Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 133
Я проснулась задолго до рассвета, хотя и не спала толком. Ворочалась всю ночь, обрывки плана и тревоги сплетались в голове в один туго натянутый нерв. Каждая минута, отделявшая меня от встречи с Трофимом Егоровичем, казалась невыносимо долгой и липкой, как смола. Я чувствовала себя охотником, который наконец-то напал на верный след, и теперь весь мир сузился до одного ожидания. Каждый шум шагов за дверью, каждый луч фонарного света, пробивающийся сквозь щель в шторах, каждый шорох ветра в ветвях деревьев – всё было наполнено острым, почти болезненным предвкушением. Я лежала, глядя в потолок, и считала удары сердца, пока серый рассвет не начал размывать черноту за окном.
Не стала ждать обеда, как мы договаривались накануне. Это было бы пыткой. Едва стрелки часов перевалили за девять утра, схватив телефон, я ощутила, как холодеют кончики пальцев. Набрала номер. Охранник ответил почти сразу, его голос был сонным, размягченным ночью, но по-прежнему доброжелательным.
– Трофим Егорович, простите, что так рано, – начала я, стараясь вложить в свой голос всё убеждение, на которое была способна, но слышала, как в нём дрожит натянутая струна. – Не могу ждать. Понимаю, что вы обещали мне помочь чуть позже, но… эти вещи, о которых вы говорили, они могут быть единственным ключом. Пожалуйста, давайте встретимся сейчас. Я буду у музея через полчаса.
Он немного помолчал на том конце провода, и в тишине я услышала лишь его размеренное дыхание, видимо, переваривая мою настойчивость, столь неуместную в это сонное уральское утро.
– Ну что ж, – наконец сказал он, и в его голосе послышался не вздох уступки, а скорее усталое понимание. – Приезжайте. Я уже на месте, смену принимаю. Только не у главного входа, а сбоку, у служебного. Там ни души не бывает в это время.
– Спасибо!
Положив трубку, я двигалась как автомат. Быстро натянула джинсы и свитер, накинула куртку, схватила сумку и выскочила из номера. Утренний Невьянск встретил меня ледяным, промозглым безмолвием. Воздух был резок и пуст, улицы, ещё вчера казавшиеся просто безлюдными, теперь выглядели вымершими. Фонари уже погасли, а солнце лишь робко золотило макушки крыш. Я почти бежала, подошвы гулко стучали по асфальту, но не чувствовала ни пронизывающего до костей ветра, ни усталости. Всё моё существо было сконцентрировано на цели.
Служебный вход оказался именно таким, как я и представляла: неприметная, облупившаяся дверь в глухой кирпичной стене, примыкающей к заднему фасаду музея. Трофим Егорович ждал меня, стоя в проёме, затенённом козырьком. Он был в своей застиранной, почти серой от многочисленных стирок форме, но без фуражки, и седые волосы были слегка взъерошены. В руках бережно держал два предмета, завёрнутых в старую, пожелтевшую и хрустящую газету, которую он, видимо, нашёл там же, в глубинах музея.
– Здравствуйте, Алина, – сказал он приглушённо, и его глаза, прищуренные от утреннего света, светились сложной смесью усталости, живой любознательности и какой-то старческой грусти. – Вот, держите. С трудом, признаться, нашёл. Стол, за которым работала Ольга Сергеевна, давно отнесли в дальний угол подвала. Думали выбросить, годами собирались, но руки так и не дошли. Он там, в паутине и пыли, и простоял все эти пятнадцать лет. Я вчера, после нашей беседы, вернулся, фонариком светил, с трудом его отыскал, а сегодня пришлось повозиться, доставая из-под другой мебели. Но не напрасно, – и он протянул мне свёрток.
Руки дрожали, когда я принимала его, и тревога отдавалась где-то глубоко в солнечном сплетении. Я почувствовала под бумагой непривычную, основательную тяжесть прямоугольного предмета и что-то маленькое, круглое и твёрдое, завёрнутое отдельно, в уголке.
– Спасибо, Трофим Егорович, – прошептала я, и мой голос сорвался, едва слышный даже мне самой. – Вы не представляете, как для меня это важно!
Я аккуратно развернула газету, и она с сухим шелестом поддалась. Под ней оказался потрёпанный временем, обтянутый потускневшим тёмно-зелёным дерматином альбом. Застёжка-резинка, когда-то тугая, теперь болталась лохматой петлёй, потеряв всякую эластичность. Рядом, в аккуратном конвертике из той же газеты, лежал нечто напоминающее медальон.
– Вот, – охранник указал пальцем с неровным ногтем на альбом. – Это она, видимо, вырезки свои хранила. Помните, я вчера о них рассказывал? А это, – он мягко кивнул на медальон, – лежало в потайном ящичке под стопкой старых журналов. Случайно мне на глаза попался. Удивительно, но Ольга Сергеевна его никогда не снимала. Как он там оказался?
Я подняла взгляд на Трофима Егоровича. В его глубоко посаженных глазах не было ни тени корысти или расчёта, только это странное, почти отеческое участие и искреннее желание помочь. В этот момент я с болезненной ясностью осознала, что он сделал для меня нечто не просто важное, а невероятное, рискуя своим рабочим местом, заслуженным покоем и, возможно, чем-то большим.
– Трофим Егорович, – голос снова нашел во мне силу. Я сунула руку в глубокий карман куртки, нащупала плотную, упругую пачку купюр, которую приготовила с вечера. Это была вся моя наличность, – тысяча евро, взятая на крайний случай. – Это вам. Пожалуйста. Не оплата, а моя благодарность. За вашу доброту, доверие и риск. Вы даже не представляете, какое это для меня сейчас значение имеет.
Я быстро, почти судорожно, сунула свёрнутые купюры ему в руку, сжав его жилистые, пыльные холодные пальцы своими. Он ошеломлённо посмотрел сначала на деньги, затем на меня. Его рот приоткрылся, на лице застыла гримаса растерянности и глубочайшего изумления.
– Девушка, что вы… Господи… – начал он, пытаясь разжать мою хватку и вернуть деньги. – Не надо этого! Я же не за оплату, просто по-человечески…
– Надо, Трофим Егорович, надо, – я перебила его, не давая ни ему, ни себе опомниться, страх, что он всё-таки откажется, придавал моим словам резкую настойчивость. – Это не плата, а от всей души. Просто примите. Как есть. И, умоляю вас, никому ни слова.
Я быстро, резко развернулась и зашагала прочь, почти бегом, не давая ему ни секунды для возражений. Слышала, как охранник окликнул меня вслед; его голос, хриплый и полный неподдельного недоумения, а может, и обиды, нёсся за мной по пустынному переулку: «Алина! Постойте же!» Но я не обернулась и не остановилась. Не могла позволить ему отказаться. В моей лихорадочной логике Трофим Егорович это заслужил. Он вручил мне не просто старые вещи, – вернул саму возможность надеяться.
Я почти прибежала обратно в гостиницу, прижимая свёрток к груди так крепко, что альбом врезался в грудь. Он вместе с медальоном казался мне самым драгоценным и хрупким сокровищем на свете. В номере, запыхавшись, заперла дверь, одним резким движением задёрнула плотные портьеры, отсекая назойливый утренний свет. В наступившем полумраке, где пылинки танцевали в единственном луче от щели, я наконец разложила свои находки на столе. Сердце колотилось в груди отчаянно и громко, как пойманная птица, бьющаяся о стекло.
Сначала взяла в руки альбом. Он оказался неожиданно тяжёлым, наполненным тяжестью прожитых лет и хранимых тайн. Дерматин на углах был стёрт до картона. Я расстегнула дряблую резинку. Когда открыла обложку крышку, в лицо ударил терпкий, сложный запах: пыль, сырость подвала, кисловатый дух старого, высохшего клея и едва уловимая, горьковатая нота типографской краски, отпечатавшейся на газетных страницах.
Я начала осторожно листать. Первые несколько страниц были пусты, лишь чуть пожелтевшие листы с аккуратной, – линейка и шариковая ручка, – разлиновкой. Словно Елена Романовская – или осторожная Ольга Сергеевна, как она себя здесь называла, – долго не решалась начать, собиралась с мыслями, готовилась. На первой странице было выведено аккуратным почерком: 1996 год. «В тот год в России были самые сложные выборы главы государства, – подсказала память. – Как там? «Голосуй или проиграешь». Американские спецы политической рекламы и деньги олигархов помогли победить уроженцу здешних мест. Как причудлива судьба», – пронеслось в голове.
Потом пошли вырезки. Они были приклеены с педантичной, почти архитектурной аккуратностью, снабжены отточенным каллиграфическим почерком датами и названиями изданий. И все, до единой, были извлечены из московских газет: «Коммерсантъ», «Ведомости», «Известия» и другие. Ни одной местной заметки, ни намёка на жизнь, которая текла вокруг неё здесь и сейчас. Это был целенаправленный, тоскливый сборник о другом, далёком, столичном мире.
Я начала читать, и с каждой новой вырезкой моё дыхание становилось всё более прерывистым, воздух в комнате казался всё более душным. Мне даже пришлось подойти и приоткрыть окно, чтобы не задохнуться, – настолько тяжёлой оказалась та информация, которую собирала Ольга Иноземцева. Сперва я пыталась просто пробежать глазами, но почти сразу же погрузилась полностью, забыв о времени, о номере, обо всём на свете.
Первый раздел был целиком и полностью посвящён Леднёву. Это были не просто случайные упоминания в колонках светской хроники. Это был целенаправленный, скрупулёзный отбор информации. Здесь лежали развёрнутые аналитические статьи из серьёзных изданий, подробно разбирающие его головокружительный карьерный взлёт, политические альянсы, происхождение состояния. Я видела старые, ещё «жирные» от докризисной рекламы полосы конца девяностых и свежие, гладкие материалы 2005-2006 годов. Именно в те годы, когда Елена уже тихо жила здесь, под именем Ольги Сергеевны, занимаясь архивом провинциального музея.
Она не просто помнила о Владимире Кирилловиче, а, по сути, следила очень издалека. Методично, без эмоций, как учёный-биолог наблюдает за опасным и непредсказуемым хищником. Каждая статья была аккуратно подписана его фамилией и датой. Это напоминало досье.
Следующий блок заставил моё сердце сделать болезненный толчок и замереть на секунду. Там находились материалы, посвящённые расследованиям журналиста Аркадия Смирнова, – тем самым, с кем я встречалась в Москве. В своё время он был одним из немногих «неприкасаемых», кто в нулевые годы не побоялся копать под империю Леднёва и его окружение. Вырезки фокусировались на холдинге «Вертикаль» – той самой громоздкой, вездесущей и при этом неосязаемой структуре, через которую, по настойчивым слухам, отмывались колоссальные суммы и проводились теневые сделки.
Заметки рассказывали про сомнительные тендеры, вскрывали схемы вывода активов за рубеж, содержали аналитические справки о связях «Вертикали» с очень конкретными именами в коридорах власти. Елена вырезала не просто сенсации, а сухую, документальную основу будущего обвинительного акта. Иначе зачем всё это?
И, наконец, я добралась до самого ядра. Вырезки о пропаже Звенигородского и о гибели Марка Курносова. Я помнила эти истории: они были частью большой мозаики, которую пыталась сложить. Звенигородский – бывший компаньон, внезапно ставший неудобным, исчезнувший без следа где-то на просторах России. Марк Курносов – председатель благотворительного фонда «Надежда». который, согласно короткой официальной сводке, погиб на Домбае, врезавшись в дерево во время лыжной прогулки, будучи запредельно пьян. Так гласила официальная версия. Но Смирнов и его коллеги тогда кричали на всех углах, что это было устранение свидетеля.
Все эти события, разбросанные по времени, были звеньями одной ржавой, окровавленной цепи. И вот теперь я держала в руках прямое, почти неоспоримое доказательство: в тишине невьянского музея, в тысячах километров от Москвы женщина по имени Елена Романовская не просто пряталась в страхе. Она документировала, продолжая следить за теми, кто изуродовал ее судьбу.
Я откинулась на спинку стула, и тело налилось свинцовой усталостью и адреналином одновременно. Закрыв глаза, сделала глубокий, дрожащий вдох. Запах старой бумаги, пыли и едкой типографской краски теперь пах не тлением, а истиной. Горькой, опасной, но настоящей.
Это было оно. Свидетельство. Оружие против Леднёва.