Он опоздал на семь минут, как всегда, но вошёл так, будто это я его заставила ждать под дверью.
— Привет, — сказал он и уткнулся не в меня, а в окно с облезшей рамой и батарею, которую обещал поменять ещё лет пять назад.
Я только кивнула, чувствуя, как ком в горле поднимается всё выше, почти до ушей.
— Проходи на кухню, — сказала. — Документы там.
Он принёс с собой запах зимнего воздуха и чужих женских духов, дорогих, резких, не наших.
У нас десять лет одни и те же были — «Рив Гош» по акции, когда я ещё работала медсестрой и получала свои 40 тысяч в месяц.
Сейчас я официально «на пенсии по состоянию здоровья», неофициально — в подвешенном состоянии.
Он сел на табурет, который жалобно скрипнул под его новой пуховкой примерно за 18 000 рублей — чек я видела осенью, когда случайно стирала его старые джинсы, ещё до «нам надо поговорить».
На столе перед ним лежала синяя папка.
В папке — выписка из ЕГРН на нашу двушку 54 кв. м, купленную восемь лет назад в ипотеку на 20 лет.
Тогда квартира стоила 4 600 000, мы радовались, как дети, что «своё», хоть стены картонные.
Сейчас в справке из банка значился остаток долга 1 900 000, платёж 24 000 в месяц, который я последние два года тянула почти одна.
Там же лежал ПТС от машины, оформленной на него, но купленной на наши общие деньги и мои ночные дежурства.
Ещё — кадастровая на дачу: 6 соток и щитовой домик под городом, в СНТ, где мы когда-то все вместе жарили шашлыки, а теперь я по весне одна с граблями.
Рядом с папкой — мой блокнот в клеточку, где я ночью выводила цифры: сколько мне нужно, чтобы не оказаться в комнате у дочери на раскладушке, сколько я вообще могу уступить, не угробив себя и детей.
Рука так дрожала, что ручка пару раз ставила жирные кляксы, словно точки в тех местах, где я про себя уже ставила крест.
— Ты, я смотрю, подготовилась… — усмехнулся он, кивая на блокнот.
— Я считаю, — ответила. — Чтобы потом не плакать.
— Плакать надо было раньше, — сказал спокойно. — Когда два года сидела дома и «отдыхала от работы».
Слово «отдыхала» он поставил как кирпич посреди стола.
У меня дёрнулся глаз.
Эти два года я «отдыхала» с мамой в больницах и по врачам — инсульт, реанимация, палата, памперсы, таблетки по часам.
Но в его версии я «ничего не делала» и жила за его деньги.
***
«Нам надо поговорить» он сказал в декабре, три года назад, в одиннадцать вечера, когда я вернулась из больницы.
На улице минус пятнадцать, в маршрутке все шмыгали носами, я еле дошла до подъезда, ноги гудели, как старый трансформатор.
Мы живём в областном городе, не Москва, обычная панельная девятиэтажка 1987 года.
У меня тогда было 54 с хвостиком, у него 56.
Дочке недавно стукнуло 34, она с внуком 7 лет жила через дом от нас, в однушке 32 кв. м, купленной с помощью маткапитала и нашего «подкинули, чем смогли».
Сыну было 27, он учился в другом городе в магистратуре и жил в общаге.
Я успела только поставить чайник и скинуть с себя куртку, как он вышел из комнаты с тем самым лицом, с которым обычно сообщал про «сокращение премий».
— Нам надо поговорить, — сказал.
Я вздохнула, присела на край нашего дивана 140х200, который мы три вечера выбирали в «Хоффе», меряясь, кто как будет спать.
— Давай только не про ипотеку, — попросила. — У меня сил нет.
— Я ухожу, — коротко сказал он.
Сначала я подумала, что на работу, смена какая-то.
— Куда? — переспросила.
— К другой.
Слово «другой» повисло между нами, как пластиковый пакет на дереве — ни туда, ни сюда.
Дальше последовал стандартный набор: «я устал», «я тоже имею право на счастье», «мы давно живём как соседи».
Кровь шумела в ушах ровным гулом, как в МРТ, где меня гоняли год назад из-за давления.
— Давно? — спросила я.
— Полтора года, — сказал он, не глядя.
Полтора года — это 18 месяцев, около 78 недель и, если по-нашему, примерно 540 ужинов, которые я готовила, пока он «задерживался на работе».
— И у вас… серьёзно?
— У нас будет ребёнок, — выдохнул он. — Первый у неё.
Я села прямо на пол в коридоре, прислонилась спиной к стиральной машине и не могла вдохнуть.
Воздух был где-то наверху, в квартирах, где люди просто ругаются из-за соли в супе, а не делят жизнь на до и после.
— Квартиру… потом решим, — бросил он уже в дверях, с пакетом вещей в руках.
Тогда «потом» казалось где-то далеко, за маминой болезнью, похоронами, моим диагнозом и нервными срывами.
«Потом» наступило быстро.
***
Мама умерла прошлой весной.
Похороны обошлись в 86 000 рублей: гроб, копка, транспорт, поминки в дешёвом кафе «Уют».
Он перевёл 15 000 «на лекарства» за месяц до этого и ещё 10 000 «на похороны».
Сообщения: «держись» и ладошка.
На работу я так и не вернулась: давление, сердце, панические атаки в маршрутке.
Оформила инвалидность, пенсия вышла 22 300 рублей.
Ипотека — 24 000.
Дочка подкидывала, как могла: то 5, то 10 тысяч, сама с зарплатой 42 000 в магазине и ребёнком на руках.
Сын подрабатывал курьером, иногда высылал мне 2 000 «на таблетки».
И вот теперь бывший сидит на моей кухне и листает бумаги.
— Слушай, давай сразу к делу, — он погладил по обложке папку. — У меня сейчас нет времени на эти… эмоциональные качели.
— Я тоже не ради эмоций тебя звала, — выдавила я.
— Я, если что, сам собирался зайти, — сразу отметил он. — Нам всё равно это надо решать. У меня новая семья, ребёнок скоро родится.
— Я в курсе, — сказала.
— Седьмой месяц уже, — почему-то уточнил он. — Нам нужно жильё побольше.
— Я видела, — сказала. — Ты фото с УЗИ в статус ставил.
Он смутился на секунду, а потом снова перешёл на деловой тон.
***
— Смотри, — он выложил распечатки с объявлениями. — Аналогичные квартиры в нашем доме сейчас по 8 400–8 700. Возьмём по минимуму — 8 500.
— Берём, — сказала я. — А теперь скажи, ты вообще понимаешь, что это за цифра?
— Я как раз и понимаю, — он заговорил увереннее. — У нас квартира общая, по половине. Всего 8 500 000 минус остаток ипотеки 1 900 000 — остаётся 6 600 000. Делим пополам — получается 3 300 000 моя доля.
Я вцепилась пальцами в край стола, ногти впились в фанеру.
— Твоя доля… — переспросила. — Ты помнишь, что последние два года ты не платил?
— Ты два года жила и ничего не делала, — спокойно повторил он. — Я тебе деньги переводил, вот они, в выписке из банка.
— Это были деньги на маму, — прошептала я.
— Деньги есть деньги, — пожал он плечами. — Не подписано же там: «на маму».
Где-то внутри у меня что-то хрустнуло, как тонкий лёд под ногой.
— Смотри, варианты, — он загнул пальцы. — Первый: мы продаём квартиру, гасим ипотеку, делим остаток пополам. Ты со своими, я со своими.
— И я куда? — спросила.
— Ты не маленькая, — сказал он. — Дочка рядом, у неё однушка 32 квадрата, можете временно вместе пожить.
Я представила: я, 57 лет, с больной спиной в их однушке, где сейчас и так кухня 6 метров, комната 18, коридор и ванна на троих.
Там уже внук спит на раскладном кресле, потому что кровать занимает половину комнаты.
— Либо, — он продолжил, — ты со своими и её деньгами покупаешь себе что-то подешевле. Вот, — ткнул в бумагу, — на Бору сейчас есть однушки по 3 100–3 300.
Бор — это через реку, панельные девятиэтажки, старые лифты, ветра, остановки через километр.
Для молодых — нормально, для меня с моими таблетками и одышкой — каждый шаг как подъём в гору.
— А вы? — спросила я.
— Мы добавим маткапитал, — уверенно сказал он. — У неё зарплата 55, у меня сейчас под 60. Нам дадут ипотеку на трёшку метров 70. Нам нужно место — детская, спальня, зал.
«Нам нужно».
Наше с ним прежнее «нам» растворилось без следа.
***
Днём перед его визитом, за чаем, мы с дочкой тоже считали.
— Мам, ты только одна ничего не подписывай, ладно? — сказала она, держа кружку двумя руками.
— Он сейчас хороший придёт, — попробовала я пошутить. — Прям понимающий.
— Понимающий он ровно до тех пор, пока ему выгодно, — вздохнула она. — Я его отца знаю.
Внук подслушивал из-под стола.
— А дедушка к нам жить придёт? — вдруг спросил.
— Нет, — резко сказала дочь. — Дедушка у себя будет жить.
— А бабушка?
Я сглотнула, ком в горле заскрипел, как кусок сухаря.
— Бабушка тоже у себя, — сказала. — Просто кое-какие бумажки нужно решить.
— Опять взрослые ругаются, — недовольно буркнул он и убежал в комнату к мультикам.
— Мам, ну серьёзно, — дочь придвинулась ближе. — Если он начнёт давить, давай в суд.
— В суд — это годы, — сказала я. — У меня здоровья на годы нет. Да и денег на адвоката у нас с тобой нет.
— Я буду подрабатывать, — упрямо сказала она. — Мне ещё кредит за машину платить, но я потяну.
— Ты ребёнка тяни, — ответила я. — Не меня.
Мы обе замолчали, делая вид, что смотрим в окно.
Календарь на стене показывал 2024, март.
В лотке на подоконнике стояла рассада помидоров для дачи.
Жизнь вроде бы продолжалась, но внутри всё висело на тонких нитках.
***
— Я не хочу доводить до суда, — вернул меня в настоящее его голос. — Это же всем хуже будет.
Он произнёс «суд» медленно, с нажимом.
— Ты понимаешь, это минимум год-два, — начал раскладывать. — Экспертизы, оценка, юристы по 30–40 тысяч. Тебе это надо?
У меня внизу живота эхом отозвалась тупая тянущая боль.
— И учти, — мягко добавил он, — суд может вообще постановить продать квартиру. Или выдать мне компенсацию за мою долю. Тогда тебе придётся искать деньги уже по их решению.
— То есть ты сейчас как бы по-доброму предлагаешь? — уточнила я.
— Я предлагаю нормально разойтись, — серьёзно сказал он. — По-людски. У меня новая семья. Я за них отвечаю.
«За них отвечает».
За наших детей он тоже как бы отвечает, но сыну за учёбу должен, дочке с внуком ни разу ни копейки на коммуналку не дал.
— Давай так, — он снова перешёл к цифрам. — Вариант номер два: ты остаёшься жить здесь, ипотеку платишь полностью сама, а мне выплачиваешь компенсацию за мою долю.
— Какую именно? — спросила я.
— Ну, если квартира стоит 8 500 000, минус 1 900 000 кредита, остаётся 6 600 000. Половина моя, 3 300 000. Но я понимаю, что ты столько не потянешь.
Стало холодно, будто кто-то открыл все форточки.
— Поэтому, — продолжил он, — давай по-человечески. Пусть будет 1 500 000. Растянем на 8–10 лет. Это по 12–15 тысяч в месяц. Посильно.
Я представила свою пенсию 22 300.
Минус квартплата 7 500, минус лекарства примерно на 4 000 в месяц, минус продукты хотя бы на 8 000, минус проезд, одежда, внучку хоть что-то купить на день рождения.
И ещё сверху ему 12–15 тысяч?
— Я не потяну, — тихо сказала. — Это мне придётся либо не есть, либо не лечиться.
— Не драматизируй, — поморщился он. — Можно найти подработку. Люди вон работают, ничего.
— Я не могу стоять по двенадцать часов, ты видел мои справки, — голос предательски дрогнул.
— Зато ты два года могла сидеть с мамой и не ходить на работу, — заметил он. — Значит, и сейчас как-то выкрутишься.
***
Мы с ним сидели уже второй час, а ощущение было, будто по мне проехал каток и сдаёт назад.
— Можно ещё дачу продать, — слабо сказала я. — Там соток 6, дом, сарай. Ты же всё равно туда не ездишь.
— Дача твоя, — быстро отмахнулся он. — Она неликвид. Там ещё вкладывать и вкладывать, крыша течёт, забор падает. Я в это деньги вбухивать не собираюсь.
«Неликвид» — это место, где внук бегает босиком по траве и ловит ящериц.
Где мама картошку сажала, пока ноги ходили.
Где мы когда-то вместе лежали в гамаке и строили планы, как «на пенсии будем жить на даче всё лето».
— Зато квартиру ты собираешься из-под меня выбить, — выдохнула я.
Он поднял глаза.
— Никто не выбивает, — ровно сказал. — Мы делим по закону. По закону мне положена половина.
«По закону» звучало, как «по приговору».
***
Вечером, после второго перерыва на чай, на столе осталось три варианта.
Первый: продать всё — квартиру, машину, дачу — закрыть ипотеку, деньги пополам, дальше каждый как хочет.
Во втором — суд.
Юристы, экспертизы, годы.
Я уже видела себя в очереди к терапевту, со справкой, что «пациентка по состоянию здоровья участие в судебных заседаниях переносит тяжело».
Третий: я остаюсь в квартире, дальше сама плачу ипотеку и коммуналку, а ему выплачиваю компенсацию за его долю.
— Давай не 1 500 000, а 1 200 000, — сказал он, делая вид, что уступает. — И растянем на 10 лет. Это 10 000 в месяц, ты справишься.
— Это половина моей пенсии, — напомнила я.
— Зато ты остаёшься в квартире, — развёл он руками. — Могли бы и продать. Я, между прочим, иду тебе навстречу.
Он говорил так, будто делает мне одолжение, а не забирает у старой жизни последние кирпичики.
— Мам, ну что он там тебе предлагает? — писала в это время дочь в мессенджере.
«Хуже из всех вариантов», — хотела ответить я, но просто написала: «Потом расскажу».
***
— У тебя же новая семья, — сказала я вслух. — Зачем тебе эти деньги от меня?
— А на что нам жить? — искренне удивился он. — Ребёнок, между прочим, тоже деньги стоит. Коляска, кроватка, памперсы, лечение, секции потом. Ты же мать, ты должна понимать.
— Я тоже мать, — напомнила я. — У нас двое взрослых детей.
— Они взрослые, — отрезал он. — У них своя жизнь. А здесь маленький ребёнок, у которого всё только начинается.
То есть мои 57 лет и двое взрослых — это уже отработанный материал.
— Если ты сейчас начнёшь упираться, — добавил он, — я просто подам в суд. Там уже будут считать по закону, без скидок. И не факт, что ты выиграешь.
У меня начала мелко трястись левая рука.
— Ты понимаешь, — он понизил голос, — там и детей могут притянуть. Дочка, сын, все эти допросы, объяснения. Оно тебе надо?
Перед глазами встал сын в прокуренных коридорах суда, отвечающий на вопросы чужой тётки в мантии.
Дочка, сидящая на скамейке и зажимающая рот, чтобы не сорваться.
Внук, слышащий, что бабушка с дедушкой делят квартиру в суде.
— Давай без войны, — сказал он. — Подпишем соглашение — и точка.
***
В итоге я выбрала между плохим и очень плохим.
Продажа всего — это чемоданы, переезды, съём, коробки, «поближе к остановке» и «подальше от лестницы», и мы с дочкой на голове у друг друга.
Суд — это годы, которых у меня может и не быть.
Оставался вариант с компенсацией.
— Ладно, — услышала я свой голос будто со стороны. — 1 200 000, 10 000 в месяц, десять лет.
— Вот, другое дело, — он сразу повеселел. — Видишь, можем договориться по-хорошему.
Рука дрожала, когда я подписывала соглашение.
Каждая буква фамилии была как мазок по собственному лицу.
— Я завтра к нотариусу, потом в банк, — деловито сказал он, складывая бумаги в папку. — Всё оформим, и можешь жить спокойно.
«Спокойно» — это когда каждый месяц в одно и то же число я открываю приложение банка и отправляю 10 000 рублей человеку, который меня бросил.
На его новую трёшку метров 70.
На их кухню 12 метров с посудомойкой.
На их детскую с обоями в звёздочку и ковриком в виде машинки.
***
— Спасибо, что с пониманием, — сказал он уже в коридоре, натягивая пуховку.
— Я не с пониманием, — ответила я. — Я с безвыходностью.
Он пожал плечами.
Дверь хлопнула, и в квартире стало странно тихо.
Я вернулась на кухню.
На стене тикали часы за 790 рублей из «Леруа», купленные, когда мы делали «бюджетный ремонт».
Я села на тот же табурет, где он только что считал мою жизнь на миллионы и тысячи.
Ноги свело судорогой, пальцы всё ещё подрагивали.
Телефон мигнул — сообщение от дочери: «Ну?»
«Подписала», — написала я.
Через минуту — звонок.
— Мам, ты чего? — почти крикнула она. — Мы же договаривались…
— Я не могу тащить вас всех в суд, — устало сказала я. — Я либо защищаю себя, либо вас. На всех меня не хватает.
— Мы бы справились, — шмыгнула она. — Сын бы приехал, я бы…
— Ты ребёнка лучше вытяни, — перебила я. — Не нужны ему суды и эти рассказы, как бабушка с дедушкой воюют.
Внук снова залез в разговор.
— Баб, ты где? Ты к нам придёшь?
— Приду, — сказала я, сглатывая очередной ком. — Только чуть позже.
— А дедушка придёт?
— Нет, — сказала я. — У дедушки теперь новая семья.
В трубке повисла пауза.
— Ну и ладно, — заявил внук. — У нас своя.
***
Вечером я села за стол с блокнотом.
Написала: «Пенсия 22 300», ниже — «коммуналка 7 500», «ипотека 24 000 до конца года, потом рефинансировать или просить каникулы».
«Лекарства 4 000», «ему 10 000».
Итого — минус 45 500.
В плюсе — квартира 54 кв. м с ободранными обоями и новая строка в жизни: «ежемесячная компенсация бывшему мужу за долю».
Никаких побед здесь не было.
Он ушёл с папкой, в которой лежали его гарантированные 1 200 000 в течение десяти лет, официально оформленные и защищённые законом.
Я осталась с квартирой, которая из крепости превратилась в бетонный якорь.
С каждым переводом на его счёт я буду снова переживать тот вечер в коридоре, где он сказал «я ухожу».
Он будет выбирать обои в детскую и спорить про цвет плитки в новой ванной.
Я — считать, хватит ли до пенсии на курицу по акции за 189 рублей или опять дотяну на макаронах.
Формально мы договорились «по-хорошему».
По факту — виновный забрал львиную долю, жертва заплатила за его новую жизнь и правду о себе узнала ещё раз, уже в цифрах.
Никто не победил.
Просто один устроился поудобнее, а другой согласился платить за это удобство из своих последних сил.