— Лида-а-а! — протяжно позвала Мария Петровна, сидя на скрипучем диване.
Но в ответ — тишина. Лида давно перестала откликаться на просьбы бабушки, а иногда и вовсе делала вид, что её не существует.
Мария Петровна вздохнула, пытаясь подняться. Её колени давно превратились в упругие камешки, болезненно натыкающиеся друг на друга при каждом движении. Встала — и тихонько ойкнула, ухватившись за подлокотник.
— Ну что ты там опять ныкаешься? — в комнату вошла внучка, двадцатилетняя блондинка с телефоном в руке. — Я что, сиделка твоя, что ли?
— Да я… воды попросить хотела, — стеснительно прошептала бабушка.
— Воды… — Лида закатила глаза. — Тоже мне, барыня. До кухни три метра, сама сходи.
Мария Петровна опустила взгляд, но всё-таки поковыляла на кухню, упрямо держась за стену.
Она не хотела ссориться. Всё, что у неё осталось после смерти сына — это эта девочка, взбалмошная, резкая, но всё-таки родная кровь. Она растила Лиду с шести лет, когда та осталась без родителей, и всегда верила: вырастет — поймёт, отблагодарит.
Но благодарности не последовало.
Наоборот — чем старше становилась Лида, тем больше в её глазах появлялось презрения.
Особенно после того, как бабушка переписала на неё свою однокомнатную квартиру «чтобы всё у тебя было, деточка». Тогда Лида мило поблагодарила, обняла, уверила, что ничего не изменится.
А потом — как будто кто-то выключил в ней свет.
Телефон грохнул о стол.
— Короче, я решила, — заявила Лида, переходя в наступление. — Я замуж выхожу.
Мария Петровна замерла, держа стакан дрожащей рукой.
— Ну… поздравляю, деточка.
— Ага. Только вот… — Лида прислонилась к косяку, надула жвачку. — Мне место нужно. Жених ко мне переедет, здесь будем жить. Так что ты, бабуль, собирайся. Неделя — максимум.
Бабушка выронила стакан, и тот покатился по линолеуму, оставляя мокрую дорожку.
— Как… это? — в глазах старушки застыло недоумение. — Куда же я пойду?
— Да мне-то откуда знать? — Лида фыркнула. — Есть дома престарелых, есть приюты. Ты думаешь, я должна всю жизнь с тобой возиться? Мне свою семью строить надо.
И добавила холодным тоном:
— Ты же сама мне квартиру отдала. Вот и извини.
Мария Петровна попыталась подойти ближе, но Лида отступила, как будто та была заразной.
— Лидочка… ну нельзя так… Это же мой дом… я здесь… полвека живу.
— А теперь — мой. — Девушка выпрямилась, скрестив руки. — И я не намерена жить в бабкином музее. У тебя неделя. И я не шучу.
Неделя.
Это слово будто врезалось металлическим крюком в сознание старушки.
С каждым днём Лида становилась всё грубее.
Открывала окна зимой «чтобы не воняло старостью».
Забирала пенсию «на продукты» — а сама тратила на ногти.
Однажды, когда бабушка не успела убрать со стола, Лида толкнула её за плечо — не сильно, но достаточно, чтобы на хрупкой коже потом выступили синяки.
— Ты невыносимая уже! — кричала внучка. — Я не обязана терпеть твои старческие закидоны!
Соседка Ира, женщина с пятого этажа, несколько раз пыталась заступиться, но Лида только хлопала дверью:
— Не вмешивайтесь! Это наша семья, сами разберёмся!
Однако разбираться Марии Петровне было тяжело.
Она видела, как внучка деградирует: каждый день Лида становилась всё наглее, всё жёстче, словно человек внутри неё выгорал, оставляя лишь алчность и злость.
И вот наступил день, когда Лида вернулась домой с каким-то щуплым парнем.
— Это Даня. Мы теперь живём здесь, — радостно заявила она. — Бабуль, ты ещё тут? Ну давай уже! Даня завтра мебель привезёт.
Парень улыбнулся сухо, оценивая квартиру глазами человека, который уже мысленно распоряжается чужим имуществом.
Мария Петровна тихо собрала свои вещи — один узелок да старую шубу.
Спрятала документы за пазуху.
Выходя, остановилась в дверях, надеясь, что внучка хотя бы слово скажет…
Попросит остаться.
Оглянётся.
Но Лида стояла спиной, обнимала Даню и хихикала.
Дверь закрылась.
Старушка спустилась в подъезд и, не зная куда идти, устроилась под лестницей. На шубе. На холодном бетоне.
Её заметили лишь утром.
Ира ахнула, увидев её, побледневшую от холода и обиды.
— Мария Петровна! Да что же это такое?..
Старушка только шепнула:
— Лида… выгнала… Сказала, что ей семья важнее. А я… видно… уже помеха.
Ира помогла подняться, увела к себе, согрела чаем.
Смотрела на синяки на руках — и сжала губы, чтобы не сорваться в ругань.
— Это нужно остановить, — сказала она вечером мужу. — Нельзя так с человеком…
На следующий день Ира отправилась к знакомому юристу.
Юрист, худощавый мужчина с внимательными глазами, долго перелистывал документы, которые Ира принесла в потрёпанной папке.
— Ситуация сложная, — наконец произнёс он. — Но… есть шанс.
Он поднял взгляд на женщину, и голос его стал увереннее:
— Мария Петровна может отменить дарение. В договоре есть пункт, что если одаряемый наносит вред дарителю — моральный или физический — сделку можно аннулировать. А то, что Лида подняла на неё руку… это как раз и есть основание.
— Я так и думала, — Ира облегчённо выдохнула. — Господи, спасибо!
— Но решение всё равно за вашей Марией Петровной. Без неё — никак.
И эти слова повисли в воздухе, как тяжелый вопрос: а решится ли сама старушка?
Вечером Ира принесла бабушке документы, села рядом на кровать и мягко взяла её за руки.
— Мария Петровна… квартиру можно вернуть. Юрист сказал — шансы отличные. Надо только ваше согласие. Вы ведь понимаете, что Лида… что она…
— Знаю, — старушка тихо кивнула. — Знаю, какая она стала. Да только…
Она подняла глаза, полные какой-то бездонной тоски.
— Это ведь моя кровь. Последняя. Я не хочу её выгнать на улицу. Пусть лучше она в тепле живёт… А я… Я уж как-нибудь.
Ира едва не вскрикнула от возмущения.
— Мария Петровна! Она вас под лестницей оставила! Ночью! В холоде! Она…
— Да знаю я, знаю, — перебила старушка, опуская взгляд. — Только… если я её лишу квартиры, она ведь пропадёт совсем. Ей жить не на что. А у меня… у меня уже всё прожито.
Ира глубоко вздохнула. Спорить было бесполезно.
Доброе сердце Марии Петровны было её силой и одновременно — её бедой.
На следующий день старушка сказала:
— Ира… отвези меня, пожалуйста, в дом престарелых. Я поговорила с директором. Там место свободное есть.
Ира пыталась отговорить, убеждала, умоляла — но Мария Петровна стояла на своём.
«Чтобы никому не мешать», — повторяла она, складывая свои вещи в маленькую спортивную сумку.
Через неделю она уже жила там — в чистой комнате на двоих, с видом на парк.
Она даже улыбалась иногда — тихо, грустно, но искренне.
Соседка — такая же одинокая бабушка — оказалась отзывчивой, и они по вечерам пили чай, обсуждая погоду.
А про Лиду Мария Петровна молилась каждый вечер, надеялась, что та образумится.
Но жизнь решила иначе.
У Лиды всё началось как в сказке:
жених переехал, мебель привезли, поставили новый диван, сделали перестановку.
Лида была счастлива: квартира просторная, своя, да ещё и в центре.
Первые недели она даже сияла — приглашала подруг, хвасталась:
— Вот что значит — жить для себя!
И каждый раз поднимала бокал за «новую жизнь».
Но новая жизнь оказалась странно скроенной:
Даня всё чаще приходил пьяным.
Начал приводить друзей — шумных, грубых, таких же потерянных, как он сам.
Постепенно квартира стала превращаться в проходной двор.
Лида пыталась иногда сделать замечание.
Однажды тихо сказала:
— Даня, может, хватит уже пить у нас дома? Мне завтра на работу…
Он лишь засмеялся ей в лицо:
— А нечего мне мозги запудривать. Хотела, чтобы я переехал? Вот — получай.
И она получила.
Всю грязь его компании, их разгульные вечеринки, их песни под гитару в три утра.
Но хуже всего было то, что Даня уже не смотрел на неё так, как раньше.
Словно она стала ему не нужна — как мебель, которую можно переставить или выбросить.
И вот однажды вечером, когда в квартире снова собралась компания, Даня с приятелями решили «пожарить мясо в духовке».
Но пока они смеялись и выпивали, жир попал на раскалённую поверхность, огонь вспыхнул — и в считанные минуты кухня превратилась в пылающий ящик.
— Дверь! Дверь открывайте! — кричали соседи.
Но было поздно: огонь пошёл по вентиляции, отрезал выход.
Пожарные потушили всё быстро, но квартира…
Квартира, которую Лида считала своей наградой…
Сгорела почти полностью: чёрные стены, оплавленные розетки, запах гари, въевшийся в бетон.
Лида стояла посреди обугленного коридора и не могла дышать.
Даня подошёл, посмотрел на разрушенное жилище и вдруг спокойно сказал:
— Ну всё. Нам тут делать нечего. Я к Таньке поеду, она меня приглашала.
И ушёл, не оглянувшись.
Вот так быстро, легко, буднично — словно выбросил старую ненужную вещь.
А Лида осталась одна.
Без дома.
Без денег — всё было потрачено, а работа у неё была временная.
Без поддержки — подруги отвернулись, устали от её вечных жалоб.
Она вспомнила бабушку.
Вспомнила, как та просила о маленькой помощи.
Как её голос дрожал: «Лидочка, не выгоняй меня…»
Вспомнила синяки, которые сама же оставила на её коже.
И вдруг — впервые за много лет — ей стало по-настоящему страшно.
Страшно от понимания, что она сама разрушила всё, что могла дать ей опору.
Она попыталась позвонить бабушке.
Но номер был недоступен.
Лида пришла в дом престарелых — запыхавшаяся, с красными глазами, с дрожащими руками.
— Я к Марии Петровне Ласточкиной! Она моя бабушка! — почти закричала она на вахтёра.
Женщина у входа посмотрела на неё долгим, тяжелым взглядом и тихо сказала:
— Мария Петровна умерла три дня назад.
Её сердце… не выдержало.
Лида застыла, как будто её ударили.
Мир вокруг стал ватным, звуки провалились в туман.
— Она… меня ждала? — выдавила внучка.
— Нет, — ответила женщина.
И это «нет» прозвучало страшнее любого крика.
Лида медленно вышла на улицу.
Дождь бил по лицу холодными каплями.
Она опустилась на ступеньки, закрыла лицо руками — и впервые в жизни разрыдалась.
Но поздно.
Ничего уже нельзя было вернуть.
Шли месяцы.
Жила Лида теперь по квартирам у знакомых, перебивалась случайными подработками.
Никто не хотел пускать её надолго — знали её репутацию, слышали историю с бабушкой.
Она стала тенью самой себя — уставшей, исхудавшей, с вечно опущенными плечами.
Иногда она приходила к дому, где когда-то жила Мария Петровна.
Стояла у подъезда, смотрела на окна пятого этажа и шептала:
— Бабуль… прости. Прости меня, дурацкую. Я… я всё поняла.
Но отвечала лишь тишина.
И одиночество, которое она сотворила своими же руками, обнимало её крепче любой вины.
Так закончилась история, в которой предательство стало началом наказания.
Жадность обернулась пустотой.
А неблагодарность — потерей единственного человека, который любил по-настоящему.
Поделитесь, какие мысли у вас возникли после прочтения. Оставьте комментарий и дайте ответы на два вопроса — ваше мнение действительно ценно.
- Если человек осознаёт свою ошибку только после утраты — можно ли считать такое раскаяние искренним?
- Есть ли шанс у Лиды измениться по-настоящему, или некоторые падения меняют человека лишь внешне, не затрагивая корень?
