Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 112
Пришлось всё ей обстоятельно рассказать и, как обычно, взять в конце слово, что она никому и никогда без моего разрешения об этом не скажет.
– Снежик, я не хочу тебя пугать, просто предупреждаю. Это для меня чрезвычайно чувствительная информация. Если она попадёт не в те руки, всем нам может стать очень-очень плохо. Не посчитай угрозой. Ты должна понимать: Леднёв – очень влиятельный человек, у него наверняка много врагов. Они могут постараться использовать наше родство в своих нехороших целях. Понимаешь?
– Да, Алина, я буду молчать, – с чувством сказала Снежана, и мне ничего иного не оставалось, как ей поверить.
– Так вот, хочу поделиться с тобой некоторыми соображениями. Итак, представь: я спрашиваю Леднёва о своей матери, он мне всё рассказывает. Далее оказывается, что Флоранс не имеет ко мне никакого отношения. Это всё означает только одно: у Владимира Кирилловича в отношении меня имеется какой-то план, и мне предстоит эту тайну разгадать. Он ведь прекрасно понимал, что рано или поздно я захочу увидеться со своей биологической мамой. Скажи, у тебя есть родители?
– Да, конечно, – ответила Снежана.
– Тогда тебе меня не понять.
– Почему?
– Тем, кто родился в семье, даже если она потом распалась, как это часто бывает, не понять тех, кто с самого рождения вырос в детском доме. Кому-то со стороны может показаться: Алине Романовской тридцать лет, она топ-менеджер, самостоятельная и финансово благополучная женщина, а ведёт себя, как маленькая девочка, которая потеряла маму в большом универмаге, и теперь мечется между стеллажами, размазывая слёзки по лицу.
– Я так про вас никогда…
– Ты не при чём. Но я хорошо разбираюсь в людях: некоторым моё поведение кажется глупым, нелогичным, инфантильным даже. Мол, на кой чёрт тебе сдалась та баба, которая тебя родила и подкинула зимой на мороз под двери детдома – помирать?! Но я детдомовская. Для нас «мама» – это святое. С этим ничего не поделаешь. Как данность, как… аксиома. Я должна была проверить, и я это сделала. Что там другие думают… в общем, они заблуждаются. Им не понять. Если только не постараются.
Я помолчала, собираясь с мыслями.
– Так вот. Леднёв человек дальновидный, предусмотрел то, что я захочу увидеть Флоранс и поеду в Квебек.
– Алина, может, он не знал, что она умерла? – спросила Снежана.
– Какое это имеет значение? – задала я вопрос. – Она же всё равно не моя мать.
– Ах, ну да… прости.
– Получается, Владимир Кириллович подкинул мне эту женщину, как приманку, в расчёте, что я её найду, увижу сходство, приму за свою маму и успокоюсь.
– Да, но давай представим: ты приехала, пришла с ней пообщаться, а Флоранс в ответ: какая еще девочка? Никого я не рожала в России. Меня там вообще не было, – парировала Снежана.
– Конечно, это меня наверняка бы сильно расстроило. Но знаешь что?
– Что?
– Представь, ты искала маму. Нашла женщину, про которую так говорят. Вы похожи. Что ты будешь думать, если она ответит так, как ты сказала?
Снежана задумалась.
– Я ей не поверю.
– Точно! – воскликнула я. – В этом и был расчёт Леднёва. Флоранс не захочет признаваться, а всё равно буду верить в наше родство. Может, обижусь на нее, что не захотела считать своей дочкой, но ведь между нами и так никаких отношений, это ничего не изменит. Зато буду крепче любить папочку, – последнее слово я произнесла как-то слишком уж… неприязненно, даже сама заметила.
Потом был долгий перелёт обратно, во время которого я продолжала задаваться важными вопросами: почему Леднёв так тщательно скрывает мою настоящую историю? Что в ней такого особенного? Неужели он подделал справку об отцовстве? Но в таком случае разве стал бы бизнесмен просто отдавать какой-то чужой девушке банковскую карту с десятью миллионами евро на счету?
Мне захотелось проверить, что я и сделала, когда совершили предпоследнюю пересадку в Стамбуле. Подошла к банкомату, приложила карту, набрала ПИН-код и запросила состояние счёта. Каково же было моё неприятное удивление, когда выяснилось, что там… ни единого евро. Совершенно. Пусто. Несколько секунд я стояла, как громом поражённая, и смотрела на экран.
– Девушка, вы еще долго? – позвали меня сзади.
– Простите, – пробормотала я, отходя в сторону. Прижалась спиной к стене, закрыла глаза, стараясь успокоиться. Ну почему Леднёв так со мной поступил?! Второе предательство! Что я ему такого сделала?! Хорошо, билеты и все остальные транспортные расходы оплачивала со своей карты, а если бы потребовалась та, которую он мне вручил? Получается, никуда и не полетела бы.
Мне ничего иного не оставалось, как крепко стиснуть зубы. Но в то же время я почувствовала себя марионеткой, которую только что освободили от невидимых нитей. Оказалось, вся моя жизнь последних месяцев оказалась тесно переплетена с ложью, которую запустил Леднёв. И теперь, когда враньё раскрылось, у меня возникло ощущение, что стою на руинах отношений с человеком, назвавшимся отцом. Но при этом снова, как и до его появления, чувствую себя по-настоящему свободной.
Вскоре объявили наш рейс. Мы поднялись. Я шла по рукаву, ведущему в самолет, и в голове прокручивала план. Первое, что сделаю в Москве, начну искать правду о Владимире Кирилловиче Леднёве. Если он действительно мой родной отец (надо бы это также проверить), то следует выяснить мотивы его гнусного, по-другому и не скажешь, поведения.
В салоне бизнес-класса было тихо и уютно. Я села у окна. Снежана устроилась рядом.
– Что ты будешь делать, Алина? – спросила она полным беспокойства голосом.
Я повернулась к ней. Моя усталость исчезла, сменившись холодной решимостью.
– Стану искать ответы на свои вопросы. Ты мне поможешь?
– Да, разумеется!
– Спасибо, Снежик. Я тебе никогда этого не забуду.
Вскоре я уже смотрела, как самолет отрывается от земли, оставляя позади наземные огни. Впереди была Москва, и новая, моя история, которую только предстояло написать. Я больше не была дочерью Флоранс Ле Дриан, а просто Алиной Романовской.
Мы со Снежаной вернулись в Москву поздно вечером, когда небо уже окончательно утонуло в темноте, а город мерцал тысячами огней, словно огромная, чуть уставшая, но всё-таки бодрствующая машина. Столичный воздух встретил нас холодом – резким, сухим, обжигающим щеки, но всё же не таким пронзительным и хищным, как тот леденящий ветер Квебека, который, казалось, продувал насквозь не только одежду, но и душу. Здесь же холод был знакомым, почти домашним, как старый приятель, с которым не хотелось разговаривать, но которого и бояться бессмысленно.
Я чувствовала себя странно – внутри всё дрожало, будто на двух разных частотах. Усталость от перелёта давила на плечи тяжёлым свинцовым покрывалом, в висках пульсировала тупая боль, а вместе с этим во мне поднималось другое чувство – резкое, острое, почти телесное, как вспышка кислорода в лёгких после долгого погружения. Освобождение. То самое, которое сначала кажется сном, а потом вдруг распрямляется внутри, как пружина. Те «руины», о которых я размышляла в самолёте, теперь казались не обломками моей жизни, а чем-то вроде очищенной строительной площадки. Пусто, холодно, страшновато, но есть пространство, воздух и новое начало. И главное: я больше не была марионеткой. Ничьи ниточки больше не натягивались надо мной.
Снежана, верная своей клятве ничего не спрашивать, ехала рядом молча. Но её глаза… Господи, эти глаза! Чуткие, тревожные, умные. Взгляд помощницы периодически направлялся ко мне, будто проверяя, выдерживаю ли я внутреннее напряжение, не начинаю ли разваливаться. Она боялась за меня искренне, почти по-сестрински, и от этого становилось теплее.
Поскольку мы ехали на моей машине, которую я забрала с парковки возле аэропорта, то сначала отвезла Снежану домой, затем поехала к себе. Едва переступив порог квартиры, я даже не сняла пальто, опасаясь, что любое лишнее движение может нарушить только-только возникшее внутри хрупкое равновесие. Сразу же набрала номер Леднёва. Пальцы даже не дрогнули. И это было неожиданно приятно. «Смелость города берёт», – всплыла старая поговорка.
– Владимир Кириллович, это Алина, – произнесла я ровно, почти гладко, как хорошо отрепетированную фразу. Ни тени той глупой и наивной девичьей надежды, что столько месяцев заставляла меня принимать его каждое слово за истину.
– Алина! Как ты? Как перелёт? – голос Леднёва, глубокий и властный, словно сразу ввинтился внутрь черепа, заставив меня на мгновение вспомнить, как легко он умел гипнотизировать. Как завораживал, расставляя приоритеты в соответствии со своим мировоззрением, поскольку остальное для него значения не имело. Его тембр пах ложью – спокойной, дорогой, выдержанной.
– Всё в порядке, спасибо. Мы только что приехали.
– И… как прошла встреча? – в его тоне мелькнула тончайшая вибрация. Её можно было принять за тревогу… но нет, куда вероятнее – за нетерпеливое ожидание подтверждения того спектакля, который он сам же и поставил, выступив и драматургом, и режиссёром.
Я сделала глубокий вдох. Ложь должна быть простой, прямой и чуть суховатой, как официальное письмо.
– Встреча состоялась. Прошла… нормально. Флоранс была вежлива, приветлива. Мы поговорили.
– И? – он едва сдерживал себя, словно подгонял меня мыслью: «давай, говори как я задумал».
– Безрезультатно, Владимир Кириллович. Она отказалась признавать меня своей дочерью. Сказала, что никогда не была в России. Утверждала, что я, вероятно, ошиблась. Да, мы похожи, но, мол, чистое совпадение.
На том конце провода зависла пауза – густая, тягучая, как патока. За это время я успела отчётливо представить его лицо: брови сведены, губы чуть поджаты, глаза изображают театральное «как жаль», а внутри – быстрый расчёт, пересчёт, перекраивание сценария.
– Так… так и думал, – наконец произнёс он, и в его голосе проступила та самая нарочитая, выученная наизусть «печаль». – Я же говорил, Алина, что это будет непросто. Она не захочет рушить свою жизнь. Признание такого факта… ударит по её репутации, по семье.
– Да, понимаю, – ответила я коротко, сухо, выключив все эмоции.
– Мне нужно поговорить с тобой, дочка. Подробно. Не по телефону. Приезжай ко мне. Сегодня.
– Сегодня? Я очень устала после перелёта…
– Это важно, Алина. Очень. Я хочу понять, что именно она сказала. И, возможно, мы вместе найдём способ… убедить её.
Я едва удержалась, чтобы не рассмеяться в голос. Убедить мёртвую женщину? Интересный метод у профессора лжи.
– Хорошо, Владимир Кириллович. Вечером буду. Часов в восемь.
– Отлично. Жду тебя.
И он отключился – резко, будто боялся, что я успею что-то ещё спросить. А я стояла посреди прихожей, всё ещё в пальто, и слушала, как в груди перестраивается воздух. Как будто сердце, которое так долго играло по чужой партитуре, впервые попробовало взять ноту по-своему. Я положила трубку и почувствовала, как по телу, будто тонкая ледяная река, разливается холодная, плотная, почти осязаемая решимость. Она заполняла меня ровно, без рывков, как вода заполняет сосуд. Я больше не дрожала, не сомневалась, не пыталась угадать его следующий шаг – теперь играла по его правилам, но держала в рукаве собственный, спрятанный сценарий.
К восьми вечера я была уже у особняка Леднёва. Машина мягко покатилась по идеально вычищенной дороге, фары выхватывали из темноты ровные ряды елей, подсвеченные тонкими прожекторами. Когда огромные ворота распахнулись бесшумно, напомнив театральный занавес, мне даже показалось, что я попала на репетицию спектакля, где каждый жест отточен и заранее согласован с режиссёром.
Особняк Леднёва, как и всегда, производил впечатление неприступной крепости – строгой, дорогой, самодовольной. Но сегодня в его облике было что-то особенно сценическое: как будто сам дом натянул на себя маску и теперь хмуро оценивал, насколько хорошо я впишусь в его декорации.
У входа меня встретил дворецкий – мужчина с лицом, которое, кажется, давно забыло, что такое эмоции. Он был безупречен во всех смыслах: от идеального пробора до идеально выверенного жеста, когда он указал мне следовать за ним. Мы прошли через просторный холл, где под потолком висела огромная люстра, похожая на ледяной водопад. Тишина была такой густой, что казалось – стоит шагнуть чуть сильнее, и она хрустнет.
В столовой меня накрыла совсем иная атмосфера – не просто торжественная, а демонстративно-праздничная. То, что я увидела, было не ужином, а тщательно подготовленной постановкой с одним зрителем – мной. Леднёв сидел во главе длинного стола, покрытого белоснежной скатертью, которая сияла, словно снег под луной. В серебряных канделябрах горели высокие свечи – тонкие, стройные, напоминающие вытянутые пальцы, – и их колеблющийся свет играл на хрустале, превращая бокалы в маленькие золотистые фонари. Пузырьки шампанского медленно поднимались вверх, будто каждая молекула знала, что сейчас не время спешить.
Атмосфера была нарочито торжественной – слишком, чтобы быть случайной. Она оказалась выстроена с той щепетильностью, с какой мужчина готовит вечер, чтобы произвести впечатление на женщину, которую надеется покорить. И это было отвратительно.