Ночь в Гатчинском районе в тот раз выдалась вязкая и сырая, словно кто-то развел в воздухе клейстер. Снег то падал, то прекращался, оставляя на земле не белизну, а спрессованную кашу. Я стоял у забора и думал, что именно такие ночи нашествие на чужую жизнь делает особенно нелепым. Вроде ничего не происходит, но в каждом шорохе чувствуешь тревогу — не свою, общую, как будто деревня догадывается, что скоро в нее войдут чужие сапоги.
Наши ребята, которых кто-то пафосно назвал оперативной группой, а кто-то — просто ночными гостями, нервничали, хотя делали вид, что давно привыкли к таким заданиям. Трое курили, третья сигарета дрожала в пальцах. Серега то оттягивал перчатку, то поправлял капюшон.
«Ну что?» — спросил он, будто кто-то мог дать команду от имени судьбы.
«Ждем», ответил я.
«Чего ждать? Темноты? Она уже тут».
«Команды ждем».
«Команду мы и так знаем», сказал один. «Перелезать вот туда». Он махнул на забор, который как будто специально подрос за ночь.
Когда отмашка наконец прозвучала, никто не обрадовался. Просто одновременно глубоко вдохнули. И пошли к забору, как школьники, которых вызвали к директору.
Первым полез Серега — он всегда лез туда, где шансов упасть больше всего. Он и упал.
«Ты можешь, пожалуйста, сломать себе что-нибудь попозже?» — спросил я, когда он поднялся, потирая бок.
«Позже неинтересно», буркнул он. «Пошли».
Баронов дом стоял как крепость. Навесы, галерея, окна забраны решетками, в саду под снегом угадывались бетонные плиты. Дом богатого мужика, который долго убеждал всех, будто живет как все.
Мы знали, что не живет. Но что именно скрывается внутри — никто не представлял.
Когда мы открыли дверь и шагнули внутрь, воздух будто изменился.
Тепло. Тишина. Чужой запах — смесь дорогого табака и химии.
Свет приглушенный, как в номере, который оплачивают без паспорта.
«Вот это он устроился», сказал Серега, глядя на массивный стол, расставленные колбы, металлические стойки, прозрачные банки.
Я тронул край одной колбы — и тут же убрал руку.
«Не трогай», сказал один из ребят.
«Да я просто...»
«Не просто. Тут может быть что угодно».
Колбы стояли так аккуратно, словно Барон учился у музейных кураторов. На полке — реактивы, у каждого название, похожее на пароль. В углу — переносные горелки. На столе — листы с записями формул.
«Учебный центр», сказал Серега.
«Центр подготовки не туда», сказал я.
Запах химии тут был густым, тяжелым, почти густым на вкус. И где-то в глубине дома иногда глухо щелкало — как будто вода капала на раскаленный металл.
Мы открывали дверь за дверью, пока не дошли до той самой. Узкая, неприметная, будто ведущая в чулан.
Я толкнул ее первым.
А дальше все заговорили одновременно.
«Ого...»
«Ничего себе...»
«Да это склад целый!..»
На стеллажах лежали мешки и коробки, аккуратно пронумерованные. Белый порошок выглядывал из прорезей.
«Килограммы три, четыре... а может, и больше», сказал один. «Это же рынок на месяц».
«На месяц для кого?» спросил я.
Он пожал плечами:
«Для тех, кто привык. Для тех, кто продает».
Серега заглянул под стол:
«А тут что? Ну конечно. Конечно!»
Пятнадцать миллионов в пачках. Каждая — обернута полиэтиленом.
«Ты смотри, как он ровно паковал», сказал Серега.
«Как будто на подарок кому-то...»
«Ну кому? Себе».
«Себе он подарки не делает. Себе он делает запасы».
Мы еще не успели все пересмотреть, как один из нас заметил нишу в стене.
Нажали на край — плита отъехала.
«Оружие», сказал Серега.
Два травмата.
Ружье.
Патроны.
«Ничего нового», сказал кто-то. «У таких всегда есть то, что стреляет».
Слышались шаги сверху. Медленные, тяжелые.
«Все, проснулся Барон», прошептал Серега.
«Не Барон — простуда ходячая», сказал я.
«Не смеши меня сейчас».
Барон спустился в мягких шлепанцах, в которых обычно ходят по теплому полу. Он не выглядел испуганным. Больше — уставшим. Как человек, которого будят не первый раз.
«Гостей не звал», сказал он.
«Мы сами пришли», сказал Серега.
«Нехорошо», сказал Барон.
«Нам так проще», сказал я.
Барон посмотрел на мешки, колбы, деньги, оружие.
«Вы это нашли?»
«Собаки нашли. Мы просто посмотрели».
«Собаки молодцы».
«Собаки — да. Люди тут хуже».
Он покорно протянул руки, когда его попросили.
«Зря вы сюда пришли», сказал он.
«Почему?»
«Потому что теперь у вас больше работы, чем у меня».
«А у тебя?»
«У меня ее как раз не останется».
Когда вывели Барона во двор, мужики из его окружения уже столпились возле ворот. Они гудели, как стая, которая не знает, кого кусать.
«Что будет?» спросил один.
«Разберутся», сказал Серега.
«Кто?»
«Те, кто этим занимается».
«А вы кто?»
Серега улыбнулся без радости:
«Мы — те, кто пришел, пока вы спали».
Машины стояли вдоль дороги неровной колонной. У каждой — свои шансы на конфискацию. Эксперты возились с VIN-номерами, как археологи с останками древнего животного.
«Пятнадцать машин забираем», сказал сержант.
«Все?»
«Все, у которых документы не сходятся. То есть все».
Мужики загудели громче. Один даже сел на капот, пока его не согнали.
Я смотрел, как грузят машины на эвакуаторы. И думал: люди будто строят вокруг себя мир из железа, химии и денег. А потом удивляются, что этот мир разваливается, стоит только кто-то постучать в дверь.
В отделение мы приехали под утро. Свет там был резкий, больничный. Люди выглядели одинаково — мокрые, усталые, злые.
Барон сидел под лампой.
«Вы думаете, что все решите?»
«Нет», сказал я. «Мы решим только начало».
«Конец я уже знаю», ответил он.
Серега спросил:
«И какой же?»
«Такой же, как у всех, кто начинает слишком хорошо жить в слишком маленьком месте».
Он говорил это спокойно, словно читал инструкцию, которую сам же и написал.
В коридоре оформляли остальных — отпечатки пальцев, фотографии, подписи. Один мужик сказал:
«Это унижение».
Я пожал плечами:
«Это процедура».
«Процедура унижает».
«Нет. Процедура просто делает свое дело».
«А люди?»
«Люди — как получится».
Когда все закончилось, я вышел на улицу. Утро было серым, будто нарисованным карандашом. Серега стоял, натягивая капюшон.
«Ну что», сказал он, «кто сегодня удивился больше — мы или он?»
«Мы», сказал я.
«Тоже так думаю».
Мы шли по пустой дороге и молчали. Молчание казалось единственным честным состоянием. Я думал о Бароне, о его деньгах в стене, о лаборатории, о мешках, о том, как он смотрел на нас снизу вверх, как будто уже знал, что мы не герои, а просто участники одной длинной, тяжелой сцены.
И пришла мысль, от которой почему-то стало холоднее:
не бывает богатства, которое можно спрятать.
Его все равно когда-то освещает лампа над столом.
Та самая лампа, под которой человек впервые понимает, что ночь закончилась — и началось совершенно другое время, куда он уже не успеет сбежать.
И когда я уже дошёл до остановки, где ветер гудел, как старый телефонный провод, меня накрыла простая, почти обидная мысль: вся эта ночь с колбами, миллионами, собаками и мужиками, ревущими возле эвакуаторов, была не про закон и не про порядок. Она была про человеческую жадность. Про ту самую, что заставляет людей прятать деньги в стену, надеясь, что стена будет честнее самого человека. А стена, как оказалось, честная штука — всё показала, всё выдала, ничего не прикрыла. Не то что люди, которые годами ходили мимо и делали вид, что видят картошку и банки с соленьями.
И чем больше я думал, тем яснее становилось: скандал всей этой истории даже не в лаборатории, не в мешках, не в машинах с перебитыми номерами. Скандал — в нашей странной привычке удивляться очевидному. Все знали, что Барон живёт богаче, чем позволяет честность. Все знали, что вокруг него бродят шепоты, запахи и люди без фамилий. Все знали, но предпочитали закрывать двери, затягивать шторы и говорить: «Не моё дело». А потом мы же первые хватались за голову, когда тайник раскрылся, как консервная банка. И кричали: «Как же так?» Да никак — как всегда.
И, наверное, самое громкое оказалось то, что никто не сказал. Когда мы стояли в темноте и слушали, как эвакуаторы увозят машины, никто не произнёс ни слова о том, что Барон — не исключение, а система. Система, которая растёт там, где люди делают вид, что ничего не происходит. И чем громче потом визжат на улицах, тем очевиднее становится: скандал — не в том, что Барона взяли. Скандал — в том, что его взяли так поздно. И что, если честно, все вокруг давно приготовили ему место — только никто не хотел первым включить свет.