Не родись красивой 6
Евдокия наклонилась ближе к девушке:
— Ты слышишь меня, деточка? Как звать-то тебя?
Но девушка не ответила. Губы чуть дрогнули, взгляд оставался мутным, полным страха и непонимания.
Она смотрела на Евдокию.
В её глазах читалось смятение, недоверие, боль.
Евдокия тяжело вздохнула, поправила одеяло.
— Ничего, милая, ничего, если очнулась, значит, придёшь в себя, — шептала она. — Всё плохое теперь позади.
Пошла в дом, принесла тёплый бульон, села рядом, медленно поила из ложки.
Барынька глотала, хранила молчание.
Под вечер в амбар вошли Кондрат и Колька.
Вошли тихо, но девушка, едва увидев их, сразу напряглась.
Глаза её расширились, в них мелькнул ужас.
Она попыталась отодвинуться, но сил не было.
Евдокия вскинула руку:
— Не бойся, милая, не бойся, — сказала она мягко. — Это твои спасители.
Повернулась к сыновьям:
— Отойдите, не стойте над ней. Видите, пугается.
Девушка всё так же молчала, только дыхание стало частым, прерывистым.
— Если бы не они, — продолжала Евдокия, — ты бы осталась там, на большой дороге. Рядом со своими.
Слова её прозвучали почти шёпотом, но барышня, казалось, услышала: глаза её наполнились слезами, и она закрыла лицо руками.
Евдокия приложила руку к её плечу, тихо гладила.
— Тише, милая, тише, — шептала она. — Всё теперь хорошо.
Сыновья стояли у двери, не зная, что делать.
— Ступайте, — сказала мать, — ночью я с ней останусь.
Она понимала — их появление пугает барыню до полусмерти, а та и без того еле живая.
Весь следующий день барышня молчала.
Утром братья снова отправились в лес, возили деревья, рубили, грузили на телегу.
Работа шла тяжело, солнце палило, руки ныли от топора и верёвок, но оба думали об одном — о ней.
Каждый раз, возвращаясь домой, они останавливались у амбара, заглядывали в приоткрытую дверь.
— Маманя, как она там? — спрашивал Николай.
— Тише, — строго отвечала Евдокия. — Не тревожьте. Слаба ещё, пугается.
Не подпускала ближе.
— Отойдите от двери. Видит вас — пугается. Душа у неё трепещет.
Братья переглядывались, отступали, но любопытство не отпускало.
Они знали: за этой стеной, на топчане, лежит чужая, живая, почти волшебная незнакомка.
И от этой мысли в груди что-то шевелилось — жалость, тревога, непонятное волнение.
Девушка же всё так же лежала тихо.
Сил у неё почти не было.
Иногда открывала глаза, смотрела в потолок, будто вслушивалась в собственное дыхание.
Евдокия сидела рядом, меняла повязки, поила, шептала молитву.
Иногда барышня закрывала глаза и надолго замирала.
И только по тому, как по её щекам скатывались слёзы, Евдокия понимала: тяжело ей, горем подавлена.
Слёзы шли без звука, тихо, будто сама душа плакала, а тело уже не имело сил.
Евдокия крестилась, глядела на неё и думала:
«Господи, как всё в жизни переворачивается... ещё недавно, у неё слуги были да шёлковые подушки, а теперь лежит в тёмном амбаре, на соломе, без имени, без близких».
В амбаре стоял полумрак, в дверную щель пробивался тёплый свет.
Мир за стеной жил, всё шло своим чередом, а здесь время будто остановилось — тихо, осторожно, чтобы не спугнуть дыхание жизни, что ещё теплилось в девичьей груди.
Между собой Кондрат и Колька о барышне не говорили, но каждый думал о ней — и часто.
Работали молча, но мысли то и дело возвращались в амбар.
Как она там? Что делает? Не полегчало ли ей?
Вечером, когда братья мылись во дворе из бочки, а мать вынесла полотенце, Кондрат не выдержал:
— Мамань, как там барынька?
Евдокия подала полотенце, вздохнула.
— Да ничего, оклемается, — ответила. — Слаба, ест плохо. Но живая. Слава Богу, живая.
На следующий день мать сказала, что барышня впервые заговорила.
Сначала тихо, едва слышно, будто пробовала голос.
— Ольга, — сказала она. — Меня зовут Ольга.
Это имя сразу осело в доме, как что-то живое, новое.
Теперь не просто «барынька» или «девица», а — Ольга.
Имя звенело непривычно, мягко, как чужая песня.
Евдокия рассказала, что девушка пыталась подняться, но голова сильно кружилась.
— Видно, удар пришёлся по голове, — рассказывала мать. — Поднимает её, а всё плывёт. Говорит мало, на вопросы отвечает неохотно, будто боится каждого слова.
Постепенно Евдокия узнала и остальное.
Девушка — из помещичьей семьи Потаповых.
Ехали в город, чтобы оттуда поездом добраться к границе, а дальше, видно, уйти в чужую страну.
Да только не добрались. Напали на них, — тихо сказала Евдокия.
Слова эти повисли в воздухе, тяжёлые, непривычные.
Братья молчали. Кондрат уставился в землю, Колька шевельнул губами, но ничего не сказал.
Им обоим было трудно представить, что та, кто лежит сейчас в их амбаре, — дочка тех самых, про кого всегда говорили: баре, господа.
А теперь она — тут. Под их крышей.
Теперь, когда Ольга пришла в сознание, Евдокия больше не ночевала с ней в мазанке.
Девушка оставалась одна.
Амбар, где прежде хранили немногочисленное добро и муку, теперь стал её комнатой — тихой и тёмной.
По утрам она ждала, когда заскрипит дверь и появится Евдокия.
Сердце в такие минуты билось чаще — не от страха, а от ожидания человеческого голоса, присутствия живого человека.
Она не столько ждала завтрака, сколько самого ощущения, что рядом кто-то есть.
Когда Евдокия входила — простая, неторопливая, с кувшином молока и чашкой с кашей, — сразу становилось теплее.
Евдокия садилась на край топчана, поправляла подушку, спрашивала:
— Ну как, Оленька, легче ли тебе?
Девушка кивала, улыбалась чуть заметно, благодарно.
Иногда отвечала — тихо, будто боялась собственного голоса.
Евдокия решилась расспросить: где жила, кто родители, были ли братья, сестры.
Ольга отвернулась, по щекам её текли слёзы — тихие, бесконечные. Плечи дрожали.
Тогда Евдокия замолкла, погладила по руке, перекрестилась.
— Не надо, детонька. Всё уже случилось. Ничего не исправишь.
С того дня больше о семье не спрашивала.
Только приносила воду, чистое бельё, иногда пирог или кусок сахара — чтобы хоть как-то порадовать.
А по вечерам, уходя, задерживалась у двери и говорила:
— Ты не бойся, Ольга. Всё уладится.
Евдокия говорила твердо, но в своих словах была не уверена: деревенские были настроены против прежних своих хозяев. Сейчас было объявлено, что вся власть принадлежит народу, а земля – крестьянам.
Однажды утром Евдокия вошла в мазанку и удивилась: Ольга уже сидела, спустив ноги на пол.
— Ну как твоя голова, Олюшка? — спросила Евдокия, подходя ближе. — Сильно кружится?
— Слегка, — ответила Ольга, — но мне очень хочется выйти на улицу. Здесь темно.
Евдокия нахмурилась, качнула головой.
— На улицу тебе, милая, нельзя. Не дай Бог, кто увидит — беда будет. И тебе, может, не поздоровится. Да и нам тоже.
Евдокия села рядом.
— Как жить дальше будем, где прятать тебя — ума не приложу, — сказала она. —Я тебе дверь открытой оставлю. С улицы и тепло, и свет. Лежи пока, не торопись вставать. Тебе выздоравливать надо.
Она подошла к двери, полностью ее отворила. В проем хлынуло солнце.
Ольга вдохнула глубоко, будто впервые за долгое время.
На лице появилось что-то живое, почти улыбка.
Евдокия обернулась:
— А батюшку-то твоего как звали?
— Батюшка был Григорий Семёнович, — ответила Ольга. — А матушка — Мария Алексеевна. Ещё брат старший.
— Кондрат с Колькой всё так и говорили, —подтвердила Евдокия. — Сказывали, видели барина с барыней, да молодого барина. И барышню. Это тебя, значит.
Ольга нахмурилась, будто вспоминала сквозь боль.
— У нас было две повозки, — тихо сказала она. — Вещи, кое-какие драгоценности, одежда. И Матрёна с нами ехала. Матрёна всю жизнь нам служила... не хотела оставлять. Потому и отправилась.
Она замолкла, провела рукой по лицу.
— Потом... шум, крики... выстрелы... и ничего не помню.
Евдокия перекрестилась, опустилась на лавку.
— Господи помилуй, — прошептала. — Сколько же беды кругом.
В амбаре стало тихо.