Пять лет я мотался между Москвой и Петербургом, как человек, который потерял не только покой, но и способность жить в одном городе дольше трёх дней. Казалось, что жизнь превратилась в бесконечные ночные поезда, где я давно знал запахи, звуки, лица, а проводники, кажется, знали меня по походке. Я появлялся у вагона с видом человека, который снова пришёл чинить ту же протечку. Странное чувство — как будто твоя жизнь течёт между двух столиц, а ты всё время зависаешь где-то посередине, в этих трясущихся купе с шатающимися занавесками.
Нижняя полка была моим единственным якорем. Я бронировал её заранее, как будто речь шла о последнем убежище цивилизации. После перелома ноги мысль о верхней полке вызывала во мне не лёгкое недовольство, а философскую тоску. И боль, конечно. Боль тогда была честным аргументом. Потом превратилась в привычку. Но я всё равно повторял одну и ту же фразу, как старый пароль от давно заброшенного аккаунта.
Каждый рейс находился человек, которому казалось, что моя полка — это подарок судьбы лично ему. И начиналась цирковая программа.
Однажды поздней осенью сел ко мне мужчина — широкий, массивный, словно шкаф, который кто-то решил поставить в вагон. На пальцах кольца, брови сведены, взгляд такой, будто он только что уволил десять человек и собирается уволить одиннадцатого — меня.
«Это моя полка», говорит без вступлений.
«С чего вдруг?» спрашиваю, не поднимая взгляд от своей книжки. Всегда так делаю — чтобы не создавать ощущения диалога слишком рано.
«Мне вниз удобнее. Понимаете?»
Он говорил так, будто удобство его тела — стратегическая задача государства.
«Я после перелома ноги. Мне наверх не залезть».
Говорю спокойно, без интонации — как будто объявляю температуру воздуха.
Его лицо меняется. Человек, видимо, рассчитывал на конфликт, на бодание рогами, а тут вдруг — человеческая беда.
Он опускает чемодан, бурчит:
«Ну, если после перелома… ну ладно».
И садится наверх, как наказанный школьник.
Другой раз женщина лет пятидесяти, слишком ярко накрашенная, шарфик бирюзовый, смотрит прямо в мои глаза, словно готовится меня гипнотизировать.
«Молодой человек, давайте поменяемся? Мне вниз нужнее. У меня сумки тяжёлые».
А сумки у неё, на секундочку, две маленькие, которые можно поднять двумя пальцами. Но она уже готова. Уже заняла пространство вокруг полки своим присутствием.
«Я после перелома ноги», произношу.
Её лицо мгновенно оседает. Как будто я обрушил на неё долг за коммуналку за последние десять лет.
«Ох… ну… извините тогда».
И отступает с тем же видом, с каким уходят актрисы после проваленного кастинга.
Но был один, который меня действительно рассмешил.
Молодой парень, худой, нервный, в футболке с логотипом рок-группы.
«Слушай, брат, давай поменяемся, а? Я на смене был… меня вообще не отпустили… я как собака…»
Он даже сесть не успел. Сразу начал атаку жалостью.
«Я после перелома ноги», говорю.
Он будто споткнулся внутренне.
«Аа… ну… ну тогда… куда ж… ладно».
И полез наверх, сопя так драматически, будто несёт крест.
Была ещё пара особенно упорных.
Один мужчина средних лет, с глазами, как у человека, который всю жизнь играет в шахматы и только что проиграл партию ребёнку.
«Молодой человек, прошу вас, у меня спина больная. Давайте вниз».
«После перелома ноги».
«Аа… ну вы тоже… ну… ладно».
Или женщина, которая решила включить режим материнской строгости:
«Неужели вам трудно? Я же старше».
«После перелома ноги».
«… ах».
И исчезает, как испуганная тень.
Однажды проводник, наблюдавший всю эту сцену, не выдержал.
«Слушайте, вы каждый раз так говорите?»
«Каждый», отвечаю.
«И всегда работает?»
«Сто процентов».
Он засмеялся.
«Вы бы лекции читали. Полка как личный фронт».
Я пожал плечами.
Фронт так фронт.
А ночи шли. Колёса стучали — как будто кто-то открывал и закрывал дверь в мою жизнь. Я лежал на этой полке, слушал разговоры соседей, их вздохи, запахи еды в пакетах, обсуждения погоды и цен на бензин. Иногда думал, что в этих поездах проходит половина моего существования. Спросили бы меня — где я живу? Я бы сказал: между двух городов, на нижней полке, у окна, где резиновая занавеска постоянно сваливается.
Смешно, но за годы я научился определять человека по первым двум фразам — тот, кто зайдёт с претензией к полке, всегда говорит слишком уверенно. Как будто уверен, что мир — это театр, где ему всегда оставляют лучший стул.
А я лежу и думаю: может быть, самое честное в моей жизни — это мои трещины. И та фраза, которую я произношу, уже давно не столько из-за ноги, сколько из-за того, что она напоминает мне: когда-то я действительно сломался. И кое-что до сих пор болит.
Поэтому нижняя полка — не удобство.
Это маленькая территория, на которой мне разрешено быть тем, кто я есть.
Не вылезать наверх, не карабкаться, не строить из себя того, кем не являюсь.
Всего лишь лежать, слушать стук рельсов и знать, что хотя бы здесь меня никто не заставит подниматься туда, куда я уже однажды упал.
А под конец всей этой эпопеи я вдруг понял простую вещь: люди в этих поездах не полки у меня забирали — они пытались забрать часть моего пространства, которое я выстрадал. Каждый со своим «мне удобнее», «мне нужнее», «я устал». Всем всегда что-то нужно, все считают, что их причина важнее твоей. И так не только в поездах — везде. На работе, в очередях, в отношениях. В каждом человеке живёт маленький захватчик. И если не поставить ему границы, он займёт весь твой вагон, а потом ещё и потребует открыть окно.
И, может, в какой-то момент я действительно стал чем-то вроде городского безумца, который носится между столицами и повторяет одну и ту же фразу про перелом. Но всё равно было что-то правильное в том, что речь шла именно о переломе. Потому что за эти годы я понял: людей отталкивает не слабость. Их отталкивает честность. Неприкрашенная, неподслащённая. Она выбивает у них из рук их любимое оружие — наглость. И они тут же теряются, словно им выключили свет посреди спектакля.
А потом я поймал себя на том, что, может быть, этот перелом — самое полезное, что со мной случилось. Он научил меня держать своё пространство. Не уступать тем, кто привык брать, не спрашивая. И каждый раз, когда я ложился на эту нижнюю полку, я думал: вот тут — моя территория, мой маленький квадрат свободы. И если миру не нравится, что я на ней лежу — пусть мир сам полезет наверх.