Здравствуйте, читатели. Работа над интервью с Невиллом идёт трудно, так что я решила разбить его на две части. Надеюсь выпустить вторую до Нового года, но обещать не рискну.
Так что первая часть - разговоры о прошлом.
Здравствуйте, профессор Лонгботтом. Я рада, что вы нашли для меня время в вашем напряжённом графике.
Расскажите немного о помещении, в котором мы находимся.
Ах, здравствуйте! Рад, что вы нашли дорогу в этих коридорах - вечно они то перестраиваются, то лестницы стараются увести гостей куда-нибудь не туда. Проходите, устраивайтесь поудобнее.
Мы сейчас в моей преподавательской комнате, примыкающей к теплице номер три. Я предпочёл этот кабинет обычному - здесь гораздо больше естественного света и… ну, честно говоря, растения чувствуют себя спокойнее, когда я работаю поблизости. Стены увиты плющом - не бойтесь, этот сорт не кусается, - а возле окна стоит большой дубовый стол, на котором вечно расползается какой-нибудь растительный хаос. Вот, например, эти семена Мимозы трясучей тут лежат уже неделю, ждут, пока я их переберу.
В дальнем углу - шкаф с защитными перчатками и колпаками. Там же ампулы с настойками на случай, если что-то вдруг решит повести себя… чрезмерно энергично. На подоконнике - несколько горшков с ростками, которые я недавно привёз из экспедиции: вересковый папоротник, маленький и застенчивый, и пара экземпляров, которым я ещё не придумал названия. Уверен, однажды придумаю.
Слева стоит кресло - мой личный островок отдыха. Хоть оно и старое, но очень удобное: в нём я часто проверяю эссе или просто сижу, слушая, как за стеной шуршит теплица. Иногда даже забываю, что я профессор… но это проходит, стоит какому-нибудь подростку вбежать ко мне с кричащим в руках папоротником.
Так что да, кабинет не самый официальный, но мне кажется, он говорит о своей сути громче любых портретов или табличек: здесь работают с живым, растущим и упрямым. Как и сами студенты, впрочем.
У вас здесь и правда очень уютно.
Давайте начнём с вопросов о вашем детстве. Любой человек начинается с детства, не так ли?
Расскажите о вашей семье, вашем доме. Как вы проводили время, как выглядел быт?
Ох… детство. Вы знаете, я долгое время старался о нём не думать - слишком много там было неловкости, тревоги, отчаянных попыток соответствовать. Но со временем понимаешь, что без этих лет никуда: они как корни мандрагоры - не слишком красивые, зато жизненно важные.
Я вырос в доме моей бабушки - Августы Лонгботтом. Дом был старый, строгий, пропитанный ощущением собственной древности и длинной истории. Высокие потолки, холодные коридоры, в гостиной - портреты предков, которые неодобрительно цокали языками, стоило мне споткнуться или уронить что-то. А я, как вы понимаете, спотыкался примерно через шаг.
Быт… ну, он был одновременно упорядоченный и напряжённый. Бабушка вставала рано и будила меня тоже рано, чтобы приучить к порядку и дисциплине. На завтрак у нас всегда была овсянка - густая, как цемент, - а за столом мы разговаривали. Она часто рассказывала о моих родителях. С любовью, с болью, но неизменно - чтобы я помнил, из какой семьи. Чтобы, цитирую, «не вырос тряпкой». Она пыталась вырастить из меня сильного волшебника, только делала это методами… довольно суровыми.
В детстве я много времени проводил в саду. Это забавно - я ещё не понимал тогда, что растения станут моей судьбой, но рядом с ними мне было спокойнее всего. Я прятался там от портретов, от ожиданий, от собственной неуклюжести. Сидел в траве, смотрел на жуков, слушал, как шуршит листва. Иногда мне казалось, что всё живое вокруг относится ко мне мягче, чем люди.
А вот свободного времени для игр было мало. Бабушка не любила, чтобы кто-то сидел без дела. Временами она устраивала из моих дней тренировочный лагерь: практиковали заклинания, проверяли, есть ли у меня хоть капля силы… Я понимаю почему - она очень боялась, что я окажусь сквибом. Тогда это ранило, конечно. Сейчас - я вижу, что ей двигали страх и забота.
Но знаете… несмотря на всё это, дом был местом, где меня любили. По-своему, сурово, шумно, требовательно - но любили. И, наверное, именно это позволило мне не сломаться, когда я наконец оказался в Хогвартсе, полном ребят, у которых всё получалось в сто раз лучше.
Да, моё детство было… хм… как горькое растение: вкус не из приятных, зато польза огромная.
Ваша любовь к растениям и потом к травологии тогда и началась?
В детстве?
Думаю… да. Хотя тогда я бы ни за что так это не сформулировал. В детстве мне казалось, что растения - это просто тихие соседи по саду, которые не смеются, когда ты роняешь что-то на ногу, и не вздыхают тяжело, как бабушка, когда у тебя снова ничего не выходит.
Понимаете, с людьми я всё время чувствовал себя… неловко. Как будто любой мой шаг может быть неправильным. А растения - они принимали меня таким, какой я есть. Им было всё равно, дрожат у меня руки или нет. Главное - полей их, позаботься, обрати внимание, и они откликнутся. У меня получалось с ними обращаться, даже когда я был совсем маленький.
Я помню, как однажды бабушка поручила мне пересадить старую гортензию. Она думала, что я просто отвлекусь и не буду путаться под ногами. А я провёл рядом с ней весь день - аккуратно, медленно, но совершенно увлечённо. И гортензия прижилась. Бабушка сказала, что это, вероятно, случайность. Но в тот момент я впервые почувствовал, что что-то могу.
Травология как предмет появилась в моей жизни позже, уже в Хогвартсе, но… знаете, это было как встретить старого друга, которого не видел много лет. Всё мгновенно стало на свои места. Я понял, что именно здесь - в теплицах, среди корней, почвы, ростков - я не бесполезен, не слаб, не тот мальчишка, которого все считают неуклюжим.
Так что да, любовь к растениям родилась в детстве. Может, даже раньше, чем я осознал магию. И, честно говоря, я до сих пор благодарен тому мальчику - который сидел в саду и слушал листья, потому что больше ему тогда не с кем было говорить.
Сейчас вы - взрослый семейный человек, преподаватель.
Что вы думаете о том, как вас воспитывали?
Сначала бабушка и другие родственники, потом, в Хогвартсе - преподаватели: Минерва МакГонагалл, Помона Спраут, Северус Снейп, Ремус Люпин и другие?
Ох, это вопрос… знаете, он всегда заставляет меня на минуту задуматься и оглянуться назад, будто стою перед старым фотоальбомом. Там есть тёплые страницы, есть болезненные, есть такие, к которым возвращаешься с осторожностью и тревогой. Но без них всего остального бы не было.
Я много лет считал, что меня «ломали» - пытались выжать из меня то, что, как им казалось, должно быть в Лонгботтоме. Силу. Смелость. Уверенность. Они так сильно боялись, что я окажусь слабым… что не заметили, как этим самым страхом делали меня слабее.
Но потом, повзрослев, я понял: за их суровостью стояла любовь, растерянная и неуклюжая, как и я сам тогда. Бабушка потеряла сына и невестку - целый мир для неё исчез. И я, маленький Невилл, стал последней ниточкой, за которую она цеплялась. Она не знала, как растить ребёнка без боли в сердце, вот и растила так, как умела.
Минерва… она не была для меня мягкой няней - никогда. Но она была справедливой. Это, знаете ли, очень много значит для мальчишки, который чувствует себя вечным неудачником. Она видела мои провалы, но видела и мои попытки. И, что важнее всего, видела потенциал. Когда она сказала, что гордится мной - уже во время войны - я понял, что все эти годы не зря старался.
А профессор Спраут… вот у кого было настоящее сердце теплиц. Она увидела мою связь с растениями раньше, чем я сам это понял. Помона поддерживала, подталкивала, хвалила - в меру, но всегда вовремя. Она никогда не смеялась над моей неловкостью и не считала меня неспособным. Она словно позволила мне расслабиться и быть собой, а в те годы это было бесценно для мальчика, хронически неуверенного в себе.
Профессор Люпин… научил меня не бояться самого себя. Он был удивительным человеком: мягким, внимательным, понимающим, но не слабым. На его занятиях я впервые испытал чувство, что могу справиться, что мой страх - это просто страх, а не приговор. Урок с боггартом сыграл в этом немалую роль.
Северус Снейп - это отдельная глава моих школьных лет. Сложная, тёмная, нервная. Мне кажется, он видел во мне всё то, чего боялся сам в своей юности: неуверенность, уязвимость, неумение быть таким, каким тебя ждут. Он презирал это - или, что вероятнее, презирал себя в моём отражении. Хотя последнее я, конечно, понял уже взрослым. А в школе сначала недоумевал, отчего он меня ненавидит, а потом... стыдно признаться, потом я решил, что заслуживаю его ненависти.
Я думаю, моё воспитание было как старый сад: местами заросший, местами жестко подрезанный, местами дикий, но способный взрастить прекрасный цветок в самом неожиданном месте.
И всё это вместе сделало меня тем, кто я есть. Мужчиной, который ценит мягкость, потому что её так не хватало. Учителем, который никогда не смеётся над неуклюжестью учеников, потому что помнит, как это больно. И волшебником, который знает: даже самый слабый росток может однажды вымахать дубом - если ему дать шанс.
Если бы ваша семья Лонгботтом была древним аристократическим родом, какие герб и девиз у неё были бы?
Хм… интересный вопрос. Знаете, если представить Лонгботтомов древним аристократическим родом - я имею в виду родом вроде Малфоев, хранящих родословное древо, имеющим поместье и герб - то их символика точно не была бы вычурной или воинственной. Это не в нашем духе.
Мы - не те, кто машет родовитостью перед носом у всех. Мы - те, кто держит землю и хранит корни. Род, который пережил бы бури, войны, смену эпох не за счёт блеска, а за счёт внутренней крепости.
Я представляю его так:
Щит
Глубокий зелёный фон, цвет зрелой лесной листвы - знак жизни, роста, земли. На нём - серебряный дуб, раскидистый, старый, с видимыми корнями. Дуб - это и сила, и долголетие, и защита. Но главное - корни. Для Лонгботтомов всегда было важно помнить, откуда ты.
Вверху щита - маленький золотой росток. Новый лист, молодая веточка - как напоминание, что даже самый древний род живёт через тех, кто приходит позже. Через детей. Через учеников. Через тех, кто ещё только начинает.
Щитодержатели
По левую сторону - барсук. Не ястреб, не лев - барсук: упорный, выносливый, он олицетворяет честность, труд и защиту дома. По правую - сова, символ мудрости и спокойной силы.
ДЕВИЗ РОДА ЛОНГБОТТОМ
Ох, здесь трудно выбрать одно - у нас, знаете, хватка слабая, но упорства хватает на троих. Но если подобрать слова, которые отражают суть Лонгботтомов… я бы сказал:
«Корни - наша сила».
Не очень «аристократически», правда? Но зато - по-настоящему по-лонгботтомски.
ГЕРБ РОДА ЛОНГБОТТОМ
(Если бы он существовал)
Теперь давай о школьных временах.
Скажи, Распределяющая шляпа предлагала тебе поступить в Хаффлпафф?
Ох… да. Предлагала. И, знаете, я этого совсем не стыжусь - теперь.
Когда Шляпа опустилась мне на голову, она долго молчала. Я уже тогда думал, что это плохой знак… будто бы она смотрит внутрь меня и не может найти там ничего путного. Но это, конечно, детская глупость. Шляпа видит больше, чем мы сами.
И вот она сказала: «Ты добрый, трудолюбивый, умеешь терпеть и не сдаёшься, когда все думают, что ты уже должен был. В Хаффлпаффе тебе будет хорошо…»
И знаете - она была права. Хаффлпафф тогда показался мне почти… безопасным. Спокойным. Комфортным. Там я бы, наверное, растворился среди таких же старательных, тихих ребят, научился бы работать, ухаживать за растениями ещё раньше.
Но потом Шляпа продолжила: «Но в тебе есть и храбрость… она глубоко, где ты сам её прячешь. Упрямство тоже. А главное - ты хочешь доказать себе, что ты храбрее и сильнее, чем все думают».
А это уже звучало совершенно иначе - слишком похоже на правду, о которой я сам в себе не догадывался.
И в тот момент… я не знаю, что на меня нашло. Может, вспоминалась бабушка. Может, рассказы о моих родителях. Может, просто хотелось хоть раз поступить смело, даже если это казалось страшным.
Я прошептал: «Гриффиндор… пожалуйста».
Шляпа сказала что-то вроде: «Хорошо, что ты хочешь попробовать - вперёд».
Так что да: Хаффлпафф был очень близко. И, может быть, я бы стал там другим человеком - более спокойным, менее встревоженным, раньше нашедшим свой талант. Но… Я думаю, Шляпа отправила меня туда, где я получил шанс вырасти над собой, победить свою робость и неуверенность.
Как тебе видится то, что сделал Дамблдор в конце твоего первого курса во время награждения факультетов?
Можно сказать, что гриффиндорцы, хоть и подкачали в учебном плане, получили очки за героические поступки, и это тоже справедливо. А можно сказать, что он при всех обидел Слизерин, который уже рассчитывал на награду. Я понимаю, ты мог быть пристрастным тогда, но сегодня, думаю, сможешь объективно оценить ту сцену.
Хм… да, это тот случай, когда взгляды взрослого Невилла и мальчишки Невилла очень-очень отличаются.
Тогда, в тот момент, я - честно признаюсь - едва не подпрыгивал от восторга. Мы были уверены, что проиграли. Что Гриффиндор закончит год последним. После всего, что произошло… после всего, что мы пережили… решение директора казалось чудом. И когда он начал давать очки - сначала Гарри, потом Рону, затем Гермионе… я чувствовал, как внутри что-то теплое расправляет плечи. А когда он назвал меня последним - о, Мерлин, я думал, что провалюсь сквозь пол. В хорошем смысле.
Но это - взгляд мальчишки, который впервые в жизни получил прилюдное признание.
Взгляд взрослого… совсем иной.
Теперь, оглянувшись назад, я вижу несколько вещей одновременно.
Во-первых: очки были заслужены.
Это правда. Мы - дети, да, но мы сделали страшное, опасное, нелепо храброе. Гарри, Рон, Гермиона рисковали жизнью. Я… ну, я хотя бы попытался остановить их, хоть и безуспешно.
Гриффиндор заслужил признание - не за оценки, а за характер. Хогвартс учит не только заклинаниям.
Но во-вторых: форма подачи действительно была… спорной.
Если честно, я теперь понимаю слизеринцев. Им дали победу - заслуженную, официальную. Целый год они шли к этому, и видели, как змеиные баннеры уже свисают над залом.
И тут - в самый последний момент - драматический разворот, аплодисменты, триумф Гриффиндора. Для них это выглядело словно унижение. Не потому, что мы получили очки, а потому, как это произошло - публично, эффектно, почти театрально.
Дамблдор ведь любил эффектные моменты… иногда чересчур.
В-третьих: Дамблдор, вероятно, преследовал цель шире, чем кажется.
Он не только награждал за храбрость. Он посылал сигнал всему Хогвартсу:
«Вот что значит смелость, вот что значит поступать правильно, даже когда страшно». Он, может быть, даже пытался вдохновить тех, кто колебался, видел тень над школой, чувствовал приближение чего-то тёмного. Показать, что даже дети могут встать на сторону добра.
Но - и это правда - можно было сделать это тоньше. Мягче. Деликатнее. Не обижая целый факультет
И наконец… если совсем честно:
Я думаю, что в той сцене чуть-чуть подрос росток той самой вражды между факультетами, которое потом расцвел буйным цветом.
Твои школьные годы омрачало поведение Снейпа в отношении тебя - профессор даже стал твоим боггартом.
Жаловался ли ты кому-то? Если нет - почему? Если да - то с какими результатами?
Вы знаете… этот вопрос я сам себе много лет задавал. Почему я не жаловался? Почему терпел? Почему даже когда боялся до дрожи - молчал?
Ответ… сложный.
Жаловался ли я кому-то?
Нет. Ни бабушке, ни друзьям, ни профессорам. Даже когда Снейп заходил слишком далеко - а такое бывало.
Во-первых: я был уверен, что это я виноват.
Снейп ведь был моим учителем. А учителя не ошибаются. (По мнению ребёнка.) Когда взрослый человек в мантии, уважаемый всеми, с холодным голосом и пронизывающим взглядом, говорит, что ты бездарь и разочарование - ты веришь. Ты должен верить. Он же учитель. Детям тяжело представить, что авторитетный взрослый может быть несправедлив.
Во-вторых, жаловаться означало признать слабость. Я уже чувствовал себя слабым. Жалоба звучала бы как признание: «Я не справляюсь. Меня нужно защищать.»
А я так хотел доказать, что могу хоть что-то сам. И себе хотел доказать, и бабушке.
Ну и, наконец: часть меня думала: может, Снейп прав?
Это страшное признание, но… да. Когда тебя годами пугают, унижают, высмеивают - ты начинаешь думать, что это и есть твоё заслуженное место. Что ты действительно недостаточно хорош.
То, что Снейп стал моим боггартом, - не просто забавный случай из школьных будней. Это было доказательство того, насколько глубоко его отношение повредило мою самооценку.
Только много лет спустя - уже после войны - я осознал, что то, что он делал, не было нормой. Не было педагогикой. И уж точно не было заслуженным.
И что тот маленький Невилл имел право на защиту.
Мне очень жаль того маленького Невилла. И я тоже считаю, что он имел право на защиту.
Была ли обида с твоей стороны на то, что тебя никто не пытался защитить? Ни Дамблдор, ни МакГонагалл, ни однокурсники?
…Вы знаете, это, довольно трудный вопрос.
Обижался ли я на преподавателей?
На МакГонагалл - да… но мягко. Она была строгой, справедливой, занятым человеком. Я был для неё… неплохим учеником, конечно, но не тем, чей внутренний мир видно сразу.
Она никогда не была равнодушной. Просто… не знала глубины проблемы.
На Дамблдора - да, и довольно сильно. Дамблдор казался мне всевидящим. Он замечал Гарри, замечал странности в поведении Квиррелла, замечал тени в школьных коридорах…
А то, что один маленький ученик в его школе превращается в дрожащий листик при виде преподавателя… как будто не увидел.
На однокурсников обиды не было. Они были детьми, точно такими же, как я.
Да, некоторые смеялись. Некоторые подражали Снейпу. Некоторые просто закрывали глаза, потому что так проще.Но дети не обязаны быть героями на уроке, где взрослый ведёт себя агрессивно.
Они сами боялись Снейпа. В глубине души я понимал это.
Сейчас, когда я стал взрослым, я не держу зла. Но я дал себе обещание: ни один мой ученик не будет чувствовать то, что чувствовал я.
Давай теперь о хорошем.
Помнишь, на четвёртом курсе у вас был Святочный бал?
Ты тогда пригласил на него Джинни Уизли. Почему её? Было ли трудно её пригласить? Как прошёл ваш бал? И как потом сложились отношения?
Конечно помню - Святочный бал был одним из самых ярких моментов моего школьного времени.
Я пригласил Джинни, потому что она была ко мне по-настоящему и искренне добра. Не делала вид, что ей неприятно общаться со мной, не смотрела сверху вниз, не избегала - а это, поверь, в те годы было редкостью. Мы часто пересекались через Гарри и Рона, она всегда разговаривала со мной так, будто я - интересный человек, а не вечная ходячая неловкость. А мне очень хотелось пригласить кого-то, рядом с кем я не превратился бы в комок ужаса.
Но пригласить, конечно, было трудно. Я ужасно переживал. Репетировал, кажется, три дня. Каждый раз начинал, сбивался, краснел, злился на себя. Но в итоге всё-таки заставил себя подойти. И она просто улыбнулась и сказала: «Да, конечно».
Мне было так легко после этих слов, что хотелось летать.
В итоге наш бал прошёл неплохо. А местами даже великолепно. Джинни держалась уверенно, смеялась, подбадривала, даже сказала, что я «очень неплохо танцую». Мы говорили о музыке, о школе, о всякой ерунде - но атмосфера была… легкая.
Я помню, что, когда оркестр играл одну из медленных мелодий, я думал: «Наверное, вот так выглядит нормальная школьная жизнь. Может быть, я тоже имею на неё право».
С Джинни с тех пор мы были добрыми друзьями. Ими и остались. После бала между нами не случилось ничего романтического - она уже тогда, кажется, смотрела в сторону Гарри, хоть и скрывала. А я… я был слишком занят тем, чтобы просто учиться быть собой.
Но тёплая благодарность к ней осталась навсегда.
Профессор, помните, в Хогвартсе вы долгое время пользовались волшебной палочкой, доставшейся вам от отца? На пятом курсе вы лишились её в бою в Отделе тайн, после чего вам купили вашу, собственную.
Изменились ли ощущения, когда вы стали пользоваться собственной палочкой? Стали ли вы лучше колдовать?
О да… ощущения изменились разительно.
Палочка отца... Я безмерно дорожил ею - как памятью, как связью с родителями. Но она, конечно, не была моей. Иногда работала неровно, иногда будто сопротивлялась - не из враждебности, нет, просто потому что у нас не было настоящего контакта.
Я много лет думал, что проблема во мне: что я «неподходящий», «несовершенный», «слишком слабый». А оказалось, что мы с палочкой просто не совпадали.
Когда мне купили собственную палочку - только тогда я понял, что значит творить магию. С первого же взмаха чувствовалась лёгкость - как будто меня наконец-то перестали сдерживать тугие узлы, к которым я привык. Заклинания начали ложиться ровнее, реагировали быстрее, слушались глубже.
Конечно, колдовать я стал лучше. И очень заметно. А ещё стал куда больше верить в себя, что тоже помогало.
Многие отмечают, что с новой палочкой вы стали куда искуснее.
Знаете, профессор, будет преступлением, если в нашем интервью мы не обсудим ваш седьмой курс.
Вы были буквально сердцем борьбы с режимом Волдеморта в школе.
Расскажите, какой это был год? Как ОД устраивал вылазки? Как вас избрали лидером? Какая атмосфера была на факультете Гриффиндор - и других? И какую лепту внесли учителя и деканы в борьбу?
Седьмой курс… Это был год, пережить который я бы не пожелал ни одному студенту. Год, когда Хогвартс перестал быть школой и стал… оккупированной крепостью. И тюрьмой отчасти.
Кэрроу будто бы были повсюду - их хриплый смех, запах гари, следы от наказующих заклинаний на стенах коридоров. Уроки ЗоТИ превратились в издевательства, а провинившиеся ученики становились показательной «практикой».
Хогвартс жил в постоянном напряжении - как струна. Но чем хуже становилось вокруг, тем сильнее был наш протест.
Мы действовали как партизаны.
- Использовали забытые тайные ходы, о которых знала лишь карта Мародеров да домовые эльфы.
- Передавали сообщения через случайные предметы, зачарованные Протеевыми чарами - Гермиона стала нашей вдохновительницей.
- Организовывали диверсии: зачаровывали лестницы, подговаривали портреты, портили оборудование Карроу.
- Иногда устраивали открытые акции - чтобы показать младшим, что они не одни и не беспомощны.
А, ну и да, меня выбрали лидером. Но никто «не выбирал» официально. Просто… все те, кто привык ориентироваться на Гарри в прошлый страшный год, начали смотреть на меня. Луна и Джинни стали моими правой и левой рукой. Без них ничего бы не было. Мы дополняли друг друга - я был вдохновителем, Джинни организатором, Луна моральной и эмоциональной поддержкой.
В тот год Гриффиндор был похож на осаждённую крепость. Много гнева, много страха, Дамоклов меч над каждым из красно-золотых. Кэрроу думали, это нас запугает, а в итоге мы всё сильнее злились и сопротивлялись.
Хаффлпафф держался невероятно достойно. Они не шумели, не играли в героев, но были нам тихой и надежной опорой. Многие из их старост обеспечивали укрытие младшим со всех факультетов.
Рейвенкло разделился: часть подчинялась Кэрроу, часть... просто попыталась жить, будто никакой диктатуры и нет. Но оставшиеся поддерживали нас - особенно Луна, Майкл Корнер и Терри Бут.
Слизерин…
Сложный вопрос. Не надо думать, будто Слизерин тогда благоденствовал - те, кто не наслаждался атмосферой страха и вседозволенностью, тоже попадали под подозрение Кэрроу. Некоторые даже тайно помогали нам, но так, чтобы не знали даже мы - иначе их бы убили. Мы просто догадывались, что "кто-то" сделал "что-то", чтобы, например, Алекто повисла вверх ногами в коридоре, пока преследовала одного из нас.
Учителя делали, что могли, чтобы и защитить нас, и остаться в школе - чтобы, опять же, защищать нас. Тайной помощью, пресечением некоторых наказаний, сокрытием наших действий, а иногда даже открыто споря с Кэрроу и ставя себя под удар.
Были и те, кто молчал. Но молчание при диктатуре - тоже позиция. Не всегда трусливая. Иногда это попытка выжить, остаться и сделать жизнь окружающих чуть лучше.
В тот год, я понял, что Хогвартс - это не стены. Это люди.
Я понимаю, тема сложная и печальная. Но поделитесь -
Наверняка ваши действия не всегда бывали верными и удачными. Какие ошибки вы совершали?
Ошибок было… много. Я был юн и зол, где-то слишком дерзкий, где-то возомнивший себя героем из сказок.
- Я слишком часто думал, что обязан быть непобедимым.
Когда Гарри, Гермиона и Рон исчезли, я почувствовал, что должен заменить их. Стать не просто лидером, а символом. Знаешь… это страшная ловушка.
Я начал брать на себя слишком многое. Лез вперёд там, где нужно было отступить. Из-за этого пострадали ребята - несколько учеников после одной из наших акций попали под жестокие наказания Кэрроу.
- Я недооценивал страх других.
Мне казалось: если я могу выйти против Кэрроу, то и остальным «надо бы» уметь. А ведь не все были готовы. Не все обязаны быть героями.
Иногда я давил - не специально, но давил. И только позже понял, что лидерство - это не заставлять людей быть такими, как тебе нужно. А помогать им приносить пользу, оставаясь собой.
- Я действовал открыто, подвергая опасности себя и других.
Моя манера сопротивления была… ну, скажем прямо: очень гриффиндорской. Выкрикнуть протест в коридоре? Запротестовать перед Кэрроу? Сорвать их «урок» прилюдно? Это было даже не самое безумное.
Это было красиво, это давало младшим надежду - но и оборачивалось последствиями. Ладно бы только для меня
- Я брал на себя слишком много.
Знаете - вот это, когда не можешь остановиться и сказать - это я сделать не смогу, тут потребуется помощь. Пытался сам, сам, всё сам, не позволяя себе отдыхать и брать задачи по силам. Джинни была не менее отчаянной, чем я, но даже она за меня беспокоилась.
Мы могли бы избежать нескольких провалов, если бы я умел делегировать, а не тянуть всё на себя.
Наверное, проще сказать, каких ошибок я НЕ совершал, чем какие совершил. Например, я никогда не прятался за чужими спинами. Потому что, пусть я ошибался часто, трусом я больше не был никогда.
Во второй части интервью ждите обсуждение преподавательской деятельности Невилла, а также личной жизни - любви и дружбы!
Ну и не стесняйтесь комментировать и обсуждать))