаза. Ждала. Я сделала глоток чая — горячего, обжигающего.
— Когда я узнала о диагнозе Кирилла, я пошла проверяться сама. Думала, может, во мне дело. Врач сказала — всё в порядке. И предложила... донорскую программу.
Свекровь замерла.
— Я тогда отказалась, — продолжила я. — Решила, что мы с Кириллом проживём и без детей. Смирилась. Но через два месяца узнала, что беременна. Понимаете? Через два месяца после того, как смирилась.
— И что ты хочешь сказать? — голос у неё стал глухим.
— Хочу сказать, что тот вечер, когда это произошло... Кирилл был дома. Мы были вместе. Я помню этот вечер до мельчайших подробностей. Помню, как мы ужинали, смотрели фильм, как потом... — я замолчала. — Это был обычный вечер. Один из сотен. Но именно тогда случилось то самое чудо.
Валентина Петровна смотрела на меня долго. Потом вытерла слёзы платком.
— Почему ты мне это рассказываешь?
— Потому что хочу, чтобы вы поняли: иногда жизнь даёт то, во что невозможно поверить. Врачи говорили — один процент. Но мы этот процент получили. Егор — настоящее чудо. Ваше чудо. Внук, которого вы чуть не потеряли из-за собственных страхов.
Она кивнула медленно. Встала из-за стола, подошла к коляске, где спал Егор. Долго смотрела на него. Потом осторожно коснулась его щеки пальцем.
— Он и правда похож на Кирилла, — прошептала она. — Когда мой сын родился, у него тоже были такие ресницы длинные... Я просто не хотела видеть. Боялась.
— Чего боялись?
— Что он будет несчастлив. Что ты его обманываешь. Что он потом узнает и... — она отвернулась. — После смерти мужа я осталась совсем одна. Кирилл — всё, что у меня есть. И я так боюсь его потерять.
Впервые за всё время я увидела в ней не злобную свекровь, а обычную женщину. Одинокую, испуганную, потерявшую мужа и цепляющуюся за сына как за последнюю надежду.
— Вы его не потеряете, — сказала я мягко. — Но если будете вот так проверять каждое слово, каждый шаг — потеряете обоих. И его, и внука.
Она села обратно. Выпила остывший чай. Мы молчали минут пять, может, больше.
— София, — наконец произнесла она. — Я хочу всё исправить. Скажи, как?
Я задумалась. Как исправить то, что уже сказано? Как забыть эти обвинения, этот тест, эти пять дней ожидания?
— Просто будьте бабушкой, — ответила я. — Нормальной бабушкой. Любите Егора. Приходите к нам в гости, но не с проверками и допросами, а просто так. Помогайте, когда просим. И доверяйте. Хотя бы попробуйте довериться.
Валентина Петровна кивнула. Достала телефон, что-то в нём покопалась. Потом повернула экран ко мне:
— Смотри. Это я удаляю те письма из клиники. И с почты, и из корзины. Чтоб следов не было. Кириллу ни к чему знать про эту... глупость.
— Нет, — остановила я её. — Не надо. Кирилл и так знает. Я ему рассказала.
Она побледнела:
— И что он сказал?
— Сказал, что прилетит раньше и поговорит с вами. Серьёзно поговорит.
— Он меня возненавидит...
— Не возненавидит. Он ваш сын. Но вам придётся объясниться. И извиниться перед ним тоже.
Егор проснулся и заплакал. Я подошла, взяла его на руки. Он был тёплый, родной, пахнущий детским кремом. Прижала к себе, стала качать.
Валентина Петровна встала:
— Мне пора. София... спасибо, что выслушала. И простила. Если сможешь простить.
— Смогу, — сказала я. — Со временем. Просто не повторяйте больше таких историй.
Она ушла тихо, без лишних слов. Я осталась одна с сыном. Стояла посреди кухни, качала его, напевала колыбельную. За окном начинало темнеть — короткий зимний день подходил к концу.
Кирилл вернулся через три дня. Приехал прямо с вокзала, даже не заехал домой переодеться. Ввалился в квартиру с сумками, обнял меня так крепко, что стало больно.
— Как ты? Как пережила?
— Нормально. Всё хорошо.
Он взял Егора на руки, прижал к груди. Потом посмотрел на меня:
— Софа, я поеду к матери. Прямо сейчас. Мы должны всё обсудить.
— Подожди, — остановила я его. — Она уже была здесь. Мы поговорили. Она извинилась.
— И ты простила её? После всего?
— Пытаюсь простить. Кирилл, она просто испугалась. Испугалась одиночества, что потеряет тебя. У неё своя боль, своя история...
Он покачал головой:
— Ты слишком добрая. Она тебя просто травила этими подозрениями...
— Знаю. Но что толку злиться? Она твоя мать. Егора бабушка. Нам с ней жить рядом, хотим мы того или нет.
Кирилл сел на диван, положил Егора рядом. Долго смотрел на сына. Потом спросил тихо:
— А ты не злишься на меня? За то, что я не сказал ей про диагноз раньше? Может, если бы она знала...
— Не злюсь, — я села рядом с ним. — Это твоя личная история. Ты имел право молчать.
— Но из-за этого столько проблем...
— Проблемы были бы в любом случае. Твоя мама... она такая. Ей нужно всё контролировать. И это не изменится за один день.
Мы сидели втроём на диване — маленькая семья, пережившая первое серьёзное испытание. За окном падал снег, укрывая город белым покрывалом. Где-то внизу смеялись дети, где-то проезжала машина.
А я думала о том, что правда оказалась проще и сложнее одновременно. Проще — потому что никакой измены не было, тест всё подтвердил. Сложнее — потому что за этой простой правдой стояли годы боли, страха, недоверия.
Валентина Петровна не поверила мне. Заставила делать тест. Но теперь она знала правду — и эта правда заставила её посмотреть на всё по-другому.
Иногда людям нужны доказательства. Не потому что они злые. Просто потому что слишком много боятся.
А Егор, мой маленький мальчик, спал между нами, не зная, какую бурю устроило его рождение. Не зная, что он — то самое чудо, которое бывает раз на миллион.
И может быть, когда-нибудь он узнает эту историю. Узнает, что его бабушка сомневалась, что врачи не верили, что шансов почти не было.
Но он появился на свет. Вопреки всему.
И это самое главное.