Приехавший в строящийся Петербург Пётр, глядя «на крутящиеся весенние облака, на быстрые тени, пролетающие по лужам и полыньям, на яростное — сквозь прорывы облаков — бездрёмное солнце за Васильевским островом», удовлетворённо произносит: «Парадиз! Ей-ей, Данилыч, парадиз, земной рай... Морем пахнет...» А давайте вспомним картину его приезда! Едет он «по вздувшемуся льду Невы, на которую и смотреть-то было страшно», его «тяжёлый кожаный возок» «по сплошной воде повернул… и остановился у мостков» так, что царь даже не смог сам выйти («Данилыч, помоги, вот, чёрт, — не вылезу...») – «Александр Данилович прыгнул с мостков по колена в воду и потащил Петра Алексеевича».
Но уже «земной рай»! Как понять слова царя? Сначала посмотрим, как почти через полтора века на этот вопрос ответят великие писатели. Пушкин передаст мечты Петра:
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твёрдой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.
Менее известно высказывание Н.В.Гоголя («Петербургские записки 1836 года»), где мы увидим и сравнение двух столиц: «Москва — старая домоседка, печёт блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете; Петербург — разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и, охорашиваясь перед Европою, раскланивается с заморским людом».
«Старую домоседку» Москву мы увидим в самом начале третьего тома романа: «Скучно стало в Москве… Не было прежней толкотни и крика на площадях…» С чем это связано? Москва не хочет принимать новые порядки. Не случайно символом старой жизни выступают колокольный звон, которого «прежнего» уже нет («во многих церквах большие колокола сняты и отвезены на Литейный двор, перелиты в пушки»), и слова «пономаря от Старого Пимена»: после того как «пропахшие табачищем драгуны сволокли у него с колокольни великий колокол», он «в исступлении ума закричал, что славна была Москва малиновым звоном, а теперь на Москве станет то́мно».
И не может Москва привыкнуть ни к тому, что народ должен работать «на новозаведённых мануфактурах вместе с колодниками и кабальными», ни к тому, что «людишки взяты на войну, боярские сыновья и зятья либо в полках унтер-офицерами, либо усланы за море, недоросли отданы в школы — учиться навигации, математике и фортификации», а бояр царь «неволит курить табак, скоблить бороду или в белых чулках по колено, в парике из бабьих волос — до пупа — вертеть и дёргать ногами».
Любопытная деталь: достаточно свободная от предрассудков и явно любимая москвичами царевна Наталья надевает для выезда «старомосковское платье» - «тяжёлый, жемчужный, рогатый венец», «парчовый летник» - наверное, чтобы не слишком раздражать обитателей города, и лишь в Измайловском позволяет себе и одеться, как хочет, и делать, что пожелает…
*************
В Петербурге, кроме сцены забивания свай, действие происходит лишь в одной главе романа – той, где нам показывают строителей будущего города. Мы видим трёх братьев Бровкиных: Алексей тут уже давно занимается делами, успел, насколько возможно, обзавестись хозяйством. «Алексеева мазанка стояла в глубине счищенной от леса и выкорчеванной Троицкой площади, неподалёку от только что построенных деревянных гостиных рядов». Он даже пояснит, почему город строится здесь, а не рядом, где есть более «весёлые» места: «Место военное, удобное. Одна беда — швед очень беспокоит. В прошлом году так он на нас навалился от Сестры-реки и флотом с моря, — душа у нас в носе была. Но отбили. Теперь-то уж он с моря не сунется». И расскажет о строительстве «круглого бастиона о пятидесяти пушек», названного Кроншлотом, - будущего Кронштадта. А сам сейчас наблюдает «за работами в крепости, где пилили доски для строящегося собора Петра и Павла».
Другие братья здесь недавно: «Яков приехал из Воронежа, Гаврила — из Москвы. Обоим было указано ставить на левом берегу Невы, повыше устья Фонтанки, амбары, или цейхгаузы, у воды — причалы, на воде — боны и крепить весь берег сваями — в ожидании первых кораблей балтийского флота, который со всем поспешением строился близ Лодейного Поля на Свири».
Мы видим, что многое в городе только готовится (в тех самых торговых рядах «лавки были накрест забиты досками, купцы еще не приехали»), что очень много трудностей («не хватало пил и топоров, всё труднее было доставать хлеб, пшено и соль для рабочих; от бескормицы падали лошади, на которых по зимнему пути возили камень и лес с финского берега. Сейчас на санях уж не проедешь, телеги нужны, — колёс нет...»). Томит основателей города и одиночество. «Ехать сюда боятся, жёнок здесь, почитай что, совсем нет, живём, как в пустыне, ей-ей...» - скажет Алексей. «Хуже нет воскресенья, так я скучаю по воскресеньям, ужас. Или весна, что ли, здешняя такая вредная?.. Всё тело разломило и тянет... Баб нет, — вот причина... Вот тебе и завоеватели!» - вторит ему Меншиков.
Но все они верят в успешный результат. Меншиков будет указывать, «где начинать бить сваи, где ставить причалы»: «Вы запомните, братья Бровкины, сюда не дремать приехали... Не доспать, не доесть — к концу мая должны быть готовы все причалы, и боны, и амбары... Да не только на левом берегу, где вам указано... Здесь, на Питербурхской стороне, должны быть удобства, чтобы подойти, пришвартоваться большому кораблю… После морской виктории подплывет флагман, с пальбой, с продырявленными парусами, — что же ему в устье Фонтанки швартоваться? Нет — здесь!» И ведь свято (но не слепо) верит в то, что эти «флагманы», «большие корабли» сюда придут!
И как будто подведёт итог сам Пётр Алексеевич: «Без Питербурха нам — как телу без души».
И вот как Толстой ответит нам на тот самый вопрос – почему «парадиз»? «Желанное, возлюбленное здесь было место. Хорошо, конечно, на Азовском море, белёсом и тёплом, добытом с великими трудами, хорошо на Белом море, колышущем студёные волны под нависшим туманом, но не равняться им с морем Балтийским, — широкой дорогой к дивным городам, к богатым странам. Здесь и сердце бьётся по-особенному, и у мыслей распахиваются крылья, и сил прибывает вдвое...»
И сейчас – радостные минуты для царя: «радовало сердце то, что здесь, где сходились далёкие замыслы и трудные начинания, всё то, что для памяти он неразборчиво заносил в толстенькую записную книжку,.. — всё это стало въяве, — ветер рвёт флаг на крепостном бастионе, из топких берегов торчат сваи, повсюду ходят люди в трудах и заботах, и уже стоит город как город, ещё невелик, но уже во всей обыкновенности».
Роман обрывается на сцене победы под Нарвой. Я уже писала, что в этом есть своя закономерность и даже завершённость, но всё же очень интересно, как собирался автор дальше противопоставить два города, показать, как «перед младшею столицей померкла старая Москва». А думается, писать собирался. В тетрадях Толстого есть запись: «Шведы под Кроншлотом. Толбухин». Героическое отражение атаки на крепость наверняка должно было быть связано и с городом…
Ещё одно очень интересно: в романе нет ни слова о петербургских наводнениях. Интересно, что в сценарий фильма было включена сцена, когда поднимается вода и Пётр спасает людей – а затем тяжёлая болезнь царя… Наверное, всем известно, что, по одной из легенд, причиной смертельной болезни его и стало как раз наводнение. В пушкинских материалах к Истории Петра есть запись об этом: «Пётр на яхте своей прибыл в Петербург… Вдруг в версте от Лахты увидел он идущий от Кронштадта бот, наполненный солдатами и матросами. Он был в крайней опасности, и скоро его бросило на мель. Пётр послал на помочь шлюпку, но люди не могли стащить судна. Пётр гневался, не вытерпел и поехал сам… Пётр выскочил и шёл по пояс в воде, своими руками помогая тащить судно». А по приезде «болезнь его возобновилась»... (в одной из «пушкинских» статей я об этом писала и поместила фото уничтоженного памятника, который за прошедшие с той публикации годы успели восстановить).
Собирался ли Толстой как-то раскрыть эту тему? Уже никто не узнает…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Путеводитель" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь