Выписка Кирилла из госпиталя совпала с внезапным февральским потеплением. Снег на крышах начал подтаивать, с сосулек капала вода, звонкая, как слеза, и в промерзлом воздухе витал едва уловимый, обманчивый запах весны. Но эта весна была не для них. Для них она означала лишь распутицу, грязь на дорогах и новые смерти. Кирилл стоял на крыльце госпиталя, опираясь на палку, выданную ему казенным имуществом. Он был в своей старой, пропахшей порохом и потом гимнастерке, на которую с трудом налезало теплое ватник. Инвалид. Калека. Сейчас он чувствовал себя именно так. Грудь по-прежнему ныла, при каждом неловком движении пронзая тело острой болью. Но физическая боль была ничто по сравнению с душевной. Он был свободен. Свободен идти куда? На фронт он больше не годился. Комиссовали. Оставался тыл. Голодный, холодный, изможденный тыл. И единственный якорь, который удерживал его от полного отчаяния — это мальчик, который ждал его сейчас в бараке у медсестры Арины.
Идиллия, хрупкая и прозрачная, как первый лед на ноябрьской луже, не могла длиться вечно. Война, отступившая на мгновение, напомнила о себе самым жестоким и неожиданным образом.
Это случилось спустя три недели. Кирилл, уже достаточно окрепший, получил через военкомат временную работу — помощником коменданта на одном из малочисленных складов. Работа была не пыльная, но ответственная, и главное — давала чуть увеличенный паек. В тот день он вернулся домой раньше обычного, и на лице его Арина, только пришедшая с тяжелейшей смены, сразу прочла недоброе. Оно было серым, поджатым, а в глазах стояло то знакомое ей по госпиталю выражение — сосредоточенная, холодная решимость.
— Что случилось? — спросила она, снимая пальто. Сережа сидел на полу и что-то тихо рисовал угольком на обороте старой газеты.
Кирилл молча протянул ей сложенный вчетверо листок бумаги с гербовой печатью. Рука его была необычайно твердой.
«...на основании предписания штаба... подлежит направлению в распоряжение... для дальнейшего прохождения службы... в срок до 5 марта...»
Арина не дочитала. Письма заплыли перед глазами. Ледяной червь заполз в душу и сжался там в тугой, болезненный комок.
— Ты же комиссован... — выдохнула она, не веря своим глазам. — Инвалид! У тебя рана едва зажила!
— На фронте не хватает людей, Арина, — голос его был ровным, слишком ровным, будто он долго и упорно заучивал эту фразу. — Офицеров тем более. Я не бегаю, но головой думать еще могу. Назначили в штаб. В тыловой, но... не здесь.
Он смотрел не на нее, а куда-то в стену за ее спиной. Он уже принял решение. Она видела это. Видела солдата, привыкшего подчиняться приказам. Видела мужчину, разрывающегося между долгом и новообретенным, хрупким счастьем.
— Когда? — односложно бросила она, отдавая ему бумагу.
— Послезавтра.
В комнате повисла тишина, которую не нарушал даже скрип уголька в руках Сережи. Мальчик, казалось, не слышал их разговора, весь уйдя в свой рисунок.
— Что с ним будет? — Кирилл кивнул в сторону племянника.
— Со мной, — немедленно и резко ответила Арина. — О чем речь?
— Арина... я не могу... это неправильно... — он замялся, впервые за все время смутившись. — Ты и так его спасла, приютила, кормила... А теперь я...
— А теперь ты идешь туда, где ты нужнее, — перебила она. В ее голосе зазвучали стальные нотки, те самые, что помогали ей выдерживать многочасовые операции. — А он остается с тем, кому он нужен. Со мной. Пока ты не вернешься.
Она сказала «пока», хотя оба понимали — шансы, что он вернется, даже из штаба, ничтожно малы. Но другая формулировка была равносильна приговору.
Кирилл молчал, глядя на нее с таким сложным выражением — благодарность, боль, стыд и какое-то новое, глубокое уважение — что ей снова захотелось отвернуться.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Но я буду писать. Если... если что-то случится...
— Ничего не случится, — отрезала Арина, поворачиваясь к буржуйке, будто занимаясь ее растопкой. — Сережа, иди ужинать.
Мальчик послушно поднялся и подошел к столу. Он был странно спокоен. Слишком спокоен.
Вечер прошел в тягостном, давящем молчании. Арина делала вид, что штопает свою единственную сменную блузку, Кирилл чистил картошку для ужина, Сережа сидел, уставившись в окно. Казалось, сама комната наполнилась незримым грузом предстоящей разлуки.
Ночью Арина проснулась от тихого звука. Она лежала, прислушиваясь, и поняла, что это скребется мышь. Но звук был слишком ритмичным. Она приподнялась на локте и замерла.
В слабом свете луны, пробивавшемся через щель в одеяле, она увидела фигуру Кирилла. Он сидел на своем месте на полу, прислонившись спиной к стене, и его плечи тихо, почти беззвучно содрогались. Он плакал. Плакал, как мальчишка, закусив кулак, чтобы не разбудить их.
Арина медленно, бесшумно легла обратно и повернулась лицом к стене. Она не могла, не имела права видеть его слабость. Ей нужно было быть сильной. За себя, за него, за того мальчика, что спал на ее кровати.
Утром, собираясь на работу, она положила на стол рядом с его вещмешком свой недельный сахарный паек, завернутый в тряпицу.
— Возьми, — сказала она, не глядя на него. — В дороге пригодится.
Он кивнул, не в силах ничего сказать.
День прошел в госпитале как в тумане. Арина автоматически выполняла свои обязанности, ее руки помнили все движения, но мысли были далеко. В палате с тяжелоранеными, где она меняла капельницу, молодой лейтенант, совсем мальчик, бредил о матери. Арина, проводя ладонью по его горячему лбу, вдруг с невероятной остротой представила, что это Кирилл. Что он где-то там, раненый, одинокий, и никто не подойдет, не подаст воды, не скажет ободряющего слова.
Она встряхнула головой, прогоняя страшные мысли. Нет. Он выживет. Он должен выжить.
Вернувшись вечером, она застала в комнате необычную тишину. Кирилл сидел на табуретке, его вещмешок был упакован и стоял у двери. Сережа сидел у него на коленях, прижавшись к его груди, и был неподвижен. Они не разговаривали. Они просто сидели, как две фигуры из одного целого, которые вот-вот разорвут на части.
Увидев ее, Кирилл осторожно поднял мальчика, поставил на пол и встал.
— Мне пора, — сказал он глухо. — На вокзале к девяти.
Арина кивнула. Все слова были уже сказаны или были лишними.
Он наклонился к Сереже, прижал его к себе, закрыв глаза.
— Слушайся Арину Дмитриевну. Будь мужчиной. Я вернусь. Обещаю.
Потом он выпрямился и посмотрел на Арину. В его глазах стояла та же буря, что и ночью, но теперь она была скована железной волей.
— Спасибо за все, — сказал он. — За него. За все.
Он не стал ждать ответа, резко развернулся, взял вещмешок и вышел за дверь. Дверь закрылась с тихим щелчком, который прозвучал громче любого артобстрела.
Арина стояла и смотрела на деревянную поверхность, словно пытаясь увидеть сквозь нее его удаляющуюся фигуру. Рядом с ней Сережа замер, не двигаясь. Вдруг он громко всхлипнул — первый раз за все это время — и разрыдался, горько, безутешно, как плачут только дети.
Арина присела, обняла его и прижала к себе. Она не плакала. Ее слезы застыли где-то внутри, превратившись в тот самый ледяной ком, что будет сковывать ее все эти долгие месяцы. Теперь она осталась одна. С мальчиком на руках, с войной за порогом и с хрупкой надеждой внутри, которую нельзя было уронить. Ни за что.
***
Война научила Арину ждать. Ждать санитарные поезда, ждать окончания операции, ждать хлеб по карточкам, ждать весточку с фронта. Но то ожидание, что наступило после отъезда Кирилла, было особым, изматывающим душу. Каждый день она просыпалась с одним вопросом: «А сегодня?» Каждый стук в дверь заставлял вздрагивать. Каждая похоронка, приносимая в госпиталь, отзывалась ледяным уколом в ее собственном сердце.
Шли недели. Февраль сменился мартом, март — апрелем. Снег растаял, обнажив черные, изуродованные снарядами земли. Появилась первая, жухлая трава, но весна не принесла облегчения. Госпиталь был по-прежнему переполнен, работа — изматывающей. А вечерами она возвращалась в барак, где ее ждал Сережа. Мальчик замкнулся в себе еще больше. Он перестал рисовать, редко говорил и целыми часами мог сидеть на пороге, уставившись на дорогу, по которой ушел его дядя.
— Он вернется, — говорила Арина, укладывая его спать, и сама цеплялась за эти слова, как утопающий за соломинку.
— Обещал? — каждый раз переспрашивал Сережа, его глаза, казалось, впитывали в себя ее уверенность, как губка.
— Обещал.
Однажды, в конце апреля, когда с крыш уже не капало, а лился настоящий весенний ливень, Арина, вернувшись с дежурства, увидела на столе непривычный предмет. Конверт. Треугольник. Солдатский треугольник, пожелтевший, помятый, с размытыми каплями воды адресом.
Сердце ее упало и тут же подпрыгнуло, забившись в горле. Она бросилась к столу, схватила конверт. Руки дрожали. Адрес был написан незнакомым, угловатым почерком. Но в левом углу стояло имя: «ст. лейтенант Волков К. А.»
Он был жив.
«Жив», — прошептала она беззвучно, падая на табуретку. Слезы, которых она не позволяла себе все эти месяцы, хлынули потоком, капая на драгоценный бумажный треугольник.
— Арина? Что ты? — испуганно спросил Сережа, подбегая к ней.
— От дяди Кирюши, — выдохнула она, сжимая конверт в руках. — Письмо. Он жив.
Она осторожно, боясь порвать, развернула треугольник. Внутри был листок, исписанный тем же угловатым почерком. Она стала читать, сначала про себя, пробегая строки жадно, жадно, а потом, видя вопросительный взгляд Сережи, вслух.
«Здравствуйте, Арина Дмитриевна и мой дорогой солдат Сережа. Пишет вам ваш дядя Кирилл. Шлю вам свой фронтовой привет и сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам желаю. Нахожусь я сейчас не на передовой, а в штабе, как и говорили. Работа бумажная, скучная, но нужная. Погода у нас стоит отвратительная, грязь по колено, но мы не унываем...»
Он писал о бытовых мелочах, о сослуживцах, о том, что кормят сносно. Ни слова о опасности, ни намека на то, что происходит вокруг. Это было письмо-щит, письмо-оберег, созданное, чтобы успокоить их. Но Арина, привыкшая читать между строк истории болезней, чувствовала недосказанность. Слишком уж бодрым и легким был слог.
И вдруг ее взгляд упал на последний абзац, написанный уже иначе — с нажимом, почти процарапанный на бумаге.
«Арина, у меня к тебе большая просьба. Со мной служила санитарка, Вера. Местная, из-под Смоленска. Мы с ней... подружились. Она хорошая женщина. Если что со мной случится, она знает, куда написать. А с Сережей... ты уж там как знаешь. Ты сильная. Вся надежда на тебя. Целую вас обоих. Ваш Кирилл».
Арина оторвала взгляд от письма. В ушах стоял шум. «Мы с ней подружились. Она хорошая женщина». Простые, будничные слова, которые врезались в сознание, как осколки. Он нашел утешение. Нашел другую женщину. И в этом не было ничего плохого, ничего предосудительного. Война, смерть, одиночество... Люди искали тепло, где могли. Она понимала это умом. Но сердце... ее сердце, которое все эти месяцы билось только для него и Сережи, сжалось от внезапной, дикой и совершенно нелепой боли.
— Что он пишет? — нетерпеливо дергал ее за рукав Сережа. — Он скоро приедет?
Арина заставила себя улыбнуться. Ее лицо стало маской.
— Пишет, что все хорошо. Что он скучает. И что... — она сделала паузу, — ...что у него есть там друг. Тетя Вера. Хорошая тетя.
Она не могла солгать ему. Рано или поздно правда могла всплыть, и это стало бы ударом. Лучше сейчас, мягко.
Сережа нахмурился.
— А она добрая?
— Добрая, — автоматически ответила Арина, глядя в пустоту.
Она сложила письмо, сунула его в конверт и убрала в ящик стола, под белье. Бумажное сердце, которое только что билось так радостно, теперь лежало там, холодное и тяжелое. Он был жив. Это было главное. Все остальное — ее глупые, несвоевременные чувства, которые она сама не успела осознать, — не имело значения. Она должна была быть сильной. Для Сережи. Для него. Даже если теперь в его жизни появилась какая-то Вера.
Она подошла к окну, за которым лил дождь. Он смывал грязь с улиц, но не мог смыть горечь с ее души. Война отнимала все. Даже призрачную надежду на какое-то будущее, которое она втайне начала рисовать в своем воображении. Теперь ее миссия была четкой и простой: дождаться его возвращения и отдать ему его племянника. А все остальное... все остальное было неважно. Она снова надела свою броню — броню милосердной, но бесстрастной сестры милосердия. В этой броне было безопаснее.
***
Лето 1944 года пришло жаркое и душное. Госпиталь жил в нервном, лихорадочном ритме — с фронта приходили вести о наступлении, о победах, и это означало лишь одно: новые и новые раненые. Арина работала как автомат, почти не чувствуя усталости. Физическое изнеможение было благом — оно не оставляло сил на душевные терзания.
Письма от Кирилла приходили теперь с завидной регулярностью, раз в две-три недели. Все такие же бодрые, все такие же осторожные. И в каждом — упоминание о Вере. Сначала скупое: «Вера передает привет». Потом: «Вера помогла составить отчет, она у нас грамотная». И наконец, в июньском письме: «Вера — настоящая опора в этой суматохе. Жаль, ты с ней не знакома, вы бы поладили».
Арина читала эти строки с каменным лицом и убирала треугольники в ящик стола, где они лежали мертвым грузом, напоминая о том, что ее собственная, невысказанная надежда оказалась призрачной. Она отвечала на каждое письмо подробно, сухо сообщая о своем здоровье и о Сереже. «Сережа подрос. Стал немного разговорчивее. Ходит со мной за хлебом. Все ждет тебя». Никаких упреков, никаких намеков. Только факты.
Однажды, в один из редких выходных, когда она с Сережей пыталась привести в порядок свое скудное жилье, в дверь постучали. Негромко, но настойчиво. Сережа, сидевший на полу, насторожился и посмотрел на Арину с вопросом во взгляде.
Арина, вытирая мокрые о руки о фартук, открыла дверь. На пороге стояла незнакомая женщина. Молодая, лет двадцати пяти, в чистой, но поношенной гражданской одежде, с аккуратно уложенными темными волосами и большими, слишком серьезными для ее возраста глазами. В руках она держала небольшой узелок.
— Арина Дмитриевна? — тихо спросила незнакомка. Голос у нее был низким, приятным, но усталым.
— Я, — настороженно ответила Арина. — А вы кто?
— Меня зовут Вера. Я... — она сделала маленькую паузу, словно подбирая слова, — ...я служила со старшим лейтенантом Волковым. Кириллом Анатольевичем.
Воздух в комнате словно вымер. Арина почувствовала, как кровь отливает от лица. Она смотрела на эту женщину — на ее ясные глаза, на ее спокойное, но напряженное лицо — и не могла вымолвить ни слова. Сережа, услышав знакомое имя, поднялся и подошел к Арине, прячась за ее спиной.
— Простите за беспокойство, — продолжала Вера, ее взгляд скользнул по Сереже, и в глазах мелькнуло что-то теплое и печальное. — Я была в городе проездом... Кирилл Анатольевич просил меня навестить вас. Узнать, как вы. Передать кое-что.
Арина молча отступила, пропуская ее в комнату. Движения ее были скованными, механическими. Вот она. Та самая Вера. «Хорошая женщина». «Настоящая опора».
Вера вошла, скромно оглядев бедную обстановку. Ее взгляд задержался на Сереже.
— Это Сережа? — спросила она, и в ее голосе зазвучали неподдельные нотки нежности. — Здравствуй, солдат. Кирилл много о тебе рассказывал.
Сережа молчал, уткнувшись лицом в спину Арины.
— Садитесь, — глухо произнесла Арина, указывая на табуретку. Сама она осталась стоять, скрестив на груди руки. Защитный жест.
Вера осторожно присела на краешек табуретки, положив узелок на колени.
— Я привезла вам кое-что из продуктов, — сказала она, развязывая узел. — Сухари, немного сахара... консервы. У нас на пункте выдали... Я решила, вам нужнее.
— Спасибо, — сухо сказала Арина. — Зачем вы пришли?
Прямота вопроса, кажется, смутила Веру. Она опустила глаза, разглядывая свои руки.
— Я хотела... увидеть вас. Кирилл так переживает за вас. Он говорит, вы — святой человек. Что без вас его племянник... — она кивнула в сторону Сережи, — ...не выжил бы.
— Я сделала то, что должен делать любой человек, — холодно парировала Арина.
— Не любой, — тихо возразила Вера. Она подняла на Арину свой ясный, честный взгляд. — Я видела многое. Видела, как от детей отказываются. Как их бросают. Вы — исключение.
В ее словах не было лести. Была констатация факта. И это обезоруживало.
— Как он? — сдавленно спросила Арина, наконец задавая вопрос, который жг ее изнутри с момента получения первого письма. — По-настоящему?
Тень пробежала по лицу Веры.
— Он... держится. Штаб — не передовая, но... — она вздохнула, — ...но бывает всякое. Немецкая авиация долетает. Он устал. Очень. Но не показывает вида. Все шутит.
Она говорила о нем с такой естественной теплотой, с таким знанием его привычек и характера, что Арине снова стало больно. Эта женщина знала того Кирилла, которого она, Арина, не знала. Знакомого, живого, не того раненого солдата из госпитальной палаты.
— Он просил меня передать, — Вера потянулась к карману и вынула оттуда сложенный листок, — что подал рапорт о предоставлении ему краткосрочного отпуска. После одного задания... Ну, в общем, есть шанс, что он сможет приехать. Ненадолго. Осенью.
Сережа, услышав это, наконец высунулся из-за Арининой спины.
— Дядя Кира приедет?
— Очень надеется, солдат, — мягко улыбнулась ему Вера.
Арина взяла из ее рук записку. Тот же почерк. Коротко: «Арина, пытаюсь вырваться. Хочу увидеть вас обоих. Держитесь. Ваш К.»
Ваш К. Все те же два слова, которые когда-то заставляли ее сердце биться чаще. Теперь они звучали как формальность.
Вера погостила недолго. Она попрощалась так же тихо и корректно, как и появилась. На прощание она протянула Сереже маленький, грубо вырезанный из дерева танк.
— Кирилл сам вырезал. Просил передать.
Когда дверь закрылась, Арина долго стояла, глядя на заветный листок. Осенью. Он приедет. Но он приедет не к ней. Он приедет к племяннику. А с ней его будет связывать лишь общее дело — забота о мальчике. И рядом с ним будет эта женщина, Вера, с ее ясными глазами и спокойной уверенностью.
Сережа радостно возился с деревянным танком. Арина подошла к окну. По стеклу забарабанил летний дождь. Он приедет. Эта мысль не приносила радости. Лишь новую тревогу. Война когда-нибудь кончится. И тогда всем им придется как-то жить дальше. Вместе или порознь. И она боялась этого дня почти так же сильно, как боялась похоронки.
***
Он приехал в октябре, когда город утопал в грязи и хмуром, бесконечном дожде. Небо плакало серыми, безысходными слезами, смывая последние краски с уставшей земли. Арина стояла у окна в своей комнате, глядя, как потоки воды стекают по стеклу, рисуя причудливые, изломанные узоры. Сережа, одетый в свой лучший, все равно слишком большой для него свитер, сидел на краю кровати и молча перебирал края одеяла. Он знал. Чувствовал. Сегодняшний день был не похож на все предыдущие.
И вот он появился в конце улицы. Сначала просто темная точка в серой пелене дождя. Потом фигура в длинной солдатской шинели, с вещмешком за спиной. Он шел медленно, прихрамывая, опираясь на палку. Но он шел.
Арина замерла, вжавшись в оконный косяк. Сердце заколотилось где-то в горле, бешено, беспорядочно. Она не видела его почти полгода. Он был другим. Исхудавшим, с еще более резкими чертами лица. Даже на таком расстоянии она видела его усталость, впитанную в каждую пору, в каждую морщинку у глаз.
Сережа сорвался с кровати и прильнул к окну рядом с ней.
— Это он? — прошептал он, и в его голосе прозвучал смешанный страх и восторг.
— Он, — коротко кивнула Арина.
Она не двинулась с места, когда за дверью послышались шаги, а потом — тихий, но такой знакомый стук. Она не могла пошевелиться. Ноги стали ватными. Вдруг все оказалось слишком реальным. Вдруг она не сможет скрыть то, что так тщательно хоронила все эти месяцы.
Сережа бросился к двери и дернул ее на себя.
На пороге, залитый потоками дождя, стоял Кирилл. Его шинель была мокрой насквозь, с палки капала вода, но на его лице сияла улыбка — настоящая, широкая, почти счастливая. Он отбросил палку, упавшую с глухим стуком, и наклонился, широко раскинув руки.
— Серьга!
Мальчик с разбегу влетел в его объятия, обвив руками его шею. Кирилл подхватил его, застоал от боли в незажившей до конца груди, но не отпустил, прижимая к себе, целуя в макушку, в щеки, шепча что-то несвязное, полное слез и смеха.
Арина все так же стояла у окна, наблюдая за этой сценой. Она видела, как Сережа, всегда такой сдержанный, плачет и смеется одновременно, вцепившись в дядю, как будто боится, что тот исчезнет. И она видела, как по щекам Кирилла, мокрым от дождя, текут другие, горячие слезы. Ее собственные глаза оставались сухими. Она была статуей.
Наконец Кирилл поставил Сережу на пол, но не отпустил его руку, и поднял взгляд на Арину. Его улыбка стала мягче, но в глазах появилась неуверенность.
— Арина, — сказал он просто, и в этом звучало столько всего — благодарность, раскаяние, надежда, усталость.
— Кирилл, — кивнула она, сделав шаг вперед. Ее голос прозвучал ровно, почти холодно. — Проходи. Раздевайся. Проснешься.
Она помогала ему снять мокрую шинель, ее пальцы случайно коснулись его плеча. Он вздрогнул. Она отдернула руку, как от огня. Все было не так, как она представляла. Не было легкости, не было того чувства облегчения, что она испытывала, получая его письма. Была только тяжесть и каменный ком в горле.
Он сидел за столом, пил горячий чай, который она ему налила, и Сережа пристроился рядом на табуретке, не отрывая от него восторженного взгляда. Он рассказывал мальчику какие-то смешные истории из штабной жизни, опуская, конечно, все ужасы. Арина молча готовила ужин, прислушиваясь к его голосу. Он стал другим. Более глухим, более уставшим. Но в нем все еще жил тот самый человек, который смотрел на нее в госпитале ясными, полными боли глазами.
И вот наступила пауза. Сережа на мгновение отвлекся на свою деревянную лошадку. Кирилл положил ложку, посмотрел на Арину.
— Арина, я... — он начал и запнулся. — Спасибо. Я не знаю, как...
— Говорить не надо, — быстро прервала она его. — Все в порядке.
— Нет, не в порядке, — он покачал головой, и в его глазах появилась прежняя, знакомая ей решимость. — Я должен сказать. Ты спасла его. Ты спасла меня там, в госпитале. Ты... ты держала на себе все это время один целый мир. Я в долгу перед тобой. Навсегда.
Он говорил искренне. Но за его словами она слышала отголосок чего-то другого. Прощания. Она молчала, глядя на него.
— Вера... — начал он снова, и имя это прозвучало в комнате, как выстрел. Сережа поднял голову. — Она передает тебе привет. Она... она очень тебя уважает.
Арина медленно кивнула. Ее лицо ничего не выражало.
— Она хорошая женщина. Ты писал.
— Да, — он опустил глаза. — Она... ждет меня там. Мы... мы подали рапорт. Когда война кончится...
Он не договорил. Не нужно было. Все было ясно. Ясно, как осенний дождь за окном. Он приехал не к ней. Он приехал попрощаться. Забрать Сережу и уйти к другой женщине. К своей «настоящей опоре».
Арина встала и подошла к плите. Ее спина была прямой, движения выверенными.
— Понятно, — сказала она. — Я рада за вас.
Больше они на эту тему не говорили. Вечер прошел в разговорах с Сережей, в его бесконечных вопросах, в попытках Кирилла быть веселым и беззаботным. Но воздух в комнате был густым и тягучим, как патока.
Когда Сережа наконец уснул, прижавшись к Кириллу на кровати, они остались вдвоем. Кирилл сидел, глядя на огонек в буржуйке.
— Я не могу забрать его сейчас, — тихо сказал он. — Мне снова на передовую. На этот раз... на этот раз ближе к реальным делам. Не могу я его с собой таскать. Арина... я...
— Он останется со мной, — сказала она, и в ее голосе не было ни капли сомнения. — Пока не кончится война. Пока ты не устроишься. Пока не решишь, что ему будет лучше с тобой и... с Верой.
Он посмотрел на нее, и в его взгляде было столько муки, что она едва выдержала его.
— Прости меня, — прошептал он.
— Не за что, — ответила она, отворачиваясь. — Ты не делал ничего плохого.
Он уехал через три дня. На этот раз проводы были тихими, без слез. Сережа держался за его руку, но уже не плакал, а только смотрел на него большими, серьезными глазами, будто понимая, что это ненадолго. Кирилл обнял мальчика, потом замер в нерешительности перед Ариной. Она протянула ему руку. Сухое, прохладное рукопожатие.
— Возвращайся, — сказала она. — Он ждет тебя.
— Спасибо, — ответил он, и в этом слове был весь их несказанный роман, вся их несложившаяся жизнь.
Когда он ушел, Арина закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Комната была пустой. Теперь — по-настоящему пустой. Она была снова одна. С мальчиком, который был ей не родной, с войной за окном и с осенним ветром в душе, который унес последние надежды, как уносит с деревьев последние пожухлые листья. Она выполнила свою миссию. Она сохранила мальчика для его дяди. А сама осталась ни с чем. Кроме гордого, горького сознания, что поступила правильно. Но это сознание грело очень слабо.
***
Май 1945 года обрушился на город оглушительной, невероятной тишиной. Тишиной, в которой не слышалось воя сирен, грохота зениток, разрывов бомб. Она была густой, плотной, почти осязаемой, и поначалу в ней звенело в ушах. Арина стояла на том же самом крыльце госпиталя, где почти два года назад нашла Сережу, и не могла поверить, что эта какофония молчания — и есть мир.
Госпиталь замер в ожидании. Поток раненых сократился до минимума, а потом и вовсе иссяк. Теперь сюда привозили тех, чьи раны были не на теле, а в душе — контуженных, истощенных, тех, кто не мог сразу вернуться к жизни. Работа Арины изменилась. Теперь она не боролась со смертью, а помогала выжившим заново учиться жить.
Сережа, сидя рядом с ней на скамейке у барака, спросил:
— А дядя Кира теперь приедет? Навсегда?
Его голос был спокойным. Он вырос за эти годы, повзрослел не по годам. В его серых глазах оставалась глубокая, неизбывная печаль, но теперь в ней появились и другие оттенки — доверие к Арине, привычка к этому дому, к этой жизни.
— Приедет, — ответила Арина, глядя на просыпающиеся под майским солнцем почки на березе у забора. — Навсегда.
Она знала, что это не совсем правда. Для нее «навсегда» Кирилла закончилось в тот осенний день, когда он приехал прощаться. Но для Сережи оно только начиналось.
Письмо пришло через неделю после Победы. Не треугольник, а настоящий конверт, с маркой и четким армейским штемпелем. Арина вскрыла его на кухне, пока Сережа доедал свой завтрак. Она пробежала глазами по строчкам, и сердце ее замерло, а потом забилось с новой, странной, болезненной силой.
«Арина, здравствуй. Пишу тебе из Германии. Война кончилась, слава Богу. Я жив, цел и, можно сказать, невредим, если не считать старой раны, что ноет к непогоде. Демобилизация не сразу, но обещают к осени. Арина, у меня к тебе огромная просьба. Я еду к тебе. С Верой. Мы зарегистрировались здесь, в военном ЗАГСе. Она ждет ребенка. Наше общее гнездо мы хотим вить в Сибири, у ее родственников. Там работа, дом. Арина... я не могу забрать Сережу туда. Там все чужое, суровый край. Он привык к тебе. Ты — его мать теперь. По-настоящему. Я... я не имею права отнимать его у тебя. Прости меня за все. Если позволишь, мы приедем проститься. Твой навсегда благодарный Кирилл».
Арина опустила руку с письмом. В глазах потемнело. Ребенок. Они ждали ребенка. И он... он отказывался от Сережи. Официально. Окончательно. Он отдавал его ей.
Что это было? Великодушие? Признание ее прав? Или трусость? Страх перед грузом ответственности за двух детей, один из которых — вечное напоминание о погибшей сестре? Она не знала. И не хотела знать.
Она посмотрела на Сережу. Он смотрел на нее, и в его глазах она прочла вопрос. Всегда один и тот же вопрос.
— Дядя Кира... — начала она и запнулась. Как сказать? Как объяснить, что тот мир, который он ждал все эти годы, рухнул, не успев родиться? — Дядя Кира скоро приедет. Ненадолго. Повидаться.
— А мы с ним поедем? — спросил Сережа, и в его голосе прозвучала тревога.
— Нет, Сереж, — тихо сказала Арина. Она подошла к нему, присела, взяла его руки в свои. — Мы остаемся здесь. Мы с тобой. Это наш дом.
Он смотрел на нее, и постепенно, очень медленно, тревога в его глазах стала уступать место не то чтобы радости, а какому-то глубокому, безмолвному облегчению. Этот барак, эта женщина — это и был его мир. А дядя Кира был героем из далекой сказки, который приезжал и уезжал, оставляя после себя деревянные игрушки и чувство легкой, сладкой грусти.
Они приехали в июне. Кирилл, еще более худой, но с каким-то новым спокойствием в глазах, и Вера. Живот ее был еще невелик, но походка уже была осторожной, материнской. Вера несла в руках гостинцы — настоящий шоколад, банку сгущенки.
Встреча была тихой и натянутой. Сережа, повинуясь уговорам Арины, подошел к Кириллу, позволил себя обнять. Он был вежливым, но отстраненным. Кирилл смотрел на него, и в его глазах стояла боль. Он видел, что мальчик вырос без него. Что он стал другим. Что его место заняла эта худая, уставшая женщина с руками, вечно пахнущими лекарствами, и серыми, бесконечно уставшими, но такими добрыми глазами.
Они сидели за столом. Говорили о пустом. О погоде. О том, как восстанавливают город. О планах на будущее.
— Мы уезжаем послезавтра, — сказал наконец Кирилл, глядя в свою чашку. — В Красноярский край. Вера... ей нужно быть ближе к родне.
— Я понимаю, — кивнула Арина.
— Арина... — Вера тихо положила свою руку на стол ладонью вверх. Жест был открытым, уязвимым. — Спасибо тебе. За все. Ты... ты настоящая мать этому мальчику. Мы... мы будем писать. Присылать все, что сможем. Если захочешь... если ему будет нужно... он всегда сможет приехать к нам.
Арина посмотрела на ее руку, потом на ее честное, серьезное лицо. И внезапно вся ее обида, вся горечь ушли. Эти двое были не врагами. Они были такими же жертвами войны, как и она, как и Сережа. Они просто пытались выжить и найти свое счастье. И они отдавали ей самое дорогое, что у них было — память о Лиде, воплощенную в мальчике.
— Он останется со мной, — сказала Арина, и впервые за весь вечер ее голос прозвучал тепло и уверенно. — Но он будет знать, что у него есть дядя и тетя. И... маленький двоюродный брат или сестра.
Кирилл поднял на нее взгляд, и его глаза блестели. Он молча кивнул.
На прощание он обнял Сережу, долго и крепко.
— Будь умницей. Слушайся Арину.
— Хорошо, — кивнул Сережа. Потом добавил: — Приезжайте в гости.
Когда дверь закрылась, Арина подошла к окну. Она смотрела, как они уходят, две фигуры, нашедшие друг друга в огне войны и теперь уходящие строить свою жизнь. Она не чувствовала пустоты. Напротив, комната была наполнена до краев. Здесь был ее дом. Ее сын. Ее жизнь.
Сережа подошел и молча взял ее за руку. Она обняла его за плечи и прижала к себе.
— Мама? — тихо, впервые, назвал он ее.
Арина закрыла глаза, прижимая к себе это хрупкое, но такое прочное счастье, выстраданное и вымоленное у войны.
— Да, сынок. Я здесь.
***
Они стояли на перроне вокзала, того самого, откуда когда-то начинался весь этот путь. Тот же запах угля и пота, те же крики носильщиков, те же толпы людей. Но теперь это были не беженцы, а возвращающиеся домой. В воздухе витала не паника, а лихорадочное, счастливое возбуждение. Мир. Само это слово отзывалось эхом в душе, еще не верящей в случившееся.
Кирилл и Вера подходили к вагону. Он, уже без формы, в простом гражданском пальто, казалось, с трудом нес свой вещмешок — не из-за тяжести, а из-за груза прощания. Она, держась за его руку, другой рукой инстинктивно прикрывала свой небольшой, но уже заметный живот. Ее лицо было спокойным, но в глазах читалась тревога за мужа, который оставлял здесь часть своей души.
Арина держала за руку Сережу. Мальчик, одетый в новое, сшитое Ариной из старой гимнастерки пальто, смотрел на дядю серьезно, но без прежней щемящей боли. Просто смотрел, как смотрят на родного человека, который уезжает далеко, но не навсегда.
Кирилл остановился перед ними. Он положил свою большую, шершавую ладонь на голову Сережи.
— Ну, бывай, солдат. Расти большим. Помни... помни тетю Лиду. И будь хорошим сыном для Арины Дмитриевны.
— Я буду, — четко ответил Сережа. — Вы напишете?
— Обязательно, — голос Кирилла дрогнул. Он перевел взгляд на Арину. Глаза их встретились, и в этом взгляде промелькнуло все — и госпитальная палата, и ночь на ступеньках, и осенний дождь, и горькая правда писем, и это странное, новое понимание. — Спасибо, Арина. За все. За него. За то, что ты есть.
Он не сказал «прости». Потому что прощать было нечего. Каждый из них прошел свой путь и сделал свой выбор. Его выбором была Вера и новая жизнь в Сибири. Ее выбором был этот мальчик, сжимающий ее руку.
— Будьте счастливы, — тихо и искренне сказала Арина. — Пишите.
Вера кивнула ей, улыбнулась Сереже, и они повернулись к вагону. Последний взгляд, последний взмах руки — и они растворились в толпе.
Арина и Сережа долго стояли на перроне, пока поезд не тронулся, набирая скорость, увозя на восток последнее прикосновение войны. Когда хвост поезда скрылся из виду, Сережа вздохнул и поднял на Арину глаза.
— Пошли домой, мама?
Слово, которое он все чаще стал использовать в последние недели, уже не резало слух. Оно стало естественным, как дыхание.
— Пошли домой, сынок.
Они шли по улицам, которые медленно, но неуклонно залечивали свои раны. Вместо завалов — уже строились новые дома. Вместо лиц, искаженных страхом — улыбки. Жизнь брала свое.
Дома, в их маленькой комнате, пахло хлебом и свежевымытым полом. Арина затопила буржуйку, хотя на улице было уже тепло. Просто по привычке. Просто для уюта.
Сережа сел за стол и достал свой альбом. Он начал рисовать еще прошлой осенью, сначала робко, потом все увереннее. Теперь он рисовал углем и карандашами, которые ему подарила Вера. Он развернул альбом и показал Арине новый рисунок. На нем были они трое — он, Арина и улыбающийся мужчина в военной форме. Но форма была без погон, а в руках он держал не винтовку, а букет полевых цветов.
— Это дядя Кира, — пояснил Сережа. — Когда он приедет в гости.
Арина смотрела на рисунок, и сердце ее наполнялось странным, тихим, очень глубоким миром. Война отняла у нее семью, молодость, мечты. Но подарила ему. Мальчика с серыми, как у нее, глазами, который называл ее мамой. Подарила дом, который был не местом, а состоянием души. Подарила силу, о которой она и не подозревала.
Она подошла к окну. Закат окрашивал небо в нежные, пастельные тона. Где-то там, далеко, уезжал Кирилл, чтобы начать все с чистого листа. А здесь, в этой комнате, ее жизнь, ее история только начиналась. История не о войне и потере, а о мире и обретении. О милосердии, которое сильнее жестокости. О семье, которая крепче крови.
Сережа подошел и молча прислонился к ее плечу. Она обняла его, и они стояли так, глядя, как над их городом, над их жизнью, над их хрупким, выстраданным счастьем зажигаются первые мирные звезды. Впереди была целая жизнь. И они пройдут ее вместе.