Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 134
Мои мысли, до этого метавшиеся, вдруг выстроились в чёткую, холодную линию. Другая женщина на её месте, та, что просто хотела бы стереть прошлое, раствориться, никогда бы не стала выписывать и аккуратно наклеивать московские политические расследования. Она бы читала про то, чем живёт Невьянск в целом Свердловская область. Но Елена Романовская, возможно моя мама, не была «другой». Она стала, пусть и неофициально, вдовой человека, которого убрали, и матерью (если это была действительно я), которой пришлось оставить своего ребёнка, чтобы его спасти. А ещё была свидетелем, который знал слишком много, но даже в бегах не позволил себе забыть. Возможно, готовил ответный удар, но по разным причинам не сумел его нанести.
Эти вырезки были её безмолвным дневником, личным секретным расследованием, возможно куда более опасным, чем старания журналиста Смирнова. Она не могла никому рассказать, потому просто собирала факты. Боялась выступить с обвинением, потому ждала своего часа. Каждый аккуратно приклеенный кляксой клея газетный фрагмент был её крошечным, отчаянным актом сопротивления, надеждой, что правда всё-таки всплывёт, что какой-нибудь Аркадий Смирнов или кто-то после него докопается до сути. А, может быть, она собирала это всё для себя – как козырь, последний аргумент на тот день, когда настанет день и час громко выступить с обвинительной речью.
Только день этот пока не настал. Видимо, кто-то спугнул Ольгу Сергеевну. Судя по тому, что её не стали хватать и тащить в машину, человеком, напугавшим своим присутствием, был Виктор Эдуардович Кольцов. Приезжал, чтобы убедиться, что с его любимой всё в порядке, вероятно, даже хотел встретиться и поговорить, а добился обратного результата: встревоженная чужаком, – ей наверняка рассказали о таинственном человеке в дорогой тачке, – Иноземцева снова бежала.
Значит, я была на верном пути с самого начала. Моё упрямство, ночные бдения за компьютером, это щемящее чувство, что за простой историей «исчезновения» кроется не пассивная жертва, а боец – всё это нашло своё подтверждение здесь, на пожелтевших страницах. Получается, Ольга не просто сбежала из Москвы. Она отступила на новые позиции и продолжала жить с этой правдой, собирая доказательства. Только не знала, что прошлое настигнет в лице Кольцова.
Я снова взяла альбом в руки, перелистывая страницы уже с другим пониманием. Её почерк был каллиграфически ровным. Но в некоторых местах, особенно рядом с фотографиями Леднёва или под заголовками о «несчастных случаях», линии букв чуть дрожали, были менее аккуратны. Она боялась. Каждый день и час, но страх не согнул её, а заставил её быть осторожной, закалил. Ольга оказалась сильнее, чем я могла предположить. Не испуганной московской интеллигенткой, а кем-то другим.
Теперь, развернув этот альбом, я не просто нашла улики, а приняла от неё эстафету и стала частью её тихой, одинокой битвы. Тем, кто должен продолжить, подняв упавшее знамя. Значит, я на правильном пути в поисках Елены Романовской. Только одна беда: непонятно, куда она могла умчаться из Невьянска.
Да, я на верном пути. Кольцов не обманул. Только Елена Романовская, бывшая в самом эпицентре этих событий, могла с такой методичной, почти парализующей одержимостью продолжать собирать паззл своей трагедии, находясь в тысячах километров от неё. Это не назвать ностальгией или любопытством, скорее жизненная необходимость. Форма самосохранения.
Романовская интуитивно понимала, что её безопасность и выживание в этом тихом городке зависят от одного: насколько она осведомлена о каждом шаге тех, кого она когда-то знала. Точнее, – того единственного, Леднёва. Это был способ беглянками держать руку на пульсе чудовища, чтобы услышать, как оно дышит, и успеть отпрянуть, если оно повернётся в её сторону.
Так всё-таки напасть она собиралась или защищаться? Судя по всему, всё-таки второе.
Я провела кончиками пальцев по поверхности вырезок. Бумага была хрупкой, сухой, как осенние листья, грозя рассыпаться от неосторожного движения. Но слова, отпечатанные на ней, были крепче стали и опаснее яда. Это не просто архив, а карта, но не бегства, а указывающая прямо в сердцевину тьмы холдинг «Вертикаль».
Отложив альбом в сторону, я почувствовав лёгкое покалывание в кончиках пальцев. Сознание было ясным, острым. Теперь настала очередь второго предмета. Медальон был завёрнут в тончайшую, почти истлевшую на сгибах папиросную бумагу, которая крошилась от прикосновения. Развернув её осторожно, увидела его во всей красоте.
Это был старинный, довольно массивный и тяжёлый предмет, отлитый из тёмного, почти чернильного серебра высокой пробы. Время покрыло его поверхность благородной, бархатистой патиной, но под ней угадывался когда-то яркий блеск. На ощупь почти гладкий, но пальцы находили сложный, чёткий рельеф.
Диаметром медальон был около пяти сантиметров. По самому краю, словно оправа, шла изящная витая кайма, напоминающая плотно сплетённый серебряный шнур. В центре, на слегка выпуклом диске, выгравирован герб.
Трофим Егорович оказался прав. Уникальная вещь, и на ней – определённо не российский символ. Какой-то сложный геральдический лабиринт, элементы которого я не могла расшифровать сходу. В центре композиции располагался щит, рассечённый на четыре поля. В верхнем левом – стилизованный лев, стоящий на задних лапах в грозной и гордой позе. В верхнем правом – три острых клинка, перекрещённых у рукоятей. В нижнем левом – строгое, квадратное изображение башни с узкой бойницей, похожей на замковую. В нижнем правом – не звезда, а скорее многолепестковая роза, точнее, её геральдический вариант – роза с шипами. Над щитом возвышалась корона – не императорская и не царская, а именно графская: с высокими листовидными зубцами и бархатной, условно изображённой шапочкой.
Композицию обвивала лента, на которой стёрлась, но угадывалась латинская надпись, выполненная готическим, угловатым шрифтом. Без лупы я могла разобрать лишь отдельные буквы: «...Virtus...», «...Invicta...» – что-то о доблести и непобедимости.
Я перевернула медальон. На оборотной стороне была изысканная, тончайшая гравировка. Не надпись, а монограмма – искусное, ажурное переплетение двух заглавных букв. Присмотревшись, я решила, что это латинские «V» и «R». Буква «V» была широкой, с закруглёнными основаниями, а «R» с длинной, изогнутой ножкой, которая элегантно обвивала первую букву. Вся композиция заключена в едва заметный овал.
«Этот медальон не просто украшение, – подумала я. – Произведение ювелирного искусства, созданное с невероятным мастерством и вниманием к деталям. Он наполнен историей, весом поколений. Слишком насыщен символикой, чтобы оказаться просто красивой безделушкой, купленной в антикварной лавке. Это чья-то фамильная реликвия».
Я попыталась открыть его, нащупав на боковой грани почти невидимый шов. Возможно, внутри, как в классическом локете, хранилась миниатюрная фотография или прядь волос – последняя ниточка к прошлому. Но створки не поддавались. Механизм, видимо, намертво заклинило от времени, влаги или… или его могли специально запаять, желая скрыть содержимое.
Вопрос жёг изнутри: почему Ольга носила его? «Никогда не снимала», – сказал Трофим Егорович. Значит, это был её талисман? Память о любимом, о жизни, от которой Ольга оказалась отрезана. Но если это реликвия Романовских… здесь возникала неувязка. Из того, что я знала, они были учёными, людьми советской формации. Откуда у них в роду мог появиться такой явно дворянский, причём европейский герб? Лев, мечи, башня, роза, латынь… Это не Россия. Это отдавало старыми камнями Центральной Европы – Чехией, Австрией, может, Венгрией. А эти инициалы – «V.R.»? Владимир Романовский? Нет, звучало не так. Это могли быть инициалы предыдущего владельца. Того, кому этот герб принадлежал изначально.
Значит, медальон мог быть куплен или подарен. Но явно оставался ключом. Не только к прошлому Ольги Иноземцевой, но и к той роли, которую она, будучи Еленой Романовской, играла в качестве замдиректора детского дома; к тем секретам, которые хранила. Получается, у меня в руках теперь вещественное доказательство истории гораздо более глубокой и опасной, чем я могла предположить.
Я положила медальон рядом с альбомом. На столе теперь лежали две части одной тайны: бумажный след в Москву и серебряный ключ – куда? В Европу? К роду, который остался только в исторических книгах? Получается, Романовская бежала не только от людей. Она умчалась на Урал, унося с собой чужой, но теперь уже свой, герб. Как напоминание или как доказательство?
«V» и «R». Монограмма на обратной стороне тревожила. Логика ничего не могла подсказать. «V» – это Владимир Леднёв? «R» – Романовская? Но глупо же: обычно рядом ставят первые буквы имён или фамилий.
Я провела пальцем по холодному, сложному рельефу. Этот медальон был ключом, это чувствовалось каждой клеткой. Но к какой двери? Он совершенно не вязался с выцветшей фотографией в музейном деле, с образом скромной, незаметной Ольги Сергеевны Иноземцевой. Этот предмет молча кричал о другом мире – о знатности, родовой тайне, какой-то старой, вероятно европейской истории, которая никак не вязалась с биографией моей предполагаемой матери.
И тут мысль ударила, как обухом: а что, если Елена Романовская – это не её настоящее имя? Что, если оно, как и фамилия «Иноземцева», было частью легенды, тщательно сконструированного прикрытия? Что, если этот медальон – единственная ниточка, ведущая к её настоящему «Я», к семье, к происхождению, которое было так опасно, что его пришлось стереть дочиста? Эта мысль была пугающе логичной. Человек, способный на столь филигранное, многолетнее подполье, мог скрывать не только свои поступки, но и саму свою суть и даже корни.
Я поняла, что сама здесь бессильна. Нужен специалист. Не оценщик, который взвесит серебро и назовёт примерную цену. Учёный, знаток геральдики, историк ювелирного искусства, человек, способный по стилю, манере исполнения и символам определить если не всё, то очень многое: эпоху, регион, возможно, даже мастерскую или круг владельцев. Такой человек мог бы расшифровать герб, прочитать стёртую латынь, понять, что означают эти лев, мечи, башня и роза.
Но где его найти? В Невьянске? Это было смешно. Даже в Екатеринбурге… Москва казалась сейчас другой вселенной. Мои поиски в интернете по запросам «геральдика Урал», «экспертиза антикварных украшений Екатеринбург» выдавали лишь скупщиков золота, пару небольших антикварных салонов с расплывчатыми описаниями и сайты музеев без контактов конкретных специалистов. Нужен был иной подход.
Я решила не распыляться. Сначала – полное погружение в то, что у меня уже есть. Альбом был твёрдой почвой, фактурой, прямой нитью к Леднёву. Медальон – это глубина, подземные воды, к которым нужно искать свой колодец.
Вернулась к вырезкам. На этот раз я читала не как исследователь, а пытаясь думать, как Ольга. Что она искала в этих сухих строчках? Какой намёк, нестыковку, которую пропустили все, могла уловить только она, знавшая лично всех действующих лиц? Я выписывала имена, даты, названия фирм-однодневок, адреса. Создавала свою карту, поверх её.
К вечеру голова гудела от напряжения, но внутри горел холодный, ясный огонь. Я нашла не просто улики. Отыскала союзника в прошлом. Женщину, которая не сломалась, а вела свою тихую битву. И теперь долг, нет – право – продолжить её дело, перешло ко мне.
Я завернула медальон в платок и засунула в потайной карман рюкзака. Альбом, бережно уложенный в пластиковый пакет, лёг на дно, под слой одежды. Завтра – Екатеринбург. План был пока туманен, но первым шагом должен стать краеведческий музей или университет. Не антикварная лавка, а именно научная среда. Кто-то должен был знать местных историков-геральдистов или искусствоведов, специализирующихся на подобных предметах. Я была готова на что угодно, лишь бы отыскать нужного человека. Благо, Леднёв щедро снабдил деньгами.
Я посмотрела в окно. Невьянская башня, подсвеченная в ночи, стояла незыблемо. Теперь я видела в ней не молчаливого сторожа, а дозорного. Свидетеля всех этих лет выживания, тайны, ожидания. Она выстояла. И Ольга сумела. Значит, и я смогу.
Ложась спать, не попыталась уснуть. Прокручивала в голове возможные сценарии, фразы для первого звонка, меры предосторожности. Перед глазами стояли три изображения: надменное лицо Леднёва из газетной фотографии, загадочный герб и честные, усталые глаза Трофима Егоровича. Я стояла на краю. Не пропасти – нет, а истины. И страх отступил перед жгучим, неутолимым чувством поиска правды. Путь выбран. Обратной дороги нет.