Дарья Десса. "Игра на повышение". Роман
Глава 113
– Алина! Как я рад тебя видеть, – Леднёв поднялся так стремительно, что резной стул едва слышно скрипнул. Его фигура в тёплом, приглушённо-жёлтом свете свечей казалась ещё массивнее, ещё незыблемее, словно часть старинного интерьера, созданная для того, чтобы внушать уверенность и подавлять сомнения. От него исходило то тяжёлое, почти физическое чувство власти, которое я запомнила с момента нашего знакомства в кабинете Жирафа.
Он неторопливо двинулся ко мне, и выглядела его поступь так, будто пространство само расступалось, признавая хозяина. Подошёл, обнял, притянул к себе мягко, бережно, по-отечески, но всё равно с тем едва уловимым оттенком властности, что всегда подразумевали его жесты. Затем отстранился, губы Владимира Кирилловича коснулись моей кожи на лбу – медленно, как делают что-то намеренное, демонстративное, лишённое случайности.
– Дочь, ты выглядишь уставшей… но всё равно прекрасна.
– Спасибо, папа, – мой голос звучал ровно, может быть, чуть холоднее, чем я хотела.
Он пригласил меня сесть лёгким движением ладони, разместив напротив – не просто собеседницу, а участницу его собственноручно поставленной сцены. Стол между нами был широким, тёмным, отполированным до зеркального блеска, и на нём играли отблески свечей, будто маленькие язычки пламени лизали грани хрусталя.
Прислуга возникла бесшумно, почти мистически. Две тени, обученные двигаться так, чтобы не производить ни звука. Блюда появлялись передо мной с той торжественностью, с какой подают реликвии: свежий салат; сливочный суп, от которого тянулся тонкий, струящийся пар; тёплые, пахнущие свежим маслом булочки. Всё было тщательно подобрано, идеально подано и болезненно неуместно на фоне того, что мы собирались обсуждать.
– Рассказывай, Алина. Всё, в мельчайших подробностях, – сказал он, поднимая бокал. Янтарная жидкость качнулась в хрустале, заиграла живыми искрами. Он сделал маленький глоток, медленный, почти созерцательный, и его глаза – обычно холодные, будто затянутые плёнкой льда – вдруг стали мягкими. Неискренне мягкими, но от этого ещё более настораживающими. – Не торопись. У нас сегодня есть время.
Я начала говорить. Каждое моё слово ложилось между нами, как очередная карта в партии, где ставки давно стали слишком высокими. Я тщательно дозировала правду – по капле, как яд, разбавленный водой, – смешивала с ложью так искусно, что на мгновения сама переставала различать, где кончается одно и начинается другое.
Я описывала дом Флоранс – тот, что придумала, и тот, что видела на фотографиях: светлый фасад, аккуратный сад, слишком выверенный порядок. Упоминала её осанку и манеру улыбаться – тонко, едва заметно, лишь краешками губ. Говорила о вежливости и той европейской, холодной корректности, в которой удобно прятать всё, что угодно, включая абсолютную пустоту.
– Она слушала меня… как будто я рассказывала не про себя, а про кого-то далёкого, – произнесла я, укладывая новую ложь точно в центр узора. – Она была очень корректна. Сказала, что сожалеет о моём детстве, но… уверяет, что не имеет к этому никакого отношения. Заявила в конце концов, что никогда не была в России.
Я повторила ключевую фразу – ту самую, что он сам вложил мне в голову несколько дней назад.
– Она сказала, что, возможно, я перепутала её с кем-то. Что сходство… ну, иногда случается.
Леднёв слушал, слегка склонив голову набок. Свет от свечей скользил по его лицу, подчеркивая резкие тени – так бывает у людей, которые привыкли скрывать настоящие эмоции под маской спокойствия. Он не перебивал, но в нужные моменты задавал короткие, точечные вопросы – тонкие, выверенные, словно он не беседовал, а проводил хирургическую операцию. И я видела – отчётливо, почти физически ощущала, – как в его глазах медленно, слой за слоем, собирается картина, которую я так аккуратно рисовала для него. Ложная. Но убедительная до вдохновения.
Он верил. Действительно проникся моей ложью.
– Она упоминала какие-то имена? Может, кого-то из России? – спросил, откладывая серебряную вилку с той притворной небрежностью, которую он всегда использовал в моменты, когда на самом деле сильно напрягался. Так было много раз в кабинете, в конференц-зале на совещаниях, только тогда у него в пальцах была массивная золотая ручка.
Я увидела – да, конечно это было именно так – у отца едва заметно дёрнулся мизинец. Такой маленький жест, почти смешной, но в нём была вся тревога человека, который боится услышать правду больше, чем ему бы хотелось.
– Нет, – я покачала головой медленно, вдумчиво, будто и правда перебирала каждое слово Флоранс, каждую интонацию. – Никаких имён. Она… была стерильна, как операционная. Ничего лишнего, ни намёка, ни ускользающего взгляда. Сказала, что её жизнь – это Квебек, муж и дети, работа, маленький мир. И что она не хочет, чтобы кто-то в нём наводил беспорядок. Разумеется, этот намёк был направлен в мою сторону.
– Понимаю, – тихо произнёс, почти шепнул Владимир Кириллович. В этот момент в его глазах вспыхнул крошечный, хищный огонёк – смесь облегчения и довольства, как у зверя, который наконец понял, что капкан схлопнулся не для него. – Да… да, я так и думал. Она не призна́ется. Никогда. Не захочет разрушать свою жизнь. Это эгоизм, Алина, но… – владелец особняка слегка развёл руками, покачав бокал, – человеческая природа. Что с неё взять? Слабая женщина.
Он говорил о Флоранс так, будто она жива, находится где-то там, в своём заснеженном мире, пьёт кофе на кухне и даже не подозревает, что сегодня её обсуждают за тысячи километров. Отец произнёс те слова так уверенно и естественно, как мог лишь человек, который на сто процентов верит в собственную версию реальности. Мне приходилось буквально прикусывать губу изнутри, чтобы не рассмеяться – горько, зло, с тем холодным сарказмом, который возник во мне сразу, едва я переступила порог этого дома.
Я смотрела на Леднёва: холёное лицо, шикарный шёлковый галстук, который он ослабил, позволяя себе немного человечности, на уверенная, ленивая манера держать бокал. Внутри меня росло спокойствие – тонкое, ледяное, прозрачное, словно пластина крепкого льда, что выдерживает тяжесть, но готова треснуть в нужный момент.
Ложь за ложь. Как он со мной, так и я с ним. Как у нас в детдоме говорили, «лови ответочку».
Совсем недавно этот человек подарил мне сразу несколько приятных иллюзий: мать, прошлое, надежду такую яркую, что почти казалась святым чудом. А теперь я возвращаю ему подарок: ложные слова и уверенность в том, что его дочь, распустив уши, позволила навешать на них лапшу. Пусть расслабляется и верит, что всё идёт согласно той шахматной партии, в которой папа отвёл мне роль проходной пешки.
Истину о том, что Флоранс Ле Дриан мертва, я держала в себе, как человек хранит последнее письмо, которое не может выбросить. Глубоко. Тихо. Недоступно никому. Это был мой единственный настоящий козырь. Мой спрятанный в рукаве холодный и узкий нож. Если Леднёв узнает правду, то поймёт, что я ездила в Квебек не как его наивная «дочь», а как женщина, ищущая настоящую историю, не ту, что он мне нарисовал. И поймёт, что теперь у меня есть аргументы, способные разорвать его красивую легенду на куски. Поэтому пусть верит, тешит своё самолюбие.
Мы перешли к десерту. Прислуга бесшумно поставила перед нами тарелки с крем-брюле: золотистая корочка блестела, будто тонкое стекло, которое вот-вот треснет под ложкой. От блюда исходил тёплый, домашний аромат ванили – странный контраст с нитями напряжения, всё ещё натянутыми между нами.
Леднёв действительно расслабился. Лицо стало мягче, будто гладь озера, в которое перестали бросать камни. Плечи опустились, рука легла на стол с безмятежностью человека, уверенного, что очередной этап его шахматной партии завершён именно тем ходом, который он планировал. Я сидела напротив, спокойно, холодно, зная, что всё-таки моя фигура – нет, не пешка. Только вот гроссмейстер Владимир Кириллович ещё не понял, что игра давно изменилась.
– Алина, я понимаю, как тебе тяжело, – начал он, поднимая бокал с шампанским. Голос стал мягче, доверительнее, почти липко-отеческим. С таким обычно папа пытается ладонью пригладить зарёванной дочери взъерошенные волосы. – Но не стоит отчаиваться. Мы продолжим поиски, я тебе обещаю. – Он наклонил бокал чуть вперёд. – За твою стойкость.
Я подняла бокал:
– Спасибо за поддержку, папа, – и сделала маленький, правильный глоток – такой, какой и должна сделать «доверчивая дочь». Потом поставила бокал и мягко, почти лениво, ввела ложку.
– Папа… – я изобразила лёгкую растерянность, такую наивную, что любой мужчина почувствовал бы себя мудрым наставником. – Ты знаешь… меня кое-что удивило.
Он поднял бровь, хищно-внимательно:
– Что именно, дорогая?
– Карточка, – улыбнулась я виновато, будто спрашивала о чём-то неудобно-домашнем. – Та, что ты дал мне перед отъездом. С десятью миллионами евро на счету.
Он нахмурился резко:
– Что с ней не так?
– На ней… не оказалось денег. Совсем, – я мягко и женственно пожала плечами. – Проверяла в банкомате Стамбуле. Счёт пуст, представляешь?
Я смотрела прямо, сделав глубоко расстроенное лицо, но внутри меня взирал зритель на премьере, ожидающий кульминацию. И Леднёв, конечно, не подвёл. Он изобразил потрясение с мастерством старого театрала. Глаза округлились, брови взлетели так, будто их тянула невидимая нитка. Резко отставил бокал – хрусталь жалобно звякнул.
– Что?! Пустой?! Этого не может быть! – воскликнул он с такой искренней яростью, что любая доверчивая душа упала бы к его ногам и попросила прощения за сомнения, – Владимир Кириллович задышал тяжело, шумно; лицо его пошло пятнами – картина гнева во всей живописной красоте.
– Этот… балбес! – рявкнул он. – Мой бухгалтер! Как он посмел меня так подставить! И тебя тоже!
Леднёв встал и заходил по комнате широкими, рублеными шагами. Казалось, ещё немного – и он либо опрокинет канделябр, либо разорвёт что-нибудь попавшее под руку.
– Алина, прости меня! – он резко повернулся ко мне, приложив руку к своей груди с той страстной искренностью, что бывает только у прирождённых лжецов. – Честное слово, лично отдавал распоряжение! Десять миллионов! Я хотел, чтобы ты была в безопасности, чтобы у тебя были деньги на всё!
Он подошёл ближе. Я уже знала: сейчас продолжит свою часть партии.
– Завтра же мозги промою этому проходимцу! – прорычал он. – Уволю его к чёртовой матери! Деньги будут на твоём счёте до обеда. Прослежу лично! – понизил градус кипения. – Прости, дочка. Это недоразумение.
Я смотрела на него доверчиво, с робкой улыбкой. Но видела перед собой актёра, который чуть переигрывает, но всё равно крепко держит сцену. Его ложь звенела, как струна, по которой водят смычком – звонко, натянуто, прекрасно. Леднёв был восхитителен в своей фальши. Настолько, что мне даже захотелось это на видео записать. «Оскар» по нему плачет! Как он умудряется быть таким совершенным лжецом? Какая школа его взрастила? Какие демоны учили этому искусству?