Меня зовут Михаил Яковлев, и если бы кто-то сказал мне лет десять назад, что я стану героем какой-то затяжной борьбы с системой, я бы только хмыкнул. Тогда мне казалось, что железная дорога – это про порядок. Про чёткий ритм, про расписание, которое держит страну на рельсах, словно большой механический организм. Сейчас понимаю: никакой гармонии нет. Есть только огромная чёрная махина, которая крутится сама по себе, а ты, маленький винт, должен вовремя вращаться. И если вдруг остановишься – тебя просто заменят.
В комнате отдыха пахло несвежим воздухом, раздавленными пакетами от лапши и мужиками, которые неизменно топтались у стены. Они выглядели одинаково уставшими, одинаково потерянными, и я в них узнавал себя, хоть и родился в Калининграде. Когда входил в эту комнату, всегда ощущал, как будто попал в чужой привокзальный склеп. Дежурная сидела за столом, грызла ручку и косилась на нас с видом, будто мы ей должны всем коллективом.
– Где отдых? – спросил я, едва переступив порог.
Она не подняла головы.
– Вон диван. И чайник. У нас всё по правилам.
– Но я от смены сюда же и пришёл.
– Это не ко мне. У нас так.
Диван был старый, продавленный, со следами чьих-то ботинок. Когда я ложился на него, мне казалось, что он дышит. Слышал, как в коридоре туристы переговариваются, обмениваются короткими фразами, похожими на кодовые сигналы. Никто из нас не отдыхал. Мы просто сидели в помещении, где зависал воздух. Я попробовал закрыть глаза, но каждый раз, как только начинал засыпать, в комнату кто-нибудь заходил, открывая скрипучую дверь, будто специально проверяя, жив ли я.
Утром подняли раньше, чем положено. Формально в отчётах – шесть часов, фактически – четыре с половиной. Инструктор встретил меня на платформе.
– Что, не выспался? – спросил он, будто это шутка.
– А выспаться тут где?
– Михаил, не начинай. У всех так.
Он сказал это с тем странным выражением, когда человек понимает, что творится ерунда, но боится даже намёка на недовольство. «Ласточка» стояла перед нами – холодная, металлическая, как памятник бессмысленной дисциплине. Я всегда думал, что эта машина напоминает огромную птицу. Но теперь видел в ней скорее хищника – бесстрастного и голодного.
Мы забрались внутрь, я сел на своё место, и поезд тронулся. Колёса стучали равномерно, будто отсчитывали секунды до следующей ошибки. Я был частью этой системы, но чувствовал, как она медленно выжимает из меня всё человеческое.
А потом случилась та ночь.
Мы шли по маршруту, ночь была тёмной и вязкой, как старое машинное масло. Впереди мелькнула тень. Машинист успел нажать тормоз, но слишком поздно. Раздался удар – сухой, короткий. После него воздух словно замёрз. Кто-то попал под колёса. Один миг – и всё. Я слышал, как машинист выдохнул так, будто из него вынули все органы.
Мы стояли на путях, ждали оперативных. Фонарики мигали вдалеке. Я дрожал, хоть было не холодно. Мне казалось, что ночь стала плотнее. Правила предписывают трёхдневный отдых после такого. Но утром позвонили.
– Михаил, выходи на смену.
– Мне дают три дня. По инструкции.
– Это по инструкции. А по факту – выходи.
Эти пять слов застряли во мне, как ржавый гвоздь. Я стоял, смотрел на телефон и понимал: если подчинюсь, то подписываюсь под тем, что моей усталости, моей психике и моей жизни тут нет цены. Но всё равно вышел. Потому что боялся потерять работу. Боялся громыхающей машины, которая проходила насквозь каждого, кто пытался сопротивляться.
Спустя неделю я пошёл в прокуратуру. В коридоре сидел мужик в старой, протёртой куртке и смотрел на пол.
– Тоже на жалобу? – спросил он, не поднимая глаз.
– Да.
– Добро пожаловать в город без выходных.
Он сказал это таким тихим голосом, будто делился семейной тайной. Я зашёл в кабинет. Инспектор слушал внимательно, записывал, спрашивал детали.
– Вы понимаете, что если подтвердится, последствия будут для руководства? – уточнил он.
– Понимаю.
Он посмотрел на меня долгим взглядом. В этом взгляде было что-то вроде уважения смешанного с сожалением. Через пару недель я получил бумагу: нарушения подтверждены. Режим отдыха нарушался, привлекали без письменного согласия, руководителя оштрафовали. В предписании всё было сформулировано чётко, сухо. Но под каждой фразой стояли мои бессонные ночи.
Летом 2024 года я написал отказ от переработок. Мне надоело быть фоновой деталью. А осенью ко мне подошёл машинист-инструктор. Было видно, что ему неприятно.
– Меня отправили к тебе, – начал он.
– Зачем?
– Сказали проверить и наказать.
– За что?
– За отказ.
Он снова опустил глаза. Мне стало его жалко. Его так же крутили в этой мясорубке, как и меня.
Когда я решил подать в суд, многие говорили:
– Не связывайся. Всё равно ничего не изменится.
Но я пошёл. И впервые за долгое время почувствовал себя не винтом, а человеком. На заседании судья внимала, слушала, задавала вопросы. Я говорил и ощущал, как будто вытаскиваю из себя комья грязи, накопившиеся за годы.
Когда она произнесла:
– Нарушен режим рабочего времени и отдыха. Истцу причинён моральный вред.
я не поверил. Слова прозвучали тихо, спокойно, но внутри раздался громкий хлопок – как будто дверь, которая всегда была закрыта, наконец распахнулась.
РЖД подало апелляцию. Но областной суд подтвердил решение. Представитель ответчика говорил что-то про «неподтверждённые доводы», а я смотрел на него и думал, что некоторые люди всю жизнь произносят слова, не зная, что они значат.
Когда я вышёл из суда, на ступенях стояли двое мужиков. Они спорили о чём-то, потом один повернулся ко мне:
– Ты выиграл?
– Да.
Он кивнул, будто отметил это в своём внутреннем календаре.
– Молодец. Это редко кому удаётся.
Я шёл по улице, и впервые за много месяцев чувствовал, что могу дышать. Калининград по-прежнему был серым, с ветром, который пах морской солью и чем-то металлическим. Но что-то внутри стало легче. Я не хотел воевать. Хотел только, чтобы помощники машинистов могли быть людьми, а не движущейся частью огромного расписания.
Иногда я думаю: система – это всё та же «Ласточка». Блестит, шумит, несётся вперёд, не разбирая дороги. А внутри сидят такие, как я, цепляются за пульты, держатся, пока есть силы. Но пока могу стоять на ногах – не позволю ей проглотить меня. Потому что если сам за себя не заступишься, никто не заметит, как ты исчезнешь между путями.
И всё же, чем дольше я живу в этом городе из рельс и хронической усталости, тем отчётливее понимаю: система напоминает старую дребезжащую дверь, которую все привыкли толкать плечом. Никто не чинит, никто не задаёт вопросов, просто проходят мимо. И когда впервые пытаешься остановиться и сказать «хватит», на тебя смотрят так, будто ты испортил общую игру. Как будто нарушил неписаное правило — молчи и работай. А я не смог. Устал молчать. Устал быть частью мебельного инвентаря, который можно переставлять куда угодно.
После суда некоторые в депо начали коситься, как на человека, который слишком много сказал. Одни шептались, что «Яковлев поднял волну», другие боялись подходить, будто я заразный. Руководство делало вид, что ничего не случилось. Только раз, проходя мимо кабинета, услышал за дверью чей-то голос: «Вот до чего доводят, когда людям даёшь лишнего». И от этой фразы у меня внутри что-то хрустнуло. Потому что если в этой стране лишнее — это право спать, не работать из-под палки и не выходить на линию после трагедии, то мы давно живём не в государстве, а в какой-то декорации к анархическому цирку.
И всё же я знаю: то, что я сделал, было не зря. Не потому что изменил мир — от одного человека огромный механизм не дрогнет. Но я хотя бы выбил маленький камешек из бетонной стены. Может, кто-то другой выбьет следующий. А потом третий. И когда-нибудь она треснет. Пусть не при мне. Пусть даже никто не вспомнит моё имя. Мне достаточно того, что я хотя бы раз в жизни не прогнулся, не съел молча, не закрыл глаза. Потому что если уж ездить по этим рельсам всю жизнь, то хотя бы понимать, что ты не вагон без голоса — а человек, который имеет право стукнуть кулаком по столу и сказать: довольно.