Часть 10. Глава 16
Следующие несколько дней превратились для Соболева в сплошной, изматывающий до потери ощущения времени марафон. Госпиталь, теперь представлявший собой разбросанный по выжженной земле палаточный городок из двух десятков брезентовых «бочек», начал функционировать в режиме чудовищной, запредельной нагрузки.
Поток раненых не прекращался ни на час. Бронетранспортёры и грузовики, заляпанные грязью и кровью, привозили «трёхсотых» с передовой – с ранениями осколочными и пулевыми, тяжелыми контузиями, ожогами и так далее. Не только хирург, виртуозно владеющий скальпелем, военврач Соболев теперь был и главным администратором, и снабженцем, выбивающим медикаменты и оборудование, и психологом, успокаивающим находящихся на грани истерики служащих.
Правда, в том, чтобы поддерживать моральный дух, ему активно помогал новый специалист, – капитан Сергей Леонидович Художников с позывным Гоген. Пока основная часть врачей лечила тела, он старался восстанавливать опалённые боевыми действиями души. Дмитрий обратил внимание, что получается у коллеги довольно неплохо. По крайней мере, еще никто не подал рапорта о переводе в другую часть и не попросился в срочный отпуск. Даже больничный не пожелал оформить, хотя у многих к тому были показания.
Сам Соболев, позабыв, что такое личная жизнь (жилой модуль, где они устроили себе с разращения полковника Романцова супружеское жильё, также сильно пострадал, выгорев наполовину), спал урывками, по два-три часа в сутки, забывая о еде, но парадоксальным образом чувствовал в глубине души странный, непрерывный прилив сил. Их давало ему неотступное чувство ответственности и твердое, как гранит, осознание того, что каждую минуту он делает единственно правильное и необходимое дело.
Он видел, как преобразился коллектив за эти несколько суток. Исчезла прежняя, расслабленность, вызванная относительно спокойным периодом до роковой атаки. Теперь каждый – от опытного хирурга до санитара – работал как часть единого, слаженного механизма, спаянного не уставом, а общей бедой и целью. Медсестры, которые еще неделю назад могли ворчать на усталость после дежурства, теперь молча, с застывшими от недосыпа лицами, ассистировали на многочасовых операциях под слепящим светом полевых ламп, перевязывали тяжелых «трехсотых» и находили слова, чтобы утешить тех, кто был на грани нервного срыва.
Особенно поражала Соболева старшая медсестра хирургического корпуса Галина Николаевна. Казалось, в этой женщине был скрыт неиссякаемый источник энергии и спокойной силы. Она не только руководила сестринским персоналом, составляя графики и распределяя скудные ресурсы, но и сама постоянно стояла у операционного стола, безошибочно подавая инструменты, следя за состоянием пациентов и предугадывая каждое движение хирурга.
В один из самых тяжелых дней, когда привезли сразу десятерых тяжелораненых после ночного штурма, Соболев оперировал молодого солдата с проникающим ранением брюшной полости. Процедура была сложной, сосуды рвались, требовалась предельная концентрация. В самый критический момент, когда Дмитрий боролся с внезапным кровотечением, в палатку, нарушая стерильность, ворвался бледный как полотно санитар.
– Товарищ майор! Там еще трое тяжелых с «Урала»! И у одного… на столе остановка сердца! Доктор Глухарёв просит помощи!
Соболев почувствовал, как у него самого сжалось сердце. Он не мог бросить этого солдата на столе – тот бы истек кровью за минуты.
– Галина Николаевна! – крикнул он, даже не поворачивая головы.
– Я уже знаю, Дмитрий Михайлович, – её голос прозвучал у него за спиной удивительно спокойно и буднично. – Иду ассистировать. Полина Каюмова остаётся за меня.
Петракова быстро сняла окровавленные перчатки, мгновенно и четко передала свои обязанности коллеге и, не тратя ни секунды на лишние слова, вышла из палатки. Через сорок минут, которые показались Соболеву вечностью, старшая медсестра вернулась. Её лицо блестело от пота, а под нижними веками залегли темные тени, но сами глаза сияли сдержанным, профессиональным торжеством.
– Запустили, товарищ майор, – тихо сказала она, возвращаясь к столу и снова надевая стерильные перчатки. – Молодой, крепкий парень. Сердце заработало. Думаю, будет жить.
В этот самый момент, глядя на её усталое, но сияющее лицо, Соболев с предельной ясностью понял, что истинное, непарадное мужество – это не громкие лозунги и не показная храбрость. Это тихая, ежедневная, почти незаметная готовность делать свою работу до конца, несмотря на подступающий страх, всепоглощающую усталость и смертельную опасность. Это то, чего так катастрофически не хватало у Прокопчука.
Сам Ренат Евграфович в это время сидел в своей отдельной, продуваемой всеми ветрами палатке, куда его перевели из блиндажа, чтобы освободить место для тяжёлых «трёхсотых», где им оборудовали реанимационную. Было холодно, неуютно и до жути унизительно. Ему исправно приносили еду из общего котла, но он почти не прикасался к ней, беря две-три ложки и потом с отвращением отталкивая миску. Он снова и снова пытался писать гневные рапорты, но ручка дрожала в пальцах, а мысли, путаясь, расползались, не желая складываться в убедительный текст.
Прокопчук никак не мог смириться с мыслью, что его, майора медицинской службы, заведующего терапевтическим отделением и, согласно документам, должного быть назначенным ВРИО начальника госпиталя, вот так, по воле какого-то выскочки Соболева, лишили всего и поставили в такое положение.
Он постоянно твердил себе, словно мантру: «Я действовал строго по уставу! Сохранил свою жизнь старшего офицера и высококвалифицированного специалиста, чтобы продолжать служить! Это они – безрассудные психи, гробившие технику и людей!» Но даже в этих внутренних оправданиях не было ни капли прежней самоуверенности. Ренат Евграфович с болезненной отчетливостью помнил, как бежал в блиндаж, подгоняемый животным страхом, как дрожал там, пригнув голову при каждом близком разрыве. Помнил, как ему было глубоко наплевать на крики и стоны раненых, которых не успели вывезти из горящего корпуса. Тогда его охватил всепоглощающий, парализующий ужас.
Единственной слабой надеждой оставался полковник Романцов. Прокопчук отчаянно цеплялся за мысль, что Олег Иванович, разумный служака, очнувшись от контузии, вернётся, разберется в абсурдной ситуации и отменит незаконный приказ Соболева. Но дни шли, а от полковника не было вестей. Может, они доходили до выскочки-Дмитрия, однако он не спешил делиться информацией, пропадая на операциях или мотаясь по госпиталю в попытках восстановить его как можно скорее.
Соболев, и Прокопчук не мог этого не заметить, действовал быстро, четко и решительно. Он, когда выдалось полчаса свободного времени, отправил тщательно составленный, с приложениями и свидетельскими показаниями, рапорт о Прокопчуке прямо в штаб группировки. Ответ в виде приказа пришел спустя двое суток – короткая, без эмоций, шифрограмма: «Майора Прокопчука Р.Е. направить в распоряжение штаба военного округа для дальнейшего распределения. Майору Соболеву Д.М. продолжить исполнение обязанностей начальника госпиталя до особого распоряжения».
Для Прокопчука это был приговор. Ни громкого трибунала, ни огласки, ни даже разбирательства. Просто тихое, административное, по-канцелярски безразличное изгнание. Его отправляли в глубокий тыл, в штаб, где он, скорее всего, будет до конца войны перекладывать бумаги в каком-нибудь архивном отделе заштатного госпиталя, подальше от живых людей, от медицины, от всего, что составляло смысл его службы. Это выглядело даже унизительнее, чем трибунал.
А хуже всего то, что Ренат Евграфович становится абсолютно бесполезен для своего куратора в рамках проекта «Особый порядок» – подполковника Небогатова. Майор даже связаться с ним не мог – спутниковый телефон, который дал ему Борис Сергеевич, сгорел в кабинете терапевтического отделения, сотовая связь не работала, а от рации его отлучили. Прокопчук буквально мечтал о том, чтобы у него появился хоть какой-нибудь шанс связаться с Небогатовым, но хотя майора никто и не охранял, помогать ему тоже никто не собирался. Шарахались, как от прокажённого, даже собственные подчинённые. К кому бы не обратился, отмахивались: «Простите, товарищ майор, работы много».
Когда военврач Соболев лично пришел сообщить ему о приказе из штаба, Прокопчук сидел на своей койке, уставившись пустым взглядом в брезентовую стенку.
– Товарищ майор, – без предисловий начал Дмитрий, – завтра в 08:00 за вами прибудет транспорт. Вам надлежит отправиться в распоряжение штаба округа. Будьте готовы.
Прокопчук медленно поднял на него глаза, в которых не осталось ни злобы, ни надменности – лишь опустошение.
– С какой такой радости?
Соболев предвидел этот вопрос и молча протянул ему шифрограмму. Ренат Евграфович побледнел, вернул документ трясущейся рукой.
– Вы… вы теперь довольны? – прошептал он, и его голос сорвался.
– Нет, товарищ майор, – честно и твердо ответил Соболев. – Я не испытываю довольства. Я просто сделал то, что должен был сделать, как исполняющий обязанности начальника и как офицер. На войне трусости и предательству нет места. Ни в каком обличье.
– А как же Романцов? – вдруг оживился Прокопчук, в его глазах мелькнула последняя искра. – Он же тоже… мог спуститься в укрытие!
– Полковник Романцов, – холодно и неоспоримо перебил его Соболев, – получил тяжелую контузию, лично организуя эвакуацию раненых из-под обстрела. Он вернется к службе. А вы – нет. И вся разница между вами лишь в том, что он думал о своем долге, а вы – только о собственной шкуре.
Соболев развернулся и вышел из палатки, оставив Прокопчука наедине с его крахом. Он не чувствовал ни злорадства, ни торжества – лишь тяжелое, но четкое чувство выполненного долга и огромное облегчение. С этой гнойной, разлагающей моральный дух проблемой было, наконец, покончено. Теперь можно было с чистой совестью и удвоенной энергией вернуться к своему главному делу – спасению жизней.
На следующий день майор Прокопчук с видом побитого старого пса ровно в 08:00 стоял около плаца в ожидании транспорта. Машина, – с наваренной сверху аляповатой коробкой из арматуры, покрытой маскировочной сетью, служившей противодороновой защитой, – подкатила с опозданием в четыре минуты. Это был армейский внедорожник «Тигр». Когда его пассажирская дверь справа от водителей открылась, оттуда вышел человек, показавшийся Ренату Евграфовичу смутно знакомым. Он достал из задней части салона рюкзак и, чуть прихрамывая, направился к самой большой палатке.
Прокопчук проводил его заинтересованным взглядом. Затем подошёл к водителю и спросил:
– Слышь, боец, а это кто с тобой приехал?
– Следователь по особо важным делам, – ответил тот.
– Фамилию и звание не подскажешь?
– Подполковник Клим Андреевич Багрицкий, – прозвучало в ответ.
Ренат Евграфович изменился в лице. Услышанное поразило его в самое сердце. Это же было ошеломляюще!
– Так вы едете, товарищ майор? – спросил его водитель.
– Да-да, – машинально ответил Прокопчук, забираясь в броневик. Внутри всё дрожало от радостного предвкушения. Багрицкий! Вернулся! «Ну всё, доктор Соболев. Абзац тебе пришёл», – злорадно подумал майор, захлопывая за собой тяжёлую дверь.