Вера поняла, что больше не может, когда чуть не упала в чужой ванной.
Голова кружилась так, что пришлось вцепиться в раковину обеими руками. Перед глазами плыли чёрные мухи, ноги стали ватными. А из комнаты донёсся голос свекрови:
— Ты там аккуратнее! Не разбей ничего!
Ни «что случилось», ни «тебе плохо». Только — не разбей.
Вера простояла так минуту, пока мир перестал качаться. Потом медленно опустилась на край ванны и подумала: двадцать три года. Двадцать три года она живёт так, и ничего не меняется.
А началось всё с телефонного звонка.
В то утро Зинаида Павловна позвонила в половине восьмого. Вера даже кофе не успела допить.
— Верочка, когда придёшь? Давление с утра, голова раскалывается, а дома хоть шаром покати.
Вера посмотрела на часы. Через двадцать минут выходить на работу.
— Может, вечером забегу, Зинаида Павловна?
— Вечером! — в голосе свекрови зазвенела обида. — Мне что, голодной сидеть весь день? Гена на работе, внук в своём Воронеже, а я тут одна, как брошенная.
— Хорошо. В обед заскочу.
— И котлет нажарь свежих, вчерашние уже не те. И за диваном пропылесось, там в углу грязь.
Вера положила трубку и допила остывший кофе. За окном серело ноябрьское утро, их райцентр Калиновка просыпался неохотно — фонари ещё горели, а первый автобус только подъезжал к остановке.
Двадцать три года замужем. И все эти годы свекровь — в двух домах от них. Когда-то молодожёнам казалось это удобным: и с ребёнком помогут, и присмотрят, если что. Вышло иначе.
— Ты пойми, она одинокая, — говорил Гена. — Отец умер двенадцать лет назад. Ну что тебе стоит зайти?
Вере стоило. Своего времени, выходных, нервов, здоровья. Но она терпела, потому что любила мужа. И верила: рано или поздно свекровь оценит.
Зинаиде Павловне было семьдесят четыре, однако она бодро управлялась с хозяйством — когда хотела. На рынок за три километра ходила легко, с соседками могла просидеть до полуночи, сериалы смотрела по шесть часов подряд. Но стоило появиться невестке — превращалась в немощную старушку.
— Верочка, подними тряпку, мне наклоняться тяжело. Верочка, помой посуду, руки ноют. Верочка, я забыла, как машинку включать, разберись.
При этом Гену она ни о чём не просила. Никогда. Сын приходил — и мать порхала вокруг него с пирожками.
— Генусик, устал? Садись, чай налью. Генусик, не надо, я сама, не утруждайся.
А Вера в это время драила окна или мыла ванну. Потому что «невестка должна».
В тот день она забежала к свекрови в обед. Зинаида Павловна сидела в кресле перед телевизором, закутанная в плед, хотя батареи жарили на все двадцать пять градусов.
— Наконец-то. Я тут с голоду умираю. В холодильнике только вчерашнее, а мне свеженького хочется.
— Я в субботу готовила, два дня всего прошло.
— Вот именно — два дня! Разве это еда?
Вера прошла на кухню. В холодильнике стояла кастрюля борща, лежали котлеты, творожная запеканка — всё, что она готовила в выходные. Но свекрови нужно было не это. Ей нужно было внимание. Присутствие. Власть.
Пока жарились котлеты, Вера протёрла полы, вынесла мусор, загрузила стирку. В висках стучала боль — мигрень, постоянный спутник последних лет. Врач говорил про стресс, выписывал таблетки. Помогало слабо.
— Масла не жалей! — командовала свекровь из комнаты. — И лук отдельно обжарь, чтоб хрустел.
— Хорошо.
— И хлеб нарежь потоньше. Вчерашний не буду, зачерствел уже.
Вчерашний хлеб Вера покупала сама, специально заезжала в пекарню после работы.
Обед закончился, когда свекровь только села есть. Вера сказала, что опаздывает.
— Вечно бежишь куда-то. Никакого уважения к старикам.
До работы — пятнадцать минут. Все эти пятнадцать минут Вера пыталась унять дрожь в руках. После визитов к свекрови всегда накатывало это — внутреннее опустошение, словно из неё выкачали всё.
В библиотеке её встретила Люба:
— Опять от свекрови?
— Откуда знаешь?
— Лицо как у человека после допроса. Серое.
— Котлеты жарила.
— Вчерашние не угодили?
— Позавчерашние.
Вечером Вера попробовала поговорить с мужем.
— Твоя мама звонила в семь утра. Просила прийти.
— Ну и? — Гена листал ленту в телефоне. — Сходила?
— В обед. Котлеты, полы.
— Молодец. Она же старенькая, ей тяжело.
Вера хотела сказать: мне тоже тяжело. Мне сорок семь. Я работаю пять дней в неделю, а в выходные еду к твоей маме убираться. У меня постоянно болит голова. Я не помню, когда последний раз высыпалась.
Но промолчала.
Двадцать три года молчала.
В субботу Вера поехала к свекрови с утра. По дороге купила продуктов на две тысячи — мясо, овощи, молочное, крупу, которую та любила. Зашла в аптеку за таблетками от давления — ещё восемьсот.
Свекровь встретила недовольно:
— Что так поздно? Десятый час!
— В магазин заходила.
— А творог какой взяла? Опять в зелёной пачке? Просила же в синей!
Вера убрала творог в холодильник. Разницы не было никакой. Но спорить — себе дороже.
Три часа она готовила, убирала, гладила. Свекровь ходила следом:
— За шкафом не протёрла. Окно криво помыла. Котлеты пережарила.
К часу дня голова раскололась всерьёз. Вера села на кухне, выпила таблетку.
— Чего расселась? — заглянула свекровь. — Ванную ещё не чистила.
— Мне плохо. Голова.
— У всех болит! Я тоже мучаюсь, но не жалуюсь. А ты молодая, терпи.
Вера встала и пошла чистить ванну.
Вот тогда она и чуть не упала.
Домой вернулась в пятом часу. Легла и закрыла глаза. Гена нашёл её через час.
— Лежишь? А обед?
— Мне плохо.
— Что такое?
— Голова. Была у твоей мамы.
— Ну полежи. Я сам чего-нибудь.
Вера закрыла глаза. Сна не было — только пульсация в висках и обида, которая душила изнутри.
В воскресенье свекровь позвонила снова:
— Верочка, приезжай. Совсем плохо мне. Давление, в глазах темнеет.
— Вызовите скорую.
— Какую скорую! Напугают, в больницу потащат. Приезжай, посиди со мной.
— Не могу сегодня.
Тишина. Потом — другой голос, надтреснутый:
— Вот значит как. Двадцать три года я вас терплю. Всё для вас. А теперь — не могу. Ладно, умру одна.
— Позвоните Гене.
— Гена отдыхает! Не хочу дёргать.
Вера положила трубку.
Двадцать три года. Она готовила, убирала, тратила деньги, здоровье, нервы. И всё это время свекровь берегла сына. Но не её.
На работу Вера пришла с опухшими глазами.
— Что? — спросила Люба.
— Поняла кое-что.
— Что именно?
— Она никогда не будет довольна. Никогда не скажет спасибо. Потому что я для неё не человек. Я — функция. Бесплатная прислуга.
— И что теперь?
Вера помолчала.
— Хватит.
Вечером она сказала мужу:
— Гена, я больше не буду бегать к твоей маме каждый день.
— Как это? — он оторвался от телефона. — А кто тогда?
— Она твоя мать. Сам зайди иногда.
— Я работаю!
— Я тоже. И знаешь, что заметила? За двадцать три года она ни разу не попросила тебя помыть у неё полы. Ни разу не позвонила тебе в семь утра насчёт котлет. Ты — сын, тебя нельзя нагружать. Я — невестка, меня можно.
Гена молчал.
— Ей семьдесят четыре, — продолжала Вера. — И она прекрасно ходит на рынок, когда ей надо. А у меня мигрень. Каждый день. Я не помню, когда отдыхала в выходные.
— Но что люди скажут...
— Пусть говорят. Я хочу просто жить.
Гена обиделся. Не разговаривал два дня. Свекровь устроила скандал:
— Всё для вас делала! Квартиру помогала покупать!
«Помощь» — пятьдесят тысяч. Квартира стоила два с половиной миллиона. Остальное они выплачивали сами, десять лет.
— Разводись с ней! — кричала свекровь.
Гена разводиться не стал. Но и к матери не поехал. Ждал, что Вера сдастся.
Вера не сдалась. Впервые за двадцать три года.
Прошла неделя. Свекровь звонила каждый день — то Гене, то ей. Жаловалась, обвиняла, давила на жалость. Вера не брала трубку. Гена отмалчивался.
На вторую субботу он всё-таки поехал сам.
Вернулся через четыре часа. Сел на кухне, налил себе чай. Долго молчал.
— Она попросила полы помыть, — сказал наконец. — Потому что ты криво моешь.
— И как?
— Помыл. А потом она сказала, что я тоже криво мою. И котлеты не те пожарил. И хлеб не тот купил.
Вера смотрела на него.
— Двадцать три года ты так жила? — спросил он тихо.
— Да.
— Почему молчала?
— Надеялась.
— На что?
— Что она оценит. Что ты заметишь.
Гена потёр лицо ладонями.
— Я не замечал, — сказал он. — Думал, вам нормально. Думал, она тебя любит.
— Она меня терпит. Есть разница.
Он кивнул.
— Прости.
Это было не всё, что Вера хотела услышать за двадцать три года. Но это было начало.
Зинаида Павловна обижалась ещё долго. Жаловалась соседкам, звонила родственникам. Те качали головами: молодёжь пошла, никакого уважения.
Но постепенно притихла. Привыкла, что Вера приходит раз в неделю — по воскресеньям, на два часа. Что Гена заглядывает по средам. Что готовить себе надо самой, а если совсем тяжело — есть социальный работник.
— Я тебе не прислуга, — сказала ей однажды Вера.
Свекровь посмотрела на неё странно. Ничего не ответила.
И в этом молчании было больше признания, чем в любых словах.
В первую субботу новой жизни Вера проснулась в девять. Лежала, смотрела в потолок. Голова не болела. Впервые за несколько лет.
Она сварила кофе. Открыла книгу, которую не могла дочитать полгода. Вышла в парк — просто так, без цели.
Свекровь так и не сказала ей «спасибо». Ни за двадцать три года, ни после.
Но Вера больше не ждала.
Она наконец поняла: благодарность, которую приходится выпрашивать, — не благодарность. А жизнь, которую тратишь на чужое одобрение, — не жизнь.
Ей сорок семь. И всё ещё можно начать заново.