Трехкомнатная квартира на последнем этаже сталинского дома была похожа на музей. Музей жизни одной женщины — Антонины Петровны, моей свекрови. Каждый предмет здесь имел свою историю и свое незыблемое место. Фарфоровый слоник на комоде должен был смотреть строго на юго-восток. Стопка газет на журнальном столике выравнивалась по линейке. Даже тапочки моего мужа Игоря, когда он приходил с работы, должны были стоять носиками к двери, а не иначе.
Я, Марина, в этом музее была чужеродным экспонатом. Неудобным, не вписывающимся в общую композицию. Мы с Игорем переехали к его маме три года назад. Временно, как он тогда говорил. «Просто чтобы подкопить на первоначальный взнос, Мариш, годик-другой, и съедем». Годик превратился в три, а наш первоначальный взнос таял, как весенний снег, под натиском «неотложных нужд»: то Антонине Петровне нужен был новый холодильник, потому что старый «слишком шумно вздыхает», то Игорю требовалась новая резина на машину, потому что старая «уже не по статусу».
Я научилась жить в этом музее, стараясь быть как можно незаметнее. Говорила тихо, ходила на цыпочках, готовила только те блюда, которые одобряла Антонина Петровна, и давно забыла, как звучит моя любимая музыка, потому что от нее у свекрови «начиналась мигрень». Игорь мой тихий протест называл мудростью. «Ты у меня умница, Марин, — говорил он, обнимая меня вечером. — Умеешь сглаживать углы. Мама у меня человек старой закалки, ей трудно привыкать к новому».
Новым в этом доме была я. И ко мне она так и не привыкла.
Все началось с занавесок. В нашей с Игорем комнате висели тяжелые, пыльные портьеры из темно-вишневого бархата. Они почти не пропускали свет, и даже в самый солнечный день в комнате царил унылый полумрак. Я ненавидела эти занавески. Они душили меня, давили своей монументальной старостью.
— Игорь, давай сменим шторы? — как-то вечером предложила я. — Купим что-нибудь легкое, светлое. В комнате сразу дышать станет легче.
— Зачем? — искренне удивился он. — Нормальные шторы. Еще отец их с мамой покупал. Память.
— Память — это хорошо, — вздохнула я. — Но хочется еще и света.
В следующие выходные, получив зарплату, я не выдержала. Поехала в магазин и купила чудесные льняные занавески, цвета топленого молока. Легкие, почти невесомые. Я привезла их домой, спрятав в сумку, как контрабанду. Дождалась, когда Антонина Петровна уйдет в поликлинику, сняла ненавистный бархат, вымыла окно и повесила свою покупку.
Комната преобразилась. Она наполнилась светом, воздухом, стала казаться больше и уютнее. Я стояла посреди нее и впервые за три года чувствовала себя здесь почти как дома.
Вечером вернулась свекровь. Она вошла в нашу комнату без стука, как делала всегда, и замерла на пороге. Ее маленькие, колючие глазки впились в окно.
— Это что? — спросила она так тихо, что у меня по спине пробежал холодок.
— Занавески, Антонина Петровна. Я новые повесила.
— Я вижу, что не старые, — процедила она. — А где те, что висели?
— Я их сняла. Постираю и уберу в шкаф.
Она медленно подошла к окну, потрогала тонкую ткань двумя пальцами, брезгливо, словно это была паутина.
— Марля. Голая улица. Весь дом на нас теперь смотреть будет. Срамота.
— Да что вы, они довольно плотные, ничего не видно, — попыталась возразить я.
— Немедленно сними это и повесь как было! — приказала она, и ее тихий голос налился сталью.
В этот момент в комнату зашел Игорь. Он сразу почувствовал напряжение.
— О, а у нас новые шторки! — попытался он разрядить обстановку. — Светло как стало, хорошо!
— Хорошо? — взвилась Антонина Петровна, поворачиваясь к сыну. — Тебе хорошо, когда на твою жену из окон напротив пялятся всякие проходимцы? Эти тряпки ничего не скрывают! Игорь, я сказала, пусть повесит обратно!
Игорь посмотрел на меня, потом на мать. На его лице отразилась знакомая мука человека, разрывающегося между двух огней.
— Мам, ну перестань. Марина хотела как лучше. Пусть пока повисят, привыкнем.
— Привыкнем? — передразнила она. — Это в моем доме я должна к чему-то привыкать? Я здесь сорок лет живу, и всегда эти шторы висели, и всем было хорошо! А она пришла и начала свои порядки наводить!
Она схватилась за сердце и тяжело опустилась на стул.
— Все, у меня давление подскочило. Принеси мне корвалол, Игорь. И чтобы я больше этого позора не видела.
Игорь метнулся за лекарством. А я осталась стоять посреди своей светлой, преображенной комнаты, которая снова наполнилась мраком. Вечером, когда свекровь уснула, Игорь, вздыхая, полез на стремянку.
— Марин, ну прости, — бормотал он, снимая мои льняные занавески. — Ты же знаешь, она переволнуется, потом скорую придется вызывать. Давай не будем ее злить. Повесим старые, и мир в семье будет.
Он повесил. И мир в семье действительно наступил. Мертвый, кладбищенский мир, в котором я снова задыхалась в полумраке вишневого бархата. Мои новые занавески так и остались лежать в шкафу, как символ несбывшейся надежды на глоток свежего воздуха.
Этот случай стал поворотным. Я поняла, что уступок больше не будет. Любая моя попытка отвоевать хотя бы сантиметр личного пространства воспринималась как объявление войны. Я работаю удаленно, переводчиком. Мой рабочий инструмент — ноутбук и тишина. Обычно я работала на кухне, когда свекровь смотрела свои бесконечные сериалы в гостиной. Но в последнее время она стала все чаще заходить на кухню именно в разгар моего рабочего дня. То ей нужно было срочно перебрать гречку, то помыть банку из-под огурцов, то просто посидеть и повздыхать о своей тяжелой доле.
— Работаешь все, в компьютер свой смотришь, — начинала она, садясь напротив. — Глаза-то не болят? Вот в наше время работали руками, на заводах, на фабриках. А сейчас что? Сидят, кнопочки нажимают, деньги получают. Не работа, а баловство одно.
Я стискивала зубы и пыталась сосредоточиться на тексте. Но это было невозможно. Каждое ее слово, каждый вздох, каждый шаркающий шаг отвлекал и раздражал.
Однажды мне подвернулся очень важный проект. Сложный технический перевод, за который обещали хороший гонорар. Денег хватило бы, чтобы закрыть остаток кредита за Игореву машину и, может быть, даже снова начать откладывать на свое жилье. Но работа требовала полного погружения. Я поняла, что на кухне я ее не сделаю.
И я решилась на отчаянный шаг. В нашей с Игорем комнате, в углу, стояло старое, громоздкое кресло. Еще один «памятный» предмет, на котором никто никогда не сидел. Я решила, что если убрать это кресло, то на его место вполне поместится небольшой письменный стол. Мой собственный стол. Мой рабочий кабинет.
Вечером я поделилась этой идеей с Игорем.
— Стол? — переспросил он. — А зачем? Тебе же на кухне вроде нормально работается.
— Игорь, мне не нормально, — я старалась говорить спокойно. — Я не могу сосредоточиться. Антонина Петровна постоянно отвлекает. А этот проект очень важный. Пожалуйста, давай просто передвинем кресло в гостиную, а сюда поставим стол. Маленький, аккуратный. Он даже места займет меньше.
Он помялся, но в конце концов согласился.
— Ладно. Только давай сами. Без мамы. Поставим ее перед фактом.
На следующий день мы купили в мебельном магазине небольшой, светлый стол. Самый простой, без ящиков и полок. Привезли его, пока свекровь была у подруги. Вытащили из комнаты неподъемное кресло, которое вдвоем едва протащили по коридору, и поставили в угол гостиной. А на его место в нашей спальне встал мой стол.
Я поставила на него ноутбук, настольную лампу, положила словари. И села в кресло. Это было невероятное чувство. У меня появился свой угол. Свое место. Территория, на которую, как я наивно полагала, никто не посмеет посягнуть.
Антонина Петровна вернулась, когда мы с Игорем пили чай на кухне, празднуя мою маленькую победу. Она вошла, как всегда, бесшумно. Прошла в гостиную. И оттуда раздался ее сдавленный вскрик.
Мы вбежали следом. Она стояла посреди комнаты и смотрела на свое кресло, сиротливо приткнувшееся у стены.
— Это что такое? — спросила она тем же ледяным тоном, что и в истории с занавесками.
— Мам, мы решили небольшую перестановку сделать, — бодро начал Игорь. — Кресло здесь тоже хорошо смотрится. А Марине для работы нужно было место, мы ей в спальне столик поставили.
Свекровь не слушала. Она медленно повернула голову и посмотрела на меня. В ее глазах горел такой огонь, что мне стало страшно. Она прошла мимо нас, не говоря ни слова, и направилась в нашу комнату. Мы пошли за ней.
Она вошла, подошла к моему новому столу. Окинула его презрительным взглядом. Ноутбук, лампа, стопка бумаг. Мой маленький островок порядка и надежды.
Она подняла свою маленькую, высохшую руку и с силой опустила ее на столешницу. Раз. Другой. Третий. Звук был сухим и громким, как выстрел.
— Чтобы духу твоего здесь не было, дрянь! В этом доме главная я! — завопила она, выбивая сухим кулаком дробь по крышке моего стола. Ее лицо исказилось от ярости, в уголках губ показалась пена. — Ты пришла на все готовенькое и думаешь, что можешь здесь свои порядки устанавливать? Вещи мои двигать? Гнать тебя отсюда надо поганой метлой! Вон!
Я стояла как громом пораженная. Я ожидала скандала, криков, слез, но не этого. Не такой концентрированной, животной ненависти.
— Мама! Успокойся! Что ты такое говоришь! — бросился к ней Игорь, пытаясь обнять ее за плечи.
— Не трогай меня! — взвизгнула она, отталкивая его. — Это все она! Приворожила тебя, околдовала! Ты мать родную не слушаешь, идешь у нее на поводу! Выбирай, Игорь! Либо я, либо она!
Игорь смотрел то на рыдающую мать, то на меня, окаменевшую от ужаса и обиды. И я видела в его глазах все ту же растерянность. Он не знал, что делать.
— Марин, — сказал он, повернувшись ко мне, и его голос был умоляющим. — Ну пойди, извинись перед ней. Скажи, что была неправа. Мы уберем стол, поставим все как было. Ну пожалуйста. Видишь, до чего ты ее довела.
И в этот момент что-то во мне оборвалось. Словно натянутая до предела струна лопнула с глухим звуком. Я посмотрела на своего мужа, на этого большого, сильного мужчину, который просил меня извиниться за то, что я хотела просто работать. Извиниться перед женщиной, которая только что назвала меня дрянью и выгоняла из дома.
— Нет, — сказала я тихо, но так, что они оба замолчали. — Извиняться я не буду. И стол убирать тоже.
Я развернулась, вошла в комнату и молча открыла шкаф. Достала дорожную сумку и начала бросать в нее свои вещи. Блузку, джинсы, белье, косметичку. Руки действовали на автомате, а в голове была абсолютная, звенящая пустота.
— Ты что делаешь? — испуганно спросил Игорь, заходя следом. Антонина Петровна осталась стоять в дверях, скрестив руки на груди и с победным видом наблюдая за сценой.
— Ухожу, — ответила я, не глядя на него. — Твоя мама ясно сказала, чтобы моего духу здесь не было. Я исполняю ее желание.
— Марина, прекрати истерику! Куда ты пойдешь на ночь глядя?
— Куда-нибудь, — я застегнула молнию на сумке. — Это уже не твоя забота.
Я взяла сумку, подошла к своему столу, закрыла ноутбук и положила его в отдельную сумку. Потом надела пальто.
Игорь стоял и смотрел на меня, совершенно потерянный. Он не верил, что это происходит на самом деле. Он думал, это очередная сцена, после которой я поплачу, а он меня утешит, и все вернется на круги своя.
— Марина, постой… Давай поговорим, — пролепетал он.
— Мы уже поговорили, Игорь. Ты сделал свой выбор.
Я прошла мимо него, мимо застывшей в дверях свекрови, которая смотрела на меня с нескрываемым торжеством. На пороге я обернулась.
— А насчет того, кто в этом доме главный… Вы правы, Антонина Петровна. Это ваш дом. И я в нем больше не живу.
Я вышла и захлопнула за собой дверь. Спускаясь по лестнице, я не плакала. Слезы кончились. Было только ощущение холодной, звенящей пустоты и странной, почти пьянящей легкости. Я шла по ночному городу, не зная куда, и впервые за три года дышала полной грудью. Воздух свободы был морозным, колючим, но таким желанным. Я сняла квартиру у своей подруги, которая уехала на год работать в другой город. Маленькую, но свою. И первым делом, перевезя остатки своих вещей, я поехала в магазин и купила те самые льняные занавески цвета топленого молока. И повесила их на окно. И сидела на кухне, пила чай и смотрела, как солнечный свет заливает мою новую, пусть и временную, жизнь. Мой телефон разрывался от звонков Игоря. Сначала он писал гневные сообщения, обвиняя меня в эгоизме и предательстве. Потом начал звонить, умоляя вернуться и «не рушить семью». Я не отвечала. Мне нужно было время, чтобы собрать себя по кусочкам. Через неделю он приехал ко мне на работу. Ждал у входа с букетом моих любимых ромашек. Выглядел он похудевшим и осунувшимся. — Марин, прости меня, — сказал он, протягивая цветы. — Я был полным идиотом. Я должен был тебя защитить. — Должен был, — согласилась я, принимая цветы. — Но не сделал. — Я поговорю с мамой. Я все ей объясню. Мы поставим твой стол, повесим твои занавески. Только вернись. — Дело не в столе и не в занавесках, Игорь. Дело в том, что мы живем не своей жизнью. Мы живем ее жизнью, по ее правилам. Я так больше не могу. — Но что же нам делать? У нас нет денег на свое жилье. — Значит, будем снимать. Я нашла недорогую квартиру. Маленькую, на окраине. Но она будет нашей. Мы будем там главными. Ты и я. Он долго молчал, глядя куда-то мимо меня. Я знала, о чем он думает. О маминых обедах, о привычном укладе, о том, как страшно начинать все с нуля. — Я не могу ее бросить одну, — наконец сказал он. — Она же без меня не справится. — Она прекрасно справится, Игорь. Она сильнее, чем ты думаешь. А вот справимся ли мы — это вопрос. Я дала ему время подумать. И ушла, оставив его стоять с увядающими ромашками посреди шумной улицы. Вечером он позвонил. — Я согласен, — сказал он тихо. — Я сегодня же поговорю с ней и завтра начну собирать вещи. Я не знаю, что ждет нас впереди. Сможет ли Игорь действительно повзрослеть и отделиться от матери. Сможем ли мы построить свою собственную семью со своими правилами. Но я знаю одно: в мой маленький, залитый солнцем мир я больше никогда не пущу мрак чужих, ядовитых слов и тяжелых, пыльных занавесок.