Окна госпиталя зияли черными провалами, заклеенные крест-накрест бумажными лентами — напрасная предосторожность против бомб, что сыпались с неба почти каждую ночь. Арина Дмитриевна Орлова, двадцать три года от роду, но чувствующая себя глубокой старухой, стояла в пустом коридоре, прислонившись лбом к холодной штукатурке стены. За спиной у нее остался операционный блок, где она провела последние восемнадцать часов. В ушах все еще стоял ровный, монотонный гул — не затихающий ни на секунду стон раненых, скрип колес носилок, резкие, отрывистые команды хирурга. Она сняла окровавленный фартук, и руки у нее тряслись — мелкая, предательская дрожь, которую не могли остановить ни крепкий чай, ни сигарета, выкуренная за три затяжки у заднего крыльца. Война стала ее повседневностью, втерлась в кожу, в легкие, в самое нутро.
Окна госпиталя зияли черными провалами, заклеенные крест-накрест бумажными лентами — напрасная предосторожность против бомб, что сыпались с неба почти каждую ночь. Арина Дмитриевна Орлова, двадцать три года от роду, но чувствующая себя глубокой старухой, стояла в пустом коридоре, прислонившись лбом к холодной штукатурке стены. За спиной у нее остался операционный блок, где она провела последние восемнадцать часов. В ушах все еще стоял ровный, монотонный гул — не затихающий ни на секунду стон раненых, скрип колес носилок, резкие, отрывистые команды хирурга, треск перегорающей лампочки в прожекторе.
Она сняла окровавленный фартук, и руки у нее тряслись — мелкая, предательская дрожь, которую не могли остановить ни крепкий чай, ни сигарета, выкуренная за три затяжки у заднего крыльца. Война стала ее повседневностью, втерлась в кожу, в легкие, в самое нутро. Она научилась не плакать, когда ампутировали восемнадцатилетнему мальчишке ногу. Научилась не отворачиваться, когда видела ужасы раненых. Научилась экономить движения, силы, даже дыхание. Но привыкнуть к этому она не могла. Каждый день выжимал из нее по капле еще немного жизни.
Раздвинув тяжелую черную штору, Арина выглянула в ночь. Морозный ноябрьский воздух обжег легкие. Где-то далеко, на окраине города, тускло полыхали зарницы — то ли артобстрел, то ли бомбежка. Она зажмурилась, представляя, как там, в той мгле, люди прячутся в подвалах, как рушатся дома, как гибнут такие же, как она, измотанные до предела существа.
Ей нужно было идти домой. В ее холодную, пустую комнату в бараке, где единственной роскошью была железная кровать с колючим солдатским одеялом. Ноги были ватными, каждое движение требовало невероятных усилий. Она накинула на плечи поношенное драповое пальто, повязала платок и вышла на крыльцо, тяжело притворив за собой массивную дверь.
И тут же наткнулась на него.
Он сидел на верхней ступеньке, поджав под себя ноги, и смотрел на нее огромными, не по-детски серьезными глазами. Маленький, закутанный в какой-то женский, слишком большой для него платок, из-под которого торчали вихры светлых волос. Рядом, на обледеневшем дереве, лежал узелок.
Арина остановилась, сердце екнуло. Ребенок. Ночью. У госпиталя.
— Мальчик, — голос у нее сорвался на шепот. — Ты что здесь делаешь? Где твоя мама?
Он не ответил. Только смотрел, не мигая. Его лицо было бледным, губы посинели от холода.
— Мама спит, — наконец произнес он тихо, и голосок его прозвучал хрипло. — На вокзале. Очень крепко спит. А я ее будил-будил, а она не просыпается. Сказала, если что, идти сюда. К докторам.
Ледяная рука сжала горло Арины. «Спит очень крепко». На вокзале. Она знала, что это значит. Знакомые санитары рассказывали — на товарной станции, куда приходили эшелоны с эвакуированными, каждый день находили тех, кто не перенес дороги. Голод, холод, болезни... Взрослые умирали первыми, стараясь прикрыть собой детей.
Она присела перед ним, чтобы быть на одном уровне. Запах немытого детского тела, пыли и поездов ударил ей в нос.
— Как тебя зовут?
— Сережа.
— А маму?
— Лидия. Лидочка, — он сморщился, стараясь вспомнить. — Мама сказала, мы едем к дяде Кириллу. Он тут воюет.
Имя «Кирилл» пролетело мимо сознания, не зацепившись. В госпитале были десятки Кириллов.
— Папа где?
— На фронте. Еще в сорок первом писал. Потом не писал.
Арина сглотнула ком в горле. Стандартная история. Миллионы таких Сереж. Война раскидала, перемешала, перемолола семьи. Здравый смысл кричал: «Отведи его коменданту! В детприемник! У тебя нет сил, нет еды, нет ничего, чтобы заботиться о ребенке! Ты и так на грани».
Но она смотрела в эти глаза — серые, как ноябрьское небо, полные бездонной, немой печали, — и здравый смысл отступал, смываемый внезапной, острой волной жалости. Эта жалость была последней каплей, переполнившей чашу ее собственного отчаяния.
— Пойдем, — сказала она тихо, протягивая ему руку. — Пойдем ко мне. Согреемся.
Мальчик недоверчиво посмотрел на ее протянутую ладонь, потом поднял на нее свой взгляд.
— А мама?
— Мама... отдохнет, — с трудом выдавила Арина. — А мы с тобой пойдем.
Он медленно, нерешительно вложил свою маленькую, ледяную ручонку в ее ладонь. Рука была легкой, как птичка. Арина подняла его узелок — тряпка, завязанная в узел, внутри деревянная лошадка-качалка и смена белья.
Они пошли по темным улицам прифронтового города. Арина, сгорбленная под тяжестью усталости, вела за руку молчаливого мальчика. Он не плакал, не капризничал, просто шел, семеня рядом, и его покорность была страшнее истерики. Война отняла у него даже право на слезы.
Она привела его в свой барак, в свою казенную комнату с облупленными стенами. Затопила маленькую «буржуйку», согрела в котелке воды, отломила ему кусок своего хлебного пайка. Сережа ел молча, жадно, не поднимая глаз. Потом она уложила его на свою кровать, укутала одеялом.
— Спи, — сказала она, проводя ладонью по его колючим вихрам. — Теперь все будет хорошо.
Она солгала. Она не знала, что будет завтра. Не знала, как будет работать в госпитале по двенадцать часов, оставляя его одного. Не знала, чем кормить, ведь ее карточки едва хватало ей самой. Но она знала одно — оставить его там, на ступеньках, она не могла. Это было выше ее сил.
Сережа закрыл глаза, его дыхание стало ровным. Арина села на табуретку рядом, глядя, как в щель пробивается лучик света от зажигалки и ложится на его ресницы. И впервые за долгие месяцы в ее окаменевшей, измученной душе шевельнулось что-то теплое, живое. Что-то, ради чего еще можно было пытаться выжить.
Она не знала, что в эту самую минуту в ее госпиталь на носилках доставляли нового раненого — старшего лейтенанта Кирилла Волкова, с осколочным ранением в грудь. И что его первыми словами, когда он пришел в сознание после операции, будут: «Сестра... вы не встречали женщину с ребенком? Лидия Волкова, с сыном Сережей? Они должны были приехать...»
Судьба, жестокая и насмешливая, только что начала расставлять свои сети.
***
Госпиталь не знал перерывов. На смену прооперированным ночью поступали новые раненые — с передовой, с огневых точек, с заснеженных полей, где металл и человеческая плоть встречались в смертельном танце. Арина, прожившая бессонную ночь рядом с нежданным приемышем, к утренней смене чувствовала себя разбитой куклой. Голова гудела, веки наливались свинцом, но внутри, вопреки всему, теплился странный, тревожный огонек — забота о другом, более слабом существе.
Перед уходом она оставила Сереже кусок хлеба, строго-настрого наказав не выходить из комнаты и не открывать никому. Мальчик кивнул, его серьезные глаза смотрели с пониманием, не по-детски взрослым.
— Я буду ждать, — сказал он просто.
И эти слова засели в ней занозой на весь день.
Смена началась с суматохи. Привезли тяжелого из операционной — старшего лейтенанта с осколочным ранением в грудь. Пуля, к счастью, прошла навылет, не задев сердце, но осколки ребер и мышечная ткань были изуродованы. Его доставили ночью, операция прошла успешно, но теперь он был в зоне риска — высокая температура, возможность сепсиса.
Его положили в палату №3, за которой закрепили Арину. Когда она впервые вошла к нему, он лежал с закрытыми глазами, лицо бледное, восковое, с темными кругами под глазами. Но даже в беспамятстве его лицо сохраняло странную, мальчишескую округлость щек, а на губах застыла гримаса не то боли, не то упрямства.
«Кирилл Волков», — прочитала она в истории болезни.
Она делала ему перевязку, ее пальцы, привыкшие к любым ранам, работали быстро и точно. Но когда она сменила повязку, пропитанную сукровицей, он застонал и открыл глаза. И Арина замерла.
У него были глаза абсолютно ясные, серые, как дымка, и в них стояла такая концентрация боли и воли, что стало не по себе. Он смотрел на нее, не мигая, пытаясь сфокусироваться.
— Сестра... — его голос был хриплым, прерывистым. — Воды...
Она поднесла к его губам поилку. Он сделал несколько жадных глотков и откинулся на подушку, тяжело дыша.
— Спасибо, — прошептал он. Потом его взгляд снова стал осмысленным, в глазах вспыхнула тревога. — Сестра... вы не встречали... женщину с ребенком? Эшелон должен был прибыть... Лидия Волкова. С сыном Сережей.
Слово «Сережа» прозвучало для Арины как удар током. Рука, поправлявшая подушку, дрогнула. Кровь отхлынула от лица. Она вспомнила вчерашнюю ночь. Мальчика на ступеньках. Его тихий голос: «Мама сказала, мы едем к дяде Кириллу».
Перед ней лежал тот самый дядя Кирилл. Родной брат той женщины, что «крепко спит» на вокзале. Дядя маленького Сережи, которого она, Арина, вопреки всему, прячет у себя в бараке.
Ложь родилась мгновенно, инстинктивно, вымученно.
— Нет... не встречала, — выдавила она, отводя взгляд и стараясь, чтобы голос не дрожал. — Эшелоны приходят постоянно... людей много. Вам нельзя волноваться.
Он не отрывал от нее своего пронзительного взгляда. Казалось, он чувствовал ее замешательство.
— Лида... сестра, — настаивал он, слабея. — Должны были быть... неделю назад. Сереже шесть лет... светлые волосы, серые глаза...
Каждое слово вонзалось в Арину, как нож. Она видела эти глаза. Она гладила эти светлые волосы. Она знала, где мать этого мальчика. И она не могла сказать ему. Сказать, что его сестра мертва, а племянник — сирота у чуждой женщины? Сейчас, когда он между жизнью и смертью? Это могло его добить.
— Я... я спрошу, — солгала она снова, чувствуя, как горит лицо. — Когда буду в комендатуре. А сейчас вам нужно отдыхать. Доктор запретил разговаривать.
Она резко повернулась и почти выбежала из палаты, прижав дрожащие руки к груди. В ушах стучало: «Дядя Кирилл. Дядя Кирилл». Судьба сыграла с ней злую шутку, связав в один узел ее тайну и его боль.
Следующие дни стали для Арины пыткой. Каждый раз, заходя в палату к Кириллу Волкову, она чувствовала себя преступницей. Он медленно шел на поправку, его температура спала, и с каждым днем он становился все настойчивее.
— Ну что, сестра? Есть какие-то вести? — спрашивал он, едва она переступала порог.
И она снова и снова лгала, опуская глаза: «Пока ничего, товарищ старший лейтенант. Все узнают, не волнуйтесь».
А вечерами, возвращаясь в холодный барак, она заставала Сережу все в той же позе — сидящим на кровати, с его деревянной лошадкой. Он почти не плакал, только иногда по ночам всхлипывал во сне, и тогда она подходила к нему, гладила по голове и тихо пела колыбельную, которую когда-то пела ей собственная мать.
Однажды вечером, разжигая «буржуйку», она спросила:
— Сереж, а ты дядю Кирилла помнишь?
Мальчик задумался, сжимая в руках деревянную лошадку.
— Немного. Он смешной был. Нас с мамой на вокзале провожал. Качал меня на плече. Говорил, что купит мне настоящего коня, когда война кончится.
Арина сглотнула комок в горле. Она видела этого «смешного» дядю Кирилла — изможденного, искалеченного, с глазами, полными боли и тревоги.
А на следующий день в госпитале случилось то, чего она так боялась и в то же время ждала. Кирилл, уже способен сидеть на кровати, поймал ее за руку, когда она ставила ему градусник. Его пальцы были горячими и цепкими.
— Сестра, вы что-то скрываете, — сказал он тихо, но твердо. Его серые глаза смотрели на нее бездной понимания. — Я вижу по вашему лицу. Вы знаете что-то о Лиде. Говорите правду. Я солдат, я все вынесу.
И в тот момент Арина поняла, что больше не может лгать. Груз этой тайны был слишком тяжел. Она посмотрела на его исхудавшее лицо, на его честные, уставшие глаза и сделала глубокий вдох. Судьба свела их у постели раненого, и сейчас ей предстояло нанести ему еще одну рану. Но, возможно, именно это и было началом их общего пути.
***
Глубокий вдох, который сделала Арина, казалось, затянулся на вечность. В нем был вкус карболки, стерильной марли и горькой правды, которую ей предстояло выговорить. Рука, которую продолжал держать Кирилл, была ледяной, а его пальцы, обжигающе горячие, словно впивались в нее не только физически, но и на уровне какой-то незримой связи, возникшей между ними в эти несколько дней.
— Товарищ старший лейтенант... — начала она, но он резко, с неожиданной силой перебил ее.
— Кирилл. Просто Кирилл. Говорите.
Его взгляд не отступал. Он был готов. Он прошел через огонь и металл, и теперь ждал удара, который, он чувствовал, будет страшнее любого осколка.
— Ваша сестра... Лидия... — Арина сглотнула, подбирая слова, которых не было. — Ее нет. Она погибла. На вокзале. От истощения, скорее всего. Это было... несколько дней назад.
Она ждала крика, отрицания, проклятий. Но ничего этого не последовало. Кирилл замер. Казалось, он даже перестал дышать. Только глаза его, эти ясные серые глаза, наполнились такой бездонной, немой болью, что Арине захотелось отвернуться. Он медленно, как в замедленной съемке, опустил голову, уставившись на свои руки, лежащие на одеяле.
— А... мальчик? — его голос был глухим, безжизненным. — Сережа?
И тут сердце Арины сжалось еще сильнее. Самое страшное было впереди.
— Сережа... жив, — выдохнула она.
Голова Кирилла резко поднялась. В его потухших глазах вспыхнула искра — дикая, невероятная надежда.
— Где он?! В детском доме? Я должен... мне нужно...
Он попытался приподняться, но слабость и боль резко вернули его на подушку. Он застонал, схватившись за грудь.
— Лежите! — приказала Арина, уже по-медицински резко, надавливая ему на плечо. — Он не в детдоме. Он... у меня.
В палате повисла гробовая тишина. Кирилл смотрел на нее с абсолютным, непроницаемым непониманием.
— У... вас? — переспросил он, словно не веря своим ушам. — Как... у вас?
И тогда Арина, торопливо, сбивчиво, начала рассказывать. Про ту ночь, про ступеньки госпиталя, про маленькую фигурку в темноте, про ледяную ручку в своей ладони. Она говорила о его молчаливой покорности, о глазах, в которых отразилась вся война, о своем невозможном решении, продиктованном не разумом, а какой-то слепой, материнской жалостью. Она не оправдывалась, она просто констатировала факты, как в истории болезни.
— Он сказал, что ищет докторов. Что мама спит. Я не могла его оставить, — закончила она, и в голосе ее прозвучала несвойственная ей слабость. — Я не знала, что он ваш племянник. Клянусь, не знала.
Кирилл молчал. Он смотрел куда-то мимо нее, в стену, за которой была война, которая отняла у него сестру и принесла ему сына сестры вот так, окольными путями, через руки уставшей медсестры. Его лицо было маской, по которой было невозможно понять, что он чувствует — благодарность, гнев, недоумение.
— Он... как он? — наконец произнес он, и его голос снова обрел тень жизни. — Здоров? Не ранен? Говорит что-нибудь?
— Он жив, здоров, не ранен, — отвечала Арина, чувствуя, как камень с ее души немного сдвигается. — Но он... очень тихий. Почти не говорит. Только по ночам... плачет. Во сне.
Кирилл кивнул, снова уставившись в одеяло. Казалось, он обрабатывал информацию, собирал воедино осколки своей новой, страшной реальности.
— Я должен его увидеть, — твердо сказал он. — Вы должны привести его ко мне.
— Кирилл, вы понимаете, что это невозможно? — возразила Арина, возвращаясь к своей роли медсестры. — В госпиталь детей не пускают. Это строжайше запрещено. Да и состояние ваше... Волнение...
— Я должен убедиться, что он жив! — голос его сорвался, в нем впервые прозвучала отчаянная, животная нота. — Я должен... я обязан Лиде. Вы понимаете? Я обещал ей... еще до войны... что присмотрю за ними, если что...
Он снова попытался сесть, и снова боль скрутила его. Он сжал зубы, по лицу выступил пот.
Арина смотрела на него и понимала, что не сможет ему отказать. Этот человек, только что потерявший сестру, имел право увидеть единственное, что от нее осталось. Здравый смысл кричал о правилах, но ее сердце, уже привязавшееся к мальчику, понимало его боль лучше любого устава.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Но не сегодня. Сегодня вам нужно успокоиться и отдохнуть. Завтра. Я постараюсь. Я принесу его как-нибудь вечером, после смены. Тайком.
Он посмотрел на нее, и в его глазах появилось что-то новое — не только боль и отчаяние, но и глубокая, безмерная благодарность.
— Спасибо, — прошептал он. — Арина Дмитриевна.
Он впервые назвал ее по имени-отчеству. И в его устах это прозвучало не формально, а как некое признание, доверие.
Выйдя из палаты, Арина почувствовала себя одновременно опустошенной и освобожденной. Правда была сказана. Теперь их трое — раненый солдат, сирота и она, медсестра, — были связаны одной трагической нитью.
Вечером, вернувшись в барак, она застала Сережу за своим обычным занятием — он сидел на полу и тихо разговаривал с деревянной лошадкой.
— Сереж, — присела она рядом. — Ты помнишь, я говорила про дядю Кирилла?
Мальчик насторожился, его глаза расширились.
— Он... здесь?
— Он здесь. В госпитале. Он немного болен, но скоро поправится. Он хочет тебя увидеть.
Сережа молчал, сжимая в руках игрушку. Потом медленно кивнул.
— Хорошо, — сказал он так же просто, как тогда, когда она вела его сюда.
И в его простом «хорошо» Арина услышала ту же надежду, что горела сегодня в глазах Кирилла. Надежду, что в этом аду есть еще кусочки дома, что родных людей можно найти даже среди руин. Завтрашний день пугал и манил ее одновременно.
***
Вечер следующего дня выдался холодным и ветреным. Резкий северный ветер гнал по улицам колючий снег, который больно хлестал по лицу. Арина, закутав Сережу в свой старый платок поверх его собственного, шла по темным переулкам, держа мальчика за руку. Он шел молча, но его пальцы судорожно сжимали ее пальцы, выдавая внутреннее напряжение.
— Он будет рад тебя видеть, — тихо сказала Арина, больше чтобы разрядить тягостную атмосферу, чем для того, чтобы успокоить его. Она сама не была уверена в этом. Как отреагирует измученный, больной человек на встречу с племянником, который является живым напоминанием о погибшей сестре?
— Он... сильно болит? — спросил Сережа своим тихим, безэмоциональным голосом.
— Да. Но ему уже лучше. Он сильный.
Они обошли госпиталь с тыльной стороны, где было меньше шансов встретить кого-то из начальства. Арина, пользуясь своим знанием распорядка и смен санитаров, провела мальчика через черный ход, в полутемный, пропахший мылом и сыростью подсобный коридор.
— Запомни, — присев перед ним, строго сказала Арина, глядя прямо в его серьезные глаза. — Мы заходим ненадолго. Тихо-тихо. Никаких криков, никаких игр. Понял?
Сережа кивнул, его глаза стали еще больше и серьезнее.
Она приоткрыла дверь в палату №3. Кирилл лежал, уставившись в потолок, но когда дверь скрипнула, его голова резко повернулась к входу. Его лицо, осунувшееся за дни болезни, было бледным, но в глазах горел нетерпеливый, лихорадочный огонек.
Арина втолкнула Сережу вперед и быстро закрыла дверь за собой.
Наступила тишина, густая и напряженная. Кирилл и Сережа смотрели друг на друга, будто видя призраков. Кирилл медленно, преодолевая слабость, приподнялся на локте. Его глаза затуманились.
— Сережа... — его голос сорвался на шепот. — Серенький... это ты?
Мальчик не двигался с места, лишь сжимал в кармане пальто свою деревянную лошадку. Он смотрел на бледного, исхудавшего мужчину с заросшим щетиной лицом, пытаясь найти в нем того «смешного дядю», который качал его на плече.
— Подойди к нему, — мягко подтолкнула его Арина.
Сережа сделал несколько неуверенных шагов к кровати. Кирилл протянул к нему руку — крупную, с обветренной кожей и коротко остриженными ногтями. Его пальцы дрожали.
— Вырос... — прошептал Кирилл, и его взгляд затуманился слезами, которые он отчаянно пытался сдержать. — Совсем большой стал.
Он коснулся светлых вихров мальчика, потом провел ладонью по его щеке, как бы убеждаясь, что это не мираж.
— Дядя Кира? — наконец тихо проговорил Сережа, и в его голосе прозвучал первый отзвук детской непосредственности.
Да, это был тот самый голос, который звал его так на вокзале, когда он уезжал на фронт. У Кирилла перехватило дыхание. Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Мама... — начал Сережа, и его лицо исказилось гримасой боли. — Мама спит. Я ее будил...
Кирилл сжал веки, словно от физической боли. Одна слеза все же вырвалась и покатилась по его щеке, оставляя мокрый след. Он потянул мальчика к себе, обнял его одной рукой, прижал к своей больной груди, не обращая внимания на дискомфорт.
— Знаю, сынок... Знаю, — хрипло прошептал он, глядя куда-то поверх головы ребенка, в пустоту, где оставалась его сестра. — Теперь я с тобой. Я с тобой.
Арина стояла у двери, отвернувшись, чтобы дать им хоть тень уединения. Она видела, как содрогаются плечи Кирилла, и слышала тихие всхлипывания мальчика, который наконец-то разрешил себе плакать в объятиях родного человека. В ее собственном сердце что-то сжималось и одновременно разжималось. Она сделала правильный выбор. Эта боль была необходимой, очищающей.
Прошло несколько минут. Кирилл отпустил Сережу, вытер лицо краем подушки и сделал глубокий вдох, собираясь с силами.
— Слушай меня, Сережа, — сказал он уже более твердым, командирским голосом. — Ты теперь мужчина. Ты будешь слушаться Арину Дмитриевну, как меня. Она тебя спасла. Она... она теперь за тебя в ответе. Понял?
Сережа кивнул, вытирая кулачками слезы.
— Понял.
— И никому ни слова, что ты был здесь. Это наш с тобой военный секрет.
Мальчик снова кивнул, уже более оживленно. Причастность к тайне вернула ему частичку детства.
Кирилл перевел взгляд на Арину. Его глаза, еще влажные, сияли такой бездонной благодарностью, что ей стало не по себе.
— Спасибо, — сказал он просто, но в этом слове был целый мир. Спасибо за правду. Спасибо за сына сестры. Спасибо за этот миг, самый горький и самый светлый в его исковерканной войной жизни.
— Теперь нам нужно идти, — тихо напомнила Арина, чутко прислушиваясь к звукам в коридоре.
Кирилл кивнул, не отпуская руку племянника.
— До свидания, солдат, — сказал он Сереже, пытаясь улыбнуться. Улыбка вышла кривой, болезненной, но настоящей. — Скоро я выздоровею, и мы будем вместе. Обещаю.
Когда Арина и Сережа вышли на улицу, ветер показался не таким колючим, а ночь не такой черной. Мальчик шел, крепко держась за ее руку, но теперь его шаг был более уверенным.
— Он поправится? — снова спросил Сережа, поднимая на нее свои светлые глаза.
— Поправится, — с непоколебимой уверенностью ответила Арина. — Обязательно поправится.
Она верила в это. Теперь она должна была верить за троих. И эта веча давала ей силы тащить на себе всю эту непосильную ношу — госпиталь, голод, холод, войну и судьбу двух чужих, но ставших такими близкими людей. Впервые за долгое время она чувствовала не просто изнеможение, а цель.
***
Выписка Кирилла из госпиталя совпала с внезапным февральским потеплением. Снег на крышах начал подтаивать, с сосулек капала вода, звонкая, как слеза, и в промерзлом воздухе витал едва уловимый, обманчивый запах весны. Но эта весна была не для них. Для них она означала лишь распутицу, грязь на дорогах и новые смерти.
Кирилл стоял на крыльце госпиталя, опираясь на палку, выданную ему казенным имуществом. Он был в своей старой, пропахшей порохом и потом гимнастерке, на которую с трудом налезало теплое ватник. Инвалид. Калека. Сейчас он чувствовал себя именно так. Грудь по-прежнему ныла, при каждом неловком движении пронзая тело острой болью. Но физическая боль была ничто по сравнению с душевной. Он был свободен. Свободен идти куда? На фронт он больше не годился. Комиссовали. Оставался тыл. Голодный, холодный, изможденный тыл. И единственный якорь, который удерживал его от полного отчаяния — это мальчик, который ждал его сейчас в бараке у медсестры Арины.
Он шел по улице, медленно, преодолевая каждый шаг. Город, который он почти не узнал, представал перед ним в рубцах и ранах — зияющие провалы домов, груды кирпича, улицы, пустые и безжизненные. Он шел по адресу, который ему на клочке бумаги написала Арина. Его сердце бешено колотилось. Что он скажет мальчику? Как они будут жить? У него не было ни дома, ни работы, ни сил. Только долг. Долг перед памятью сестры.
Он постучал в дверь низкого, покосившегося барака. Дверь открыла Арина. Она выглядела еще более уставшей, чем обычно, с темными кругами под глазами, но в ее взгляде он увидел то же самое, что и в день их последней встречи — непоколебимую твердость.
— Проходите, — тихо сказала она.
Комната была крошечной, с одним заледеневшим окном, завешенным одеялом. В углу тлела «буржуйка», отдавая жалким теплом. На кровати сидел Сережа. Увидев Кирилла, он вскочил и замер, не решаясь подойти.
— Ну что, солдат, — с трудом улыбнулся Кирилл, переступая порог. — Я выполнил обещание. Я выздоровел.
Сережа медленно подошел к нему и молча обнял его за ноги, уткнувшись лицом в ватник. Маленькие пальцы впились в ткань с такой силой, будто боялись, что он снова исчезнет. Кирилл положил руку на его голову, и комок подкатил к горлу. Вот он, весь его мир. Хрупкий, испуганный, но живой.
— Спасибо, — снова сказал он Арине, уже вошедшему в привычку слово. — За все.
Они сидели за маленьким столом — Кирилл, Сережа и Арина. На столе стоял чайник с кипятком и три ломтя черного, как земля, хлеба. Царский пир. Арина молча отломила от своего куска половину и протянула Кириллу. Тот хотел отказаться, но встретил ее взгляд — строгий, почти материнский, — и безропотно взял.
— Что делать? — тихо спросила Арина, разминая в пальцах крошки хлеба.
Кирилл тяжело вздохнул.
— Не знаю. Встану на учет в военкомате. Может, дадут какую-нибудь работу. Сторожем, может... Ищу жилье.
— Ищешь жилье? — она горько усмехнулась. — В городе, где каждый уцелевший уголок на счету? Оставайтесь здесь. Пока не встанете на ноги.
Кирилл смотрел на нее с изумлением.
— Арина Дмитриевна... здесь одна комната. Мы вам будем мешать...
— А где вы будете ночевать? На вокзале, как Лидия? — ее голос прозвучал резко, и она тут же смягчилась, увидев, как он помрачнел. — Оставайтесь. Места мало, но как-нибудь разместимся. Сереже будет спокойнее.
Решение было принято. Так в тесной комнате Арины появился еще один постоялец. Кирилл спал на полу, на старой шинели, подложив под голову вещмешок. Ночью он ворочался, сдерживая стоны, а Арина притворялась спящей, слушая его тяжелое дыхание и тихий шепот Сережи, который иногда звал во сне маму.
Дни потекли в новом, странном ритме. Арина уходила на смену. Кирилл, постепенно набираясь сил, выполнял всю мужскую работу по дому — чинил, колол дрова, стоял в очередях за скудным пайком. Он учился быть гражданским. Учился быть отцом. По вечерам, когда Арина возвращалась, они ужинали тем, что удалось добыть, и иногда, совсем редко, Кирилл рассказывал о мирной жизни, о своей работе на заводе до войны, о том, как они с Лидой были детьми. Сережа слушал, широко раскрыв глаза, впитывая каждое слово о матери, которую почти не помнил.
Однажды вечером, укладывая Сережу спать, Арина услышала, как мальчик прошептал Кириллу:
— Дядя Кира, а Арина теперь наша?
Кирилл замолчал, и Арина застыла у печки, затаив дыхание.
— Наша, — тихо, но твердо ответил Кирилл. — Она теперь наша.
Арина отвернулась к стене, чтобы никто не увидел, как по ее лицу катятся слезы. Это были не слезы жалости или отчаяния. Это были слезы странного, непонятного счастья. Счастья от того, что ты не одна. Что ты кому-то нужна. Что в этом аду ты нашла свою, хрупкую, но такую прочную нить.
Они были трое разбитых войной людей, собранных в один странный пазл. И каждый вечер, гася свечу, Арина ловила себя на мысли, что боится не завтрашнего дня, а того момента, когда эта хрупкая идиллия рухнет. Война не прощала счастья. Даже такого маленького и украденного у смерти.
Продолжение в Главе 2 (Будет опубликовано сегодня в 17:00 по МСК)