Окна в их новой квартире выходили на сосновый бор. По утрам, если прислушаться, можно было услышать, как перестукиваются дятлы. Этот звук успокаивал Веру, он был как обещание тихой, размеренной жизни, о которой она мечтала все десять лет, пока они с Андреем мыкались по съемным углам. Квартира была ее крепостью, ее гордостью. Трехкомнатная, светлая, в новом доме. Половину стоимости Вера внесла сама — продала бабушкину «однушку», доставшуюся ей в наследство. Другая половина была в ипотеке, которую они исправно платили. Казалось, вот оно, счастье. Строй его, наполняй уютом, живи и радуйся.
Но в последнее время воздух в ее крепости стал сгущаться. Причиной тому были частые и все более настойчивые разговоры мужа о его матери, Анне Ильиничне. Свекровь жила в небольшом городке в ста километрах от них, в старом частном доме без удобств.
— Маме тяжело одной, — начинал Андрей обычно за ужином. — Дом разваливается, крыша течет. Здоровье уже не то. Пора бы ее к нам забирать.
Вера соглашалась. Не потому, что горела желанием жить со свекровью, с которой у нее всегда были натянутые, вежливо-прохладные отношения, а потому что понимала — это правильно. Родителям надо помогать.
— Конечно, надо забирать, — кивала она. — Одну комнату ей выделим, самую солнечную. Ей понравится. Будем вместе гулять в бору.
— Вот и славно, — радовался Андрей. — Я так и знал, что ты у меня умница.
Они обсуждали детали: как перевезти вещи, какую кровать купить. Вера уже мысленно планировала, как обустроит комнату для Анны Ильиничны, чтобы той было комфортно. Она была готова к этому. Готова к тому, что ее тихая жизнь станет менее тихой, что придется делить кухню, подстраиваться под чужие привычки. Она принимала это как данность, как часть семейной жизни.
Все изменилось в один вечер. Они сидели в гостиной, смотрели какой-то фильм. Андрей был задумчив.
— Вер, я тут подумал… — начал он, выключая звук телевизора. — С домом маминым надо что-то решать.
— Ну, продавать, наверное, — пожала плечами Вера. — Земля там, конечно, не золотая, но на первое время Анне Ильиничне на ее расходы хватит. Плюс пенсия.
— Нет, продавать нельзя, — твердо сказал Андрей. — Это родовое гнездо. Там дед мой жил, прадед. Это память.
Вера удивленно на него посмотрела. О каком «родовом гнезде» он говорит? Полусгнившая изба с туалетом на улице, в которой он сам не был года три, пока они не поженились.
— Андрей, какое гнездо? Оно скоро само развалится. Это не память, а обуза. Его содержать дороже выйдет.
— Неважно, — отмахнулся он. — Продавать мы его не будем. Пусть стоит. Может, летом будем ездить, как на дачу.
— Хорошо, — не стала спорить Вера. — Не будем, так не будем. Дело твое.
— Вот, — оживился Андрей, будто только этого и ждал. — Раз мы его не продаем, значит, у мамы дохода никакого не будет. Пенсия — сама знаешь, копейки. Как она тут жить будет? Нам на шее сидеть? Она женщина гордая, не согласится.
Вера почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она знала эту манеру мужа — подводить к главной мысли издалека, через логические, на первый взгляд, цепочки.
— И что ты предлагаешь? — спросила она осторожно.
— Я тут с юристом посоветовался. Есть вариант. Чтобы у мамы была нормальная городская пенсия, льготы всякие, медицинское обслуживание по месту жительства, ее нужно здесь прописать. Постоянно.
Холодок превратился в ледяную змею, которая поползла вверх по позвоночнику.
— Прописать? В нашей квартире?
— Ну а где же еще? — Андрей посмотрел на нее так, будто она сказала какую-то глупость. — Конечно, в нашей. Она же с нами будет жить.
— Андрей, — Вера старалась говорить спокойно, хотя сердце заколотилось. — Давай не будем торопиться. Временную регистрацию можно сделать, без проблем. Зачем сразу постоянная прописка?
— Временная регистрация не дает всех прав! — повысил голос Андрей. — Ни нормальной пенсии, ни прикрепления к хорошей поликлинике! Ты хочешь, чтобы моя мать тут на птичьих правах жила? Чтобы ее в очереди последней принимали?
— Я хочу, чтобы мы не принимали поспешных решений, — твердо сказала Вера. — Эта квартира — наша. Наполовину моя, если ты не забыл. И я против того, чтобы здесь был прописан кто-то еще. Кроме нас и наших будущих детей.
— Ах вот ты как! — лицо Андрея исказилось. — Ты против моей матери! Я так и знал! Ты всегда ее недолюбливала!
— Я не против твоей матери! Я против того, чтобы рисковать нашим единственным жильем! Ты понимаешь, что постоянная прописка дает право на долю в квартире при приватизации или в других случаях? Мы эту квартиру потом продать или разменять не сможем без ее согласия!
— Да кто ее продавать собирается? — вскочил он. — Мы для себя ее покупали! На всю жизнь! И мама будет жить с нами! Какая тебе разница, будет у нее штамп в паспорте или нет? Это просто формальность! Для ее же блага!
— Это не формальность! — Вера тоже встала. — Это юридический факт! Почему ты не обсудил это со мной, а сразу пошел к юристу? Почему ты ставишь меня перед фактом?
Они стояли друг напротив друга посреди их новой, уютной гостиной, и между ними росла стена. Вера вдруг поняла, что дело не только в прописке. Дело было в том, что он принял это решение сам, за ее спиной. Он не считал нужным спросить ее мнения по вопросу, который касался ее собственности, ее будущего, ее жизни.
— Потому что я — глава семьи! — выпалил Андрей. — И я решаю, что лучше для нашей семьи! А в нашу семью входит и моя мать!
— А я, по-твоему, кто? Мебель? Приложение к ипотечному договору?
— Ты — моя жена! И должна меня поддерживать! — кричал он. — А не вставлять палки в колеса!
В ту ночь они спали в разных комнатах. Вера долго лежала без сна, глядя в потолок. Она прокручивала в голове их разговор и понимала, что Андрей не отступит. Для него это был вопрос принципа. Он уже все решил. Она была лишь препятствием, которое нужно было устранить.
На следующий день он вел себя так, будто ничего не произошло. Был подчеркнуто вежлив, даже приготовил завтрак. Это была его тактика — после бури устроить штиль, дать ей «остыть» и принять его точку зрения. Вера молчала. Она не знала, что делать. Любой ее протест он воспринимал как личное оскорбление и нелюбовь к его матери.
Через несколько дней, в воскресенье, он подошел к ней с новой идеей.
— Вер, я подумал. Может, ты боишься, что мама будет претендовать на твою долю? Давай сделаем так. Мы оформим у нотариуса соглашение, что она не имеет права на твою часть квартиры, ту, что от бабушки. Только на мою, ипотечную. Тебя так устроит?
Это была уловка. Вера, хоть и не была юристом, понимала, что любая такая бумага не будет иметь силы против закона. Но она увидела в его предложении не желание найти компромисс, а очередной способ продавить свое решение.
— Андрей, дело не в долях. Дело в принципе. Я не хочу, чтобы в нашей квартире был прописан посторонний человек.
— Она мне не посторонняя! Она — моя мать!
Ссора вспыхнула с новой силой. Он снова кричал, что она эгоистка, что она не уважает его семью, что она думает только о квадратных метрах. И в пылу ссоры он произнес ту самую фразу. Фразу, которая все расставила по своим местам.
— Все уже решено! Маму прописываем и забираем. Смирись. На жене лежит долг — делить с мужем всё его бремя! — отрубил Андрей, нечаянно раскрыв истинную суть своих планов.
Вера замерла. Бремя. Он назвал свою мать бременем. И этот долг, это бремя он собирался повесить не только на себя, но и на нее. И на ее квартиру. Истинная суть его планов была не в заботе о матери. А в том, чтобы переложить ответственность, в том числе и финансовую, за ее будущее на их общую семью, а по факту — на их общую недвижимость. Дом в деревне он оставлял себе — как «родовое гнездо», неприкосновенный запас. А все риски, связанные с матерью — ее возможные болезни, уход, расходы — он страховал за счет их квартиры, за счет ее, Веры, доли.
— Какое бремя, Андрей? — тихо спросила она.
Он осекся, поняв, что сболтнул лишнего.
— Ну… в смысле… заботы. Это же все равно хлопоты, заботы. Бремя забот, я это имел в виду.
— Нет, ты сказал не так, — Вера смотрела ему прямо в глаза. — Ты сказал «бремя». Ты считаешь свою мать бременем. И хочешь, чтобы я разделила его с тобой. Не потому, что ты ее любишь и хочешь о ней заботиться, а потому что это твой «долг». И ты хочешь подстраховаться моей квартирой.
— Ерунда какая! — он замахал руками. — Ты все перевернула! Я просто хочу, чтобы у мамы все было по-человечески!
Но Вера ему уже не верила. Пелена спала с ее глаз. Все эти разговоры о сыновнем долге, о заботе, о плохом здоровье — все это было ширмой. За ней скрывался холодный, циничный расчет. Он хотел и «родовое гнездо» сохранить, и мать пристроить с максимальным комфортом для себя и минимальными рисками. А ее чувства, ее мнение, ее собственность — все это было лишь досадной помехой на пути к его цели.
— Нет, Андрей, — сказала она твердо. Голос ее не дрожал. — По-человечески — это когда ты советуешься со своей женой. По-человечески — это когда ты не пытаешься обманом и криком продавить свое решение. По-человечески — это когда ты уважаешь ее право на собственное мнение и собственное имущество. А то, что делаешь ты, называется по-другому.
Она развернулась и пошла в спальню. Она достала из шкафа большую дорожную сумку и начала складывать в нее свои вещи.
— Ты что делаешь? — испуганно спросил он, войдя за ней.
— Я уезжаю. Поживу у подруги. Мне нужно подумать.
— Подумать? О чем тут думать? Ты из-за прописки семью рушишь?
— Я рушу семью? — она горько усмехнулась. — Семью рушишь ты. Своим враньем, своим эгоизмом, своим неуважением. Ты не оставил мне выбора, Андрей. Ты поставил меня перед фактом: «Смирись». А я не хочу смиряться. Не хочу жить с человеком, который видит во мне не партнера, а функцию. Который готов рискнуть всем, что мы строили, ради своих эгоистичных планов.
Она застегнула сумку.
— Я подам на размен квартиры. Ты получишь свою долю, я — свою. И тогда ты сможешь прописать в своей квартире кого угодно. Маму, папу, всю свою родню. Это будет твое жилье и твое бремя. А я в этом участвовать не буду.
Он смотрел на нее, и на его лице был не гнев, а растерянность. Он до последнего был уверен, что она прогнется, уступит. Он не мог поверить, что эта тихая, спокойная Вера, которая всегда с ним соглашалась, способна на такой бунт.
— Вер, подожди… Давай поговорим. Я не это имел в виду… Я погорячился.
— Ты имел в виду именно это, Андрей. Просто нечаянно сказал вслух. Мне очень жаль. Жаль, что я не поняла этого раньше.
Она взяла сумку и пошла к выходу. Он не пытался ее остановить. Он просто стоял посреди комнаты, в их общей, такой новой и уже такой чужой квартире, и смотрел ей вслед. В этот момент он, наверное, впервые понял, что его «бремя» может оказаться гораздо тяжелее, чем он предполагал. Оно могло стоить ему семьи.
Вера жила у подруги уже вторую неделю. Андрей звонил каждый день. Сначала он требовал, чтобы она вернулась. Потом начал умолять. Он говорил, что все осознал, что был неправ, что готов на все, лишь бы она простила. Он клялся, что откажется от идеи с пропиской.
— Мы сделаем маме временную регистрацию, как ты и хотела, — говорил он в трубку. — Я был дураком. Я просто испугался, что не справлюсь, что не потяну… Вот и нагородил глупостей.
Вера слушала его и не знала, верить ему или нет. Та фраза про «бремя» и «долг» застряла у нее в голове, как заноза. Она понимала, что это не были случайные слова. Это была его философия, его истинное отношение к ситуации. И она не была уверена, что он способен ее изменить.
Однажды вечером в дверь квартиры подруги позвонили. На пороге стояла Анна Ильинична. Вера растерялась. Свекровь выглядела уставшей и очень расстроенной.
— Верочка, можно с тобой поговорить? — тихо спросила она.
Они сели на кухне. Анна Ильинична долго молчала, теребя в руках платочек.
— Мне Андрей все рассказал, — наконец сказала она. — И про ссору вашу, и про то, что ты ушла. И про… прописку.
Вера напряглась, ожидая упреков. Но свекровь посмотрела на нее добрыми, выцветшими глазами, и в них не было и тени осуждения.
— Ты прости его, дурака, — вздохнула она. — Он у меня хороший парень, но… трусоват. Всегда был таким. Боится ответственности, боится трудностей. Вот и ищет пути полегче. Он не со зла это придумал. От страха.
— От страха перед чем, Анна Ильинична?
— Перед тем, что я стану ему обузой. Бременем, как он сказал. Он боится, что ему придется за мной ухаживать, тратить на меня деньги, время… А он к этому не готов. Он и к семейной жизни-то не до конца готов, хоть и прожил с тобой десять лет. Он все еще мальчишка, который прячется за мамину юбку. А теперь вот решил за твою спрятаться.
Вера слушала и поражалась мудрости этой простой женщины. Она видела своего сына насквозь.
— Я к вам не поеду, Верочка, — твердо сказала Анна Ильинична. — Не думай. Я ему так и сказала. Пока вы, говорю, сами не научитесь жить, как настоящая семья, уважать друг друга, я вам только помешаю. Дом свой я продам. Куплю себе комнатку в коммуналке, здесь, в городе, поближе к вам. Чтобы если что, под боком быть. Но жить буду сама. На свою пенсию и на то, что с продажи останется. Я еще не такая старая и беспомощная, чтобы меня на цепь сажать.
Она встала.
— А ты… ты его не бросай, если любишь. Но и спуску не давай. Пусть учится быть мужиком. Не на словах, а на деле. Пусть докажет, что ты для него — не просто удобство и половина квартиры, а любимая женщина.
Анна Ильинична ушла. А Вера еще долго сидела на кухне, глядя в окно. Слова свекрови что-то перевернули в ее душе. Она увидела Андрея не как коварного манипулятора, а как испуганного, слабого человека, который пытается казаться сильным. Она все еще была обижена на него, но к обиде примешалась капля жалости.
Вечером ей позвонил Андрей.
— Мама у тебя была? — спросил он глухо.
— Была.
— Она мне все высказала. Сказала, что я не мужик, а тряпка. И что она отказывается ко мне переезжать. Сказала, что я должен заслужить прощение. Твое и ее.
Он молчал. Вера слышала в трубке его тяжелое дыхание.
— Вер… я все понял. Честно. Я… я записался к психологу. Семейному. Я хочу разобраться в себе. В нас. Я не хочу тебя терять. Ты вернешься? Не сейчас. Просто… скажи, у меня есть шанс?
Вера посмотрела на сосны за окном. Там, в их квартире, сейчас, наверное, было пусто и тихо. Она не знала, смогут ли они все исправить. Путь предстоял долгий и трудный. Но слова свекрови и этот неожиданный шаг Андрея давали слабую надежду.
— Шанс есть всегда, Андрей, — сказала она. — Но его нужно заслужить.
Она еще не была готова вернуться. Но она была готова дать ему этот шанс. Шанс доказать, что их семья — это не бремя и не долг, а союз двух людей, которые готовы вместе нести и радости, и трудности. Без уловок, без обмана и без страха.