Помню, как сейчас, тот ноябрьский вечер. Дождь со снегом в окно сечет, ветер в трубе воет, как голодный волк, а у меня в медпункте печка трещит, тепло. Я уж было собралась, как дверь скрипнула, и на пороге вырос Григорий Сомов. Сам огромный, плечистый, а держится так, будто его ветром этим с ног сдувает. А на руках – сверточек, дочка его, Марусенька.
Принес, положил на кушетку, а сам отступил к стене и замер, как истукан. Гляжу я на девочку, а у меня сердце в пятки ушло. Личико горит, губы сухие, в трещинках, а сама меленько так дрожит и все шепчет одно: «Мама… мамочка…». Ей тогда и пяти годков не было. Температуру померила – батюшки, под сорок!
- Гриша, что ж ты сидел-то? Давно она у тебя так? - спрашиваю строго, а у самой руки уже делом заняты: ампулу вскрываю, шприц готовлю.
А он молчит. Стоит, в пол смотрит, желваки под небритой щекой ходят, а руки в кулаки сжал так, что костяшки побелели. Словно не здесь он, не со мной, а где-то там, в своем горе горьком. Я глянула на него и поняла: лечить-то надо не только девочку. У этого мужика душа в клочья, и раны эти похуже любой лихорадки будут.
Сделала укол, растерла ребенка... Она потихонечку успокоилась, дыхание ровнее стало. А я села рядом на краешек кушетки, глажу ее по горячему лобику и говорю тихо Григорию:
- Оставайтесь тут. Куда вы по такой непогоде? У меня на диванчике ляжешь, а я с ней посижу, покараулю.
Он только головой мотнул, а сам с места не сдвинулся. Так и простоял у стены до самого рассвета, словно часовой на посту. А я всю ночь то компрессы меняла, то водичкой поила Марусю. И все думала, думала…
Про Григория в деревне разное говорили. Год назад жена его, Катерина, утопла. Красивая была девка, звонкая, как ручеек. А он после ее смерти будто окаменел. Ходил по земле, а не жил. Работал за троих, дом в порядке держал, дочку обихаживал, а глаза пустые, мертвые. И ни слова ни с кем. Здоровается сквозь зубы и дальше.
Злые языки чесали, будто поссорились они в тот день на берегу. Будто он, выпивши, слово злое сказал, вот она в реку с горя и шагнула. А он и не остановил. С тех пор, правда, капли в рот не брал, но разве ж это что-то меняло? Вина – она ведь похлеще любой водки душу травит. И смотрела вся деревня на него с дочкой, как на «мужика с прицепом». Только прицеп этот был не девочка, а беда, которую он за собой повсюду таскал.
Под утро Марусе полегчало, температура спала. Она открыла глазки – чистые такие, васильковые, как у матери, – посмотрела на меня, потом на отца, и снова губки задрожали. А Григорий подошел, неуклюже потрогал ее за руку и отдернул, будто обжегся. Он боялся ее, понимаете? В ней же вся его Катерина отражалась, вся его боль.
Оставила я их у себя еще на денек. Наварила куриного бульончика, Марусю с ложечки кормила. Она ела послушно, молча. Она вообще почти не говорила с той самой трагедии. Так, односложно: «да», «нет». А отец с ней и того меньше. Он ей суп нальет, хлеба отрежет – молча. Косичку заплетет своими огромными, загрубевшими пальцами – и тоже молча. И от этого их молчания в доме, говорят, воздух звенел от тоски.
Так и пошло. Маруся поправилась, но я их из виду не упускала. То пирожками угощу, то варенья баночку занесу под предлогом, что девать некуда. А сама смотрю, как они живут. Живут, как два чужих человека в одном доме. Между ними стена ледяная стояла, и никто не знал, как ее растопить.
А по весне приехала к нам в село новая учительница, Ольга Сергеевна. Из города. Тихая, интеллигентная, с грустинкой в глазах. У нее, видать, тоже своя какая-то история за плечами была, не от хорошей жизни в нашу глушь едут. Стала она в школе малышню уму-разуму учить, и Маруся в ее класс попала.
И вот, знаете, дорогие мои, как бывает – лучик солнца в темное царство пробьется. Эта Ольга сразу Марусеньку приметила, ее молчаливую печаль сердцем почувствовала. И стала потихоньку, по капельке, отогревать девчонку. То книжку ей с картинками принесет, то карандаши цветные подарит. После уроков оставит, сказку почитает. И Маруся к ней потянулась.
Раз прихожу я в школу давление директору померить, гляжу – сидят они в пустом классе вдвоем. Ольга читает, а Маруся прижалась к ней и слушает, замерев. И на лице у нее такое спокойствие, такая тихая радость, какой я давно не видела.
Григорий сначала на это волком смотрел. Придет за дочкой, увидит ее с учительницей, и лицо у него каменеет. Буркнет: «Домой», – и за руку ее тянет. Ольге ни «здрасьте», ни «до свидания». Он в ее доброте одну только жалость видел, а жалость для него была хуже пощечины.
Как-то раз столкнулись они у магазина. Ольга с Марусей вышли, мороженым лакомились. А Григорий навстречу. Увидел, нахмурился. Ольга ему улыбнулась светло:
- Григорий Иванович, здравствуйте. А мы вот вашу дочку балуем.
Он глянул на нее исподлобья, выхватил у Маруси из рук мороженое, бросил в урну.
- Нечего. Не лезьте не в свое дело. Сами разберемся.
Девчонка в слезы, а Ольга так и застыла, а в глазах – и обида, и боль. Григорий развернулся и пошагал прочь, таща за собой рыдающую дочь. Сердце мое кровью облилось, когда я это увидела. Эх, мужик, дурья твоя голова. Сам себе жизнь калечишь и ребенку тоже.
Вечером он пришел ко мне за корвалолом. «Сердце, – говорит, – давит». А я налила ему стакан, поставила перед ним и села напротив.
- Это не сердце у тебя давит, Гриша. Это горе твое тебя душит. Ты думаешь, молчанием ты дочку бережешь? Ты ее убиваешь потихоньку. Она же живая, ей слово ласковое нужно, тепло. А ты ее, как ледышку, за собой таскаешь. Любовь, она не в борще горячем, она в глазах, в прикосновении. А ты боишься на нее взглянуть, боишься дотронуться. Отпусти ты свою Катерину, отпусти! Живым жить надо.
Он слушал, опустив голову, и молчал. Потом поднял на меня глаза, а в них такая мука вселенская, что мне самой дышать стало трудно.
- Не могу я, Семеновна. Не могу…
И ушел. А я долго еще сидела и смотрела ему вслед. Вот ведь как, милые мои. Иногда простить другого легче, чем простить самого себя.
А потом случился день, который все перевернул. Был конец мая, все цвело, пахло черемухой и свежей землей. Ольга снова осталась с Марусей после уроков, они сидели на крыльце школы и рисовали. И Маруся нарисовала рисунок. Дом, солнце, рядом большая фигура – папа. А рядом с папой – закрашенное черным-черным карандашом страшное пятно.
Ольга посмотрела на этот рисунок, и, видимо, что-то в ней оборвалось. Она взяла Марусю за руку, и они пошли к Сомовым.
Я в это время как раз мимо их дома шла, хотела узнать, не нужно ли чего. Смотрю, Ольга у калитки стоит, мнется, не решается войти. А во дворе Григорий – пилит дрова. Зло так, с остервенением, только щепки летят.
Ольга все-таки решилась. Вошла во двор. Григорий пилу выключил, обернулся. Лицо – темнее тучи.
- Я же просил…
- Простите, - тихо сказала Ольга. - Я не к вам. Я просто Марусю привела. Но я хочу, чтобы вы кое-что знали.
И она начала говорить. Говорила тихо, но каждое ее слово, казалось, было слышно на всей улице. Она рассказала ему про себя. Про то, как у нее был муж, которого она любила больше жизни. И как он погиб в аварии. И как она после этого год из дома не выходила, задернув шторы. Как лежала и смотрела в потолок, и хотела только одного – умереть.
- Я тоже винила себя, - ее голос дрогнул. - Думала, если бы я не отпустила его в тот день, если бы попросила остаться… Я тонула в этом горе, Григорий Иванович. И чуть не утонула. А потом однажды я поняла, что своим горем я предаю его память. Он любил жизнь. Он хотел, чтобы я жила. И я заставила себя встать, заставила себя дышать. Ради него. Ради памяти о нашей любви. Нельзя жить с мертвыми, когда рядом есть живые, которым ты нужен.
Григорий стоял, как громом пораженный. Он слушал, и маска непробиваемости потихоньку сползала с его лица. А потом он вдруг закрыл лицо руками и затрясся. Не плакал, нет. Просто трясся всем своим огромным телом, и плечи его ходили ходуном.
- Это я виноват, - прохрипел он сквозь пальцы. - Не ссорились мы… Смеялись мы в тот день. Она, как девчонка, в реку полезла… вода ледяная. Я кричал ей, а она хохочет. А потом… потом поскользнулась на камне, головой ударилась… Я нырял, искал ее… а она уже… Я ее не уберег. Не спас.
В этот самый момент из дома на крыльцо вышла маленькая Маруся. Она, видно, все слышала через открытое окно. Она стояла и смотрела на плачущего отца. И в ее глазах не было страха. Была только бесконечная детская жалость и любовь.
Она подошла к нему, обняла его сильные ноги своими тонкими ручками и сказала так ясно и громко, как я не слышала от нее за весь год:
- Папа. Не плачь. Мама на облачке. Она смотрит на нас. Она не сердится.
И тут Григорий рухнул на колени. Он обхватил свою дочку, прижал к себе и зарыдал. В голос, навзрыд, как ребенок. И она гладила его по колючей щеке, по волосам и все повторяла: «Не плачь, папочка, не плачь». А Ольга стояла рядом и тоже плакала. Но это были уже совсем другие слезы. Слезы, которые смывают боль и очищают душу.
Прошло время. Лето сменилось осенью, а потом снова пришла весна. И в нашем Заречье стало одной семьей больше. Не по паспорту, нет, а по-настоящему.
Сижу я как-то на своей завалинке, солнышко припекает, пчелы в цветущей вишне гудят. Гляжу – идут по дороге. Григорий, Ольга и Маруся. Идут неспешно, держатся за руки. Маруся теперь щебечет без умолку, смеется, и смех ее, как колокольчик, разносится по всей улице.
А Григорий… вы бы его видели! Это был совсем другой человек. Плечи расправил, в глазах свет появился, и смотрит он на Ольгу, на свою дочку, и улыбается. Той тихой, счастливой улыбкой, которой улыбаются люди, нашедшие свое сокровище.
Поравнялись со мной, остановились.
- Здравствуйте, Семеновна, - говорит Григорий. И в голосе его столько тепла, что впору от него прикуривать.
Маруся подбежала, протянула мне букетик одуванчиков.
- Это вам!
Я взяла цветы, а у самой глаза на мокром месте. Смотрю на них, и сердце радуется. Отцепил он свой страшный прицеп. Или, может, ему помогли отцепить. Любовь помогла, и детская, и женская.
Они пошли дальше, к реке. И я подумала, что теперь эта река для них – не место памяти о горе, а просто река. Где можно посидеть на берегу, помолчать о чем-то своем, светлом, и смотреть, как бежит вода, унося с собой все плохое.
А вы как считаете, милые мои, может человек сам, в одиночку, выбраться из трясины горя, или ему обязательно нужен кто-то, кто протянет руку?
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку. Низкий Вам поклон за Ваши донаты❤️
Ваша Валентина Семёновна.