Не родись красивой 5
В полутьме Фрол разглядел на деревянном топчане девушку.
Она лежала неподвижно, руки были вытянуты вдоль тела, голова чуть повернута набок. Лицо бледное, волосы рассыпались по подушке.
— Прибавь огня, — велел он, не оборачиваясь.
Евдокия торопливо поспешила к лампе.
Огонь высветил белое лицо, тонкие пальцы, светлую кофточку с мелкими пуговками.
Фрол стоял молча, потом спросил:
— А дышит ли?
— Дышит, батюшка, дышит, — ответила Евдокия. — Я прислушивалась. Тихо, но дышит. Иногда стонет.
Она опустила глаза. — Надо бы ей травы какой заварить.
— Заваривай, — коротко сказал Фрол.
— Заварила уж, — поспешно ответила она. — Только ведь около неё сидеть надо. А когда сидеть-то? Стадо пришло, скотину надо убирать.
Фрол повернулся, глянул на неё исподлобья.
— Ну так пускай дежурит тот, кто привёз, — сказал он и махнул рукой.
Он вышел из амбара, не глядя больше на жену.
Воздух был густой, тёплый, с поля тянуло запахом свежескошенной травы. На западе догорело солнце, на деревню опускался вечер.
Фрол прошёл вдоль забора, сел на чурбан.
Сидел молча, опершись руками о колени.
Лицо его было каменным, глаза глядели в землю.
Евдокия стояла, не решаясь ни подойти, ни заговорить.
Она понимала — мужу надо помолчать.
Да и сама не знала, что теперь делать: как объяснить деревенским появление у Мироновых молодой барыни. И зачем Бог послал им эту барскую девчонку, ведь она может принести под их крышу беду.
За ужином стояла тишина. Только ложки звякали о миски.
Когда каша была съедена, Фрол стукнул ложкой по столу.
— Значит так, — сказал он, глядя на сыновей. — Ночевать и смотреть за девицей будете сами.
Он перевёл взгляд с одного на другого — тяжёлый, испытующий.
— Один до полуночи, второй после, — добавил. — Матери такие заботы ни к чему. Ей и дня хватает.
Он помолчал, потом продолжил:
— Ведь за девицей-то надо не просто глядеть, за ней ходить надо. Если в себя придёт — ухаживать, если хуже станет — думать, что делать.
Фрол перевёл дух.
— Что не бросили на дороге живого человека, — это я одобряю. Значит, жалость в вас ещё осталась. Без неё человек — не человек.
Он замолчал, потом добавил, уже тише:
— Только, может, было бы лучше, если бы вы её там оставили.
Кондрат поднял голову, хотел что-то сказать, но отец остановил его взглядом.
— Молчи, — сказал Фрол. — Теперь уж что сделано, то сделано. Только знайте: заботу вы нам привезли великую.
Он положил ладони на стол, наклонился вперёд.
— Прятать её придётся. От людей. Пока не разберёмся, кто она и что за ней.
Он тяжело перевёл взгляд на каждого.
— Богатеи теперь не в почёте. А мы, почитай, под своей крышей такую пригрели. Смотрите у меня: ни слова, ни полслова про неё никому. Ни соседу, ни на улице.
В избе повисла пауза.
— Ясно?
— Ясно, — сказал Кондрат.
— Ясно, батя, — повторил Николай.
- И ты, Полька, язык за зубами держи! - Фрол в упор посмотрел на дочку. - Лишнего подружкам своим не молоти. Если барыня оклемается, пускай сама свою судьбу потом решает. А если нет, - Фрол взглянул на икону, перекрестился. - Значит, так тому и быть.
Фрол вышел из-за стола, потянулся, взял с полки табак.
— Ну вот и ладно, — сказал он. — А теперь — спать. Завтра день будет длинный.
Он пошёл к двери, задержался, взглянул на жену.
— А ты, Евдокия, — тихо сказал, — не тревожься. Всё с Божьей волей. Что дала — то и примем.
Он вышел на крыльцо. Ночь стояла тёплая, звёздная.
Сквозь тишину слышно было, как где-то в амбаре храпнула лошадь.
Фрол затянулся, выпустил дым, долго сидел, слушая дыхание двора.
Колька зажёг лампу, поставил на табуретку. Тёплый свет дрожал, ложился на стены, на бледное девичье лицо.
Он сидел рядом, сперва бодрствовал, потом стал клевать носом.
Иногда он поднимался, подходил к девушке, смотрел на неё. Девушка лежала спокойно, дыхание было еле слышное, губы чуть приоткрыты.
Колька присел ближе. Осторожно взял её руку, прохладную, лёгкую, долго держал в ладонях.
Шелковистая кожа показалась ему ненастоящей — чужой, иной, как будто из другого мира.
Он дотронулся губами её ладони.
Не знал, зачем, просто хотелось.
В груди что-то сжалось — то ли жалость, то ли странная, непонятная нежность.
Никогда прежде такого не чувствовал.
Пальцами осторожно тронул её волосы — мягкие, гладкие. Они чуть пахли чем-то нездешним, не полем, не сеном, а будто мылом или духами.
Чувства накрыли его волной: смущение, любопытство, жалость, робкая радость.
Деревенские девчонки были простые, свои, с загорелыми руками, хохотушки и болтушки. А эта — другая.
Он не понимал, что именно в ней притягивало, но не мог отвести взгляда.
Лампа потрескивала. Девушка пошевелила рукой, будто во сне, и Колька тихо отдёрнул пальцы. Сердце колотилось.
Он сел обратно на свой топчан, слушал, как в амбаре шуршит мышь, как дышит ночь за стеной.
Теперь всё было по-другому, по-новому, волнующе — до дрожи во всём теле.
Колька погасил лампу, свернулся калачиком. Усталость брала своё.
Он дремал урывками — то впадал в короткий сон, то вскакивал, слушал, как дышит девушка.
Дыхание было тихое, ровное.
Дышит... значит, живая, — повторял про себя и снова опускал голову на колени.
Колька опять прикрыл глаза, и сон незаметно взял своё.
Когда пришёл Кондрат, в амбаре было тихо.
Он зажёг лампу, огляделся.
Свет лег на стены, на неподвижное лицо девушки.
Колька спал, уткнувшись в рукав.
Кондрат подошёл ближе, посмотрел на неё.
Лицо казалось восковым, почти безжизненным.
Он наклонился, долго вглядывался — в длинные ресницы, в небольшой ровный нос.
Руки лежали поверх одеяла — тонкие, белые.
Он положил ладонь над её ртом — тёплое дыхание коснулось пальцев.
Живая.
Кондрат выпрямился, вздохнул, провёл рукой по лицу.
Сел на скамью, поставил локти на колени, стал смотреть в одну точку.
В голове путалось: и страх, и жалость, и какая-то злость на самого себя.
Девушка едва слышно застонала — будто в глубоком сне.
Кондрат поднял голову.
— Тихо ты... — сказал он почти шёпотом.
Она не слышала.
Он снова сел прямо, долго не отводил взгляда.
На сердце было тяжело и тревожно — как перед бедой, которую ещё не видишь, но уже чувствуешь.
Кондрат не хотел, чтобы она умерла, но и не знал, что делать дальше, если девица поправится.
Как объяснить деревенским её появление в своем доме?
Сказать, что нашли на дороге? — не поверят.
Он старался об этом не думать.
Тятя что-нибудь придумает, — думал он. — Тятя у нас мудрый, не впервой с бедой разбираться.
Днём Кондрат с Николкой возили из лесу деревья — по одному – по два, стараясь не загонять лошадь.
Животину надо было вернуть не уставшей, в том же виде, в каком и взяли.
Солнце пекло, пот струился по спине, братья молча делали своё дело.
Между рейсами оба спешили в амбар.
— Ну как? — спрашивали мать.
Евдокия махала рукой, тяжело вздыхала.
— Вряд ли выживет, — говорила. — Слабенько дышит. Пою отваром.
Иногда девушка тихо стонала, губы шевелились, словно во сне.
— Держится, — бормотала Евдокия. — Значит, душа ещё не ушла.
Ночью братьев опять ждало дежурство.
Не жаловались, не спорили, молча занимали наблюдательный пост.
Оба — усталые, но внимательные.
Сидели, слушали ровное дыхание, глядели в полумрак, где дрожал свет лампы.
Не говоря друг другу ни слова, оба проникались к ней тем чувством, которое раньше не знали.
Барынька очнулась под вечер третьего дня.
Открыла глаза — тусклые, непонимающие.
Сначала долго глядела в потолок, будто не веря, что видит. Потом перевела взгляд на стены, на женщину, что склонилась над ней.
Евдокия хлопотала у постели — поправляла подушку, утирала лоб, шептала что-то утешительное.
Когда заметила, что девушка смотрит на неё, обрадовалась, перекрестилась.
— Очнулась, слава Тебе, Господи... — прошептала.