Часть 9. Глава 190
– Пётр Андреевич, сделайте ей немедленно тест на скрытую кровь в кале. И, что не менее важно, расширенный анализ на сывороточное железо, ферритин и, конечно, витамин B12. Нам нужно исключить железодефицитную анемию, вызванную хронической кровопотерей.
– Вы думаете... анемия? Но ведь мы уже видели небольшое снижение гемоглобина.
– Не просто анемия, коллега. Я думаю о чём-то, что медленно, но верно истощает организм, лишая его жизненно важных элементов. Что-то, что вызывает постоянные, незаметные глазу микрокровотечения в желудочно-кишечном тракте, которые и объясняют её отвращение к мясу и общую слабость.
Напряжение висело в воздухе, пока мы ждали. Через несколько томительных часов результаты были готовы. Катя Скворцова принесла их с невозмутимым, но чуть дрогнувшим лицом. Скрытая кровь – положительно. Железо, ферритин и B12 – все показатели оказались критически низкими, подтверждая наши самые худшие опасения.
– Чёрт возьми, – глухо сказал Пётр Андреевич, сжимая в руке бланк. – Рак толстой кишки? Это же классическая картина.
– Возможно, Пётр Андреевич. Но не обязательно. Мы не должны сразу ставить самый страшный диагноз. Это может быть и глубокая, хроническая язва, и крупный кровоточащий полип. Но это, безусловно, то самое место, которое мы искали, и причина её многомесячного недомогания.
Мы немедленно, без промедления, отправили пациентку на экстренную колоноскопию. Ожидание было мучительным, но, к сожалению, диагноз подтвердился: небольшая, но уже активно кровоточащая опухоль в сигмовидной кишке.
– Светлана, – сказал я Берёзке, когда мы с Петром Андреевичем вышли из эндоскопического кабинета, чувствуя одновременно усталость и облегчение. – Твоё внимание к деталям – к платку, который она мяла, и к её отказу от мяса – спасло ей жизнь. Ты дала нам ключ к разгадке.
Медсестра улыбнулась, опустив глаза.
– Это просто наблюдение, Борис Александрович. Я просто слушала, что она говорит.
– Нет, Света. Это не просто наблюдение, а клиническое мышление, которое отличает хорошую медсестру от отличной. Ты заметила то, что мы, врачи, упустили, сосредоточившись исключительно на показаниях приборов и стандартных протоколах. Ты увидела человека, а не набор симптомов.
Пётр Андреевич, который всегда был сдержан в эмоциях и не любил публичных похвал, подошёл к ней и крепко пожал руку.
– Спасибо, Светлана. Я должен был спросить про диету подробнее. Признаю свою ошибку.
Диагностическая дилемма, которая мучила Звягинцева два дня, оказалась решена. Пациентку немедленно перевели в отделение хирургии для срочной подготовки к операции. «Хорошо, что вовремя отыскали причину, теперь Марии Васильевне обязательно помогут», – подумал я и решил остаться на дежурстве. Домой снова совсем не хотелось.
Наступила ночь. Самая тихая и самая напряжённая часть суток в отделении неотложной помощи. Валерий, уставший после возни с многочисленными документами, ушёл домой. Ольга Комарова и Пётр Звягинцев тоже. В отделении из врачей остались я и Денис Круглов, медсёстры Зоя Филатова и Сауле Мусина. Я разместился в ординаторской, чтобы не бегать далеко из кабинета, – он в самом конце коридора.
Ночь всегда приносит воспоминания. Тишина – это вакуум, который заполняется тенями прошлого. Сирия. Восточная Гута. Наш импровизированный госпиталь – это подвал разрушенной школы, где под тусклым, мерцающим светом керосиновых ламп мы небольшой командой медиков из разных стран боролись за каждую жизнь.
Однажды ночью, после очередного артиллерийского обстрела, дверь распахнулась, и ко мне принесли семилетнего мальчика. Его звали Ахмед. Он был бледен, как мел, почти без сознания, а на животе – рваная рана от осколка. Мать мальчишки, закутанная в темный платок, стояла рядом и беззвучно шептала молитвы.
Я быстро ощупал холодную кожу маленького пациента.
– Пульс нитевидный, давление на нуле. У него внутреннее кровотечение, и, судя по всему, задет кишечник, – сообщил вслух больше для себя, чем для кого-то еще. В условиях боевых действий, когда медикаменты – это роскошь, а госпиталь – мишень, такие ранения почти всегда означают конец. Но я не хотел сдаваться.
– Нам нужна кровь, Борис! – сказала помогавшая мне медсестра Лайла, приятная женщина тридцати пяти лет, которая ещё помнила те благословенные времена, когда в Сирии всё было спокойно.
Я оглядел подвал.
– Лайла, у нас нет времени ждать. У кого из нас самая подходящая группа? Быстро! – когда говорил это, то знал, что рискованно, но другого выхода не было. Мы нашли донора среди наших санитаров – молодого парня с универсальной группой. Пока Лайла готовила всё для прямого переливания, я уже обрабатывал мальчику рану.
Операция проходила под аккомпанемент далеких взрывов. Керосиновая лампа отбрасывала длинные, дрожащие тени на стены. Я вскрыл брюшную полость. Картина была ужасной: много крови, разрыв тонкой кишки. Мои руки работали быстро, автоматически, как будто жили своей отдельной жизнью. Я наложил зажимы, начал ушивать кишечник, стараясь не думать о том, что стерильность здесь – понятие относительное.
Лайла стояла рядом и ассистировала, контролируя переливание и подавая инструменты. Ее лицо было напряжено, но она работала четко. Час, казавшийся вечностью, прошел в полной тишине, нарушаемой только моим дыханием, металлическим звоном инструментов и далёким гулом взрывов.
Наконец, я закончил. Кишечник был зашит, кровотечение остановлено. Я закрыл рану.
– Как он, доктор? – спросила Лайла, вытирая пот со лба.
Я посмотрел на Ахмеда. Его губы уже не были такими синими, а слабый, но ровный пульс вернулся.
– Будет жить.
Мать Ахмеда, которая все это время стояла в углу, опустилась на колени и заплакала. Это были слезы не горя, а облегчения. В этот момент я понял, что все эти риски, бессонные ночи под обстрелами – не зря. В подвале разрушенной школы, под звуки сражения, мы спасли еще одну маленькую жизнь. И это было единственное, что тогда имело значение.
Я раскрыл глаза и оказалось, что, кажется, задремал, и мне приснился сон, притом очень реалистичный. Да, так всё и было. Жаль, в тех условиях отслеживать судьбу пациентов никогда не удавалось. Стоило им покинуть пределы госпиталя, и всё, как в воду канули. В том хаосе иначе и быть не могло.
– Борис Денисович? – голос Зои Филатовой был тихим, но вывел меня из оцепенения.
– Да, Зоя. Что-то случилось?
– Нет. Просто... вы выглядели так, словно не здесь.
Я вздохнул.
– Иногда отправляюсь на Альфа-Центавру, такое состояние знаешь, как называется?
Она приподняла удивлённо брови:
– Нет…
– Сон, – ответил я и улыбнулся.
Она присела напротив. Филатова была не просто медсестрой. Она душа отделения. Человек добрый, приятный. Может, только мне такой кажется, а для других иначе? Не знаю, да это и всё равно.
– Сирия приснилась, да? – спросила она прямо и негромко, словно боясь вторгнуться во что-то интимное.
– Она самая, – не стал отнекиваться я.
– Не могу представить, что вы там пережили, – вздохнула медсестра.
– И не стоит, – ответил. – Знаешь, Зоя, очень рад, что уехал оттуда навсегда и больше не вижу того ужаса. Правда, порой случается, что… как бы тебе объяснить… чувствую себя, словно предал тех, кто остался. Своих пациентов. Ведь помочь им уже никогда не смогу.
– Вы не предали, выжили и теперь используете свой опыт, чтобы спасать нас, – сказала Зоя и невероятно смутилась, даже щёки порозовели. – Простите, я хотела сказать, что не буквально нас, а пациентов. Да и вообще, после ухода Эллины Родионовны тут многим показалось, будто отделение закроют. Вы же помните, как Вежновцу приказали это сделать.
– Да, конечно.
– Хорошо, что этого не случилось. В общем, теперь вы, Борис Денисович, наш якорь.
Пока медсестра говорила, я заметил, как теребит в руке заколку для волос. Такой простой, домашний жест, и мне он даже показался очень милым. «Она хорошая девушка, – подумал. – Интересно, у нее парень есть?» Тут же пришлось прогнать эти мысли.
– Спасибо, Зоя. Иди, отдохни. Я подежурю, – сказал, чтобы отвлечься.
Она ушла. Внезапно тишину разорвал звонок. Не сирена, а телефон.
– Отделение неотложной помощи, Володарский.
– Борис Денисович, это хирургическое отделение. К нам привезли мужчину. Сорок лет. Ножевое ранение в живот. Глубокое. Похоже, задеты крупные сосуды. Он в критическом состоянии. Нужна немедленная операция, а у нас людей катастрофически не хватает. Вы не могли бы помочь?
Всё. Тишина закончилась. Бумаги отодвинуты. Всё исчезло. Осталось только чистое, недвусмысленное действие.
– Да, разумеется. Сейчас же поднимусь.
Я быстро сообщил администратору Достоевскому, что оставляю за главного Денис Круглова, сам буду максимум через час. Знаю, так неправильно, нарушение протоколов, инструкций и прочего. Но там, наверху, человек умирает, а я буду просто сидеть и ждать в ординаторской? Нет.
Быстро вхожу в предоперационную, начинаю мыться. На всё уходит несколько минут, и вот я уже в следующем помещении. Пациент на столе, он бледен, кардиомонитор фиксирует нитевидный пульс.
– Спасибо, коллега, что откликнулись, – говорит завотделением Горчакова.
– Не стоит, Нина Геннадьевна, всегда готов помочь.
– Давление? – спрашивает она анестезиолога.
Тот отвечает, и коллега сразу, без пауз:
– Скальпель!
Начинаем работать быстро, чётко, без лишних движений.
Вместо обещанного часа операция продлилась почти два с половиной. За жизнь пациента пришлось побороться: старуха с косой постоянно пыталась утащить его на ту сторону, мы же с Горчаковой упёрлись и не позволяли ей это сделать. Когда, наконец, закончили, мужчина был жив. Стабилен. Я вышел из операционной. Усталый, но удовлетворённый.
– Борис, – сказала Нина Геннадьевна. – Не хочешь перевестись ко мне? Сделаю заместителем. Зато оперировать будешь, не как у вас, а по графику. Ты же отличный хирург.
– Спасибо за предложение, но нет, – ответил я. – Доверие Печерской предать не имею права.
– Да, верно, – подумав, ответила Горчакова. – Прости, не подумала.
– Всё нормально.
Я спустился вниз, и за время моего отсутствия, к счастью, – иначе от Элли мне крепко бы прилетело за самодеятельность, – ничего особенного не случилось. Всё, как говорят в таких случаях, в рабочем порядке. Я вернулся в кабинет, посмотрел на часы. Половина пятого утра. Больше полутора суток на работе нахожусь. Наверное, пора бы и домой.
Но нет, дождусь, пока основная часть врачей выйдет на смену. Это будет в восемь. Ждать осталось недолго.