Знаете, в каждой деревне есть такие женщины - кремень, а не бабы. На них и дом держится, и огород у них - картинка, и мужья не пьют, и дети по струнке ходят. Вот и Наталья такая была. Высокая, статная, с прямой, как палка, спиной и подбородком, который она так держала, словно весь мир ей был должен. Глаза серые, холодные, как ноябрьская река. Никто и никогда не видел на ее лице слез. Даже пятнадцать лет назад, когда горе страшное в их дом пришло.
А ведь когда-то дом Галкиных был самым веселым на нашей улице. Жили они душа в душу с соседями, Широковыми. Две семьи, как одна. У Галкиных - сын Миша, у Широковых - сын Сергей. Мальчишки - не разлей вода. Вместе на речку, вместе в лес, вместе первые сигареты за сараями пробовали. Наталья с Тамарой Широковой, бывало, сядут на лавочке между домами, семечки лузгают, на своих орлов не налюбуются. Смех их, как колокольчик, по всей улице разносился.
А потом все оборвалось. В один миг. Как тонкая ниточка, на которой все держалось, - раз, и лопнула. Пошли ребята на реку лодку чинить. Весна была, лед только-только сошел, вода черная, злая. Что там у них стряслось, никто толком и не знает. Только вернулся Сергей один. Мокрый, белый как полотно, и слова вымолвить не может. А Миша… Мишу так и не нашли. Утащила его река, забрала навсегда.
В тот день я впервые увидела, как каменеет человек. Наталья не кричала, не билась в истерике. Она стояла на берегу, смотрела на черную воду и молчала. А потом повернулась к Широковым, которые рядом стояли, обнявшись, и сказала так тихо, что мороз по коже продрал: «Ненавижу». И все.
С того дня между их домами выросла невидимая стена, покрепче любой кирпичной. Забор, что раньше был чисто символическим, Галкины обили сплошной доской. Калитка, что всегда была нараспашку, заросла бурьяном. Наталья, встречая Тамару на улице, смотрела ей не в глаза, а сквозь нее, будто та - пустое место. И гордость ее, что и раньше была велика, превратилась в ледяную броню. Она несла свое горе одна, как знамя. Муж ее, Николай, хороший мужик, тихий да ласковый, за эти годы иссох, почернел. Он-то, я знаю, хотел бы и словом перекинуться, и как-то эту боль общую разделить, да разве ж Наталья позволит? Она ему так и сказала: «Еще раз на ту сторону посмотришь - меня в этом доме не будет». И он не смотрел. Только вздыхал украдкой, глядя на соседские окна, где когда-то светился родной огонек.
И вот, спустя пятнадцать лет этого молчаливого ледяного ада, дверь моего медпункта скрипнула, и на пороге появилась она. Не вошла - ввалилась. Спина сгорблена, платок на самые глаза надвинут, а руки… руки так тряслись, что она их спрятала в карманы старого пальто. Я аж дар речи потеряла.
- Семёновна... - голос хриплый, чужой, будто не ее. - Помоги, Христом богом молю.
Я ее в кресло усадила, воды в граненом стакане поднесла. Она отпила немного, а стакан в ее руке так и заплясал, зуб о зуб застучал.
- Что стряслось, Наташа? С Николаем что?
Она подняла на меня глаза, и я впервые за много лет увидела в них не лед, а такую бездну боли, что у меня самой сердце в пятки ушло.
- Плох он, Семёновна. Совсем плох. В районной больнице лежит, операция нужна срочная. Кровь… Кровь нужна редкая, третья отрицательная. А ее нет нигде.
Она замолчала, комкая в руках краешек платка. Я все поняла без слов. В нашем Заречье и окрестных деревнях был только один человек с такой кровью...
- У Сергея Широкова… такая же, - выдохнула Наталья, и это слово - «Сергей» - прозвучало так, будто она раскаленный уголь проглотила.
Вот оно что, значит. Вот какой узелок судьба завязала. Пятнадцать лет она ненавидела этого парня, считала виновным в смерти своего сына. А теперь жизнь ее мужа, ее Коли, оказалась в его руках. В руках того, чье имя она запрещала произносить в своем доме.
- Я… я не могу, Семёновна, - зашептала она, и по щеке ее поползла первая за пятнадцать лет, скупая, тяжелая слеза. - Я не смогу к ним пойти. Я умру у их порога. Как я в глаза им посмотрю? Ты сходи, а? Ты попроси. Скажи, для человека надо, не говори, для кого.
Я смотрела на эту сильную, сломленную женщину и понимала, что не пойду одна. Если сейчас не она сама переступит через эту пропасть, то они все так и сгинут в ней.
- Нет, Наташа, - сказала я тихо, но твердо. - Мы пойдем вместе. Сейчас. Одевайся.
Как она на меня посмотрела! Сперва с ненавистью, потом с мольбой, потом с отчаянием. Но я не отступила. Взяла ее, холодную, как ледышка, под руку и повела.
Ох, дорогие мои, что это была за дорога! Всего-то сто метров от моего медпункта до их улицы, а казалось - вечность. Ночь, темень, под ногами хлюпает раскисшая глина. Ветер рвет с деревьев последние листья. Мы подошли к дому Широковых. В окне горел свет. Теплый, желтый, уютный. А нам к этому свету подойти было страшнее, чем в ледяную реку шагнуть.
Наталья остановилась у калитки, вцепилась в нее побелевшими пальцами. Дышит так, будто марафон пробежала.
- Не могу, - шепчет. - Отпусти, Семёновна. Пусть лучше…
- Что «пусть лучше», Наташа? - перебила я ее. - Пусть Коля твой один там?.. А ты тут со своей гордостью останешься? Стучи.
Она не постучала. Постучала я. Дверь открыла Тамара. Увидела меня, а потом ее, Наталью, что пряталась за моей спиной, и лицо ее вмиг стало таким же каменным, как у соседки. Сколько же боли было в этом взгляде!
- Что вам надо? - спросила она глухо.
И тут Наталья шагнула вперед. Вышла из-за моей спины, распрямилась, но подбородок уже не задирала. Она просто смотрела на свою бывшую подругу, и по лицу ее текли слезы. Молча, без всхлипов. Просто текли, как весенняя капель.
- Тома… прости, - выдохнула она. И от этого шепота, казалось, даже ветер затих.
Из дома вышел Сергей. Уже не тот долговязый пацан, а взрослый мужчина, крепкий, бородатый. Глаза только остались те же - мальчишеские, полные застарелой вины и тоски. Он увидел Наталью и замер.
А она посмотрела на него, на живое напоминание о своем горе, и вдруг шагнула к нему и упала на колени в грязь. Прямо в осеннюю слякоть.
- Серёженька… спаси его. Спаси дядю Колю, - запричитала она, уже не сдерживаясь. - Он ведь тебе как отец был… Кровушки своей дай, родненький. А меня… меня можешь проклясть. Я заслужила. Я ведь вас обоих тогда потеряла, и от горя ума лишилась… Пятнадцать лет и себя, и Колю, и вас изводила… Простите, если сможете…
Что тут началось, милые мои… Тамара бросилась к ней, поднимает, отряхивает, сама плачет. Сергей стоит, желваки под щетиной ходят, а потом наклонился, поднял ее, сильную, гордую Наталью, с колен, как пушинку, и говорит так тихо, по-взрослому:
- Что вы, тётя Наташа. Что вы… Конечно. Для дяди Коли… всё, что надо. Поехали, Семёновна. Прямо сейчас.
И мы уехали в ночь на его старенькой «Ниве». А Наталья с Тамарой остались. И просидели на ее кухне до самого рассвета, обнявшись, как когда-то давно. И плакали, и вспоминали, и молчали. И будто не было этих страшных пятнадцати лет. Будто не стена между домами стояла, а просто лавочка пустовала, ждала их.
…Прошло время. Николай поправился, вернулся домой. Похудевший, осунувшийся, но с такими счастливыми глазами, каких я у него давно не видела. А лето в тот год выдалось на удивление теплое, солнечное.
Сижу я как-то на своей завалинке, чай с мятой пью, смотрю на их улицу. А там… чудо, да и только. Николай с Сергеем вместе старый забор разбирают. Тот самый, глухой, что Наталья велела поставить. Снимают доску за доской, а сами смеются о чем-то. А потом смотрю - не просто ломают, а калитку новую ставят. Широкую, красивую, чтоб не бочком проходить, а всей душой.
Тут из одного дома выходит Наталья с кувшином кваса, а из другого - Тамара с тарелкой пирогов. Идут навстречу друг другу. Наталья уже не ходит, как королева на параде. Идет спокойно, мягко. На лице морщинок прибавилось, в волосах седины, но глаза… Глаза стали теплые, живые. Она подошла к Тамаре, улыбнулась ей, и эта улыбка стерла с ее лица всю горечь и гордыню.
А по двору бегают маленькие детишки - внуки Тамары, сын и дочка Сергея. Бегают от одного деда к другому, смеются заливисто. И маленький мальчишка, точь-в-точь как Миша в детстве, подбежал к Наталье, обнял ее за колени. Она наклонилась, погладила его по светлой головке, и я увидела, как по щеке ее снова скользнула слеза. Но это была уже совсем другая слеза. Светлая.
Я смотрела на них, и на душе было так хорошо, так правильно. Будто все встало на свои места. Будто река, что унесла когда-то жизнь, теперь вернула им ее сторицей.
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку. Низкий Вам поклон за Ваши донаты❤️
Ваша Валентина Семёновна.