Глава 2. Геометрия Безмолвия
Дверь закрылась за ним с тихим, но тяжелым щелчком, который не отозвался в висках колоколом, а лишь мягко уперся в барабанные перепонки, как прикосновение пальца к губам. Артем замер на пороге, всеми фибрами своей искалеченной души ожидая удара. Он стоял в эпицентре чужого пространства, и это должно было быть пыткой. Но пытки не последовало.
Его охватило ощущение, которого он не испытывал с детства, — до той самой поры, когда мир взорвался огненным вихрем насильственных звуков-образов. Это было чувство... нейтральности. Абсолютного, невозмутимого спокойствия. Его собственная звуконепроницаемая комната была убежищем, крепостью, выстроенной отчаянием. Здесь же, в доме Веры, не было нужды защищаться. Тишина здесь была не выстраданной, а естественной, первозданной. Она была фундаментом этого места.
Он осторожно перевел дух и осмотрелся.
Дом внутри оказался почти пустым. Никаких лишних вещей, никакого намёка на уют или личные предпочтения. Беленые стены, голые, отполированные до матового блеска широкие половицы. В центре комнаты, служившей, видимо, и гостиной, и столовой, стоял простой деревянный стол и два стула. На каминной полке — ни безделушек, ни фотографий. Только старые, толстые, в кожаных переплетах книги, аккуратно расставленные по корешкам. Окна были завешаны ткаными шторами грубой работы, которые смягчали дневной свет, превращая его в рассеянное, молочное сияние.
— Присаживайся, — голос Веры не нарушал тишину, а вписывался в нее, как новая деталь в законченную геометрическую фигуру.
Артем медленно подошел к столу и опустился на стул. Он чувствовал себя незваным гостем в храме, боясь неловким движением осквернить святыню.
— Как? — прошептал он, и его собственный голос показался ему чужим и слишком громким. — Как ты это делаешь?
Вера стояла у стола, наливая в две глиняные кружки воду из глиняного же кувшина. Ее движения были плавными, экономичными, без суеты.
— Я ничего не делаю, Артем. Это место. Оно особенное. Таких мест на земле немного. Узлы спокойствия. Порталы в тишину. Как назвать — дело вкуса.
Она поставила кружку перед ним. Вода была холодной и на удивление вкусной.
— А «Хранитель»? — не унимался он, жадно глотая воду и ощущая, как дрожь в руках понемногу стихает. — Что это значит?
Вера села напротив, положила ладони на стол, соединив пальцы. Ее руки были сильными, с длинными пальцами — руки ремесленника или музыканта.
— Мир неоднороден, — начала она, глядя куда-то мимо него, в пространство, видимое лишь ей. — Есть места, где эмоции, звуки, мысли копятся, как грязь. Перекрестки, большие города, старые театры, больницы... А есть места, где ничего нет. Пустота. Не мертвая, а... чистая. Как чистый холст. Эти точки — как клапаны, они стравливают давление мира. Но ими нужно управлять. Без присмотра такая тишина может сколлапсировать, схлопнуться или, наоборот, взорваться, породив волну абсолютного хаоса. Я здесь для того, чтобы поддерживать равновесие.
Артем слушал, и его мозг, привыкший к жестким причинно-следственным связям, отказывался это принимать. Это было похоже на мистификацию, на бред. Но он сидел в этом доме, и его проклятие молчало. Это был неоспоримый факт, весомее любых теорий.
— И ты просто... сидишь здесь? Одна?
— Не просто сижу. Я слушаю тишину. Следую за ее ритмом. Иногда... подправляю его, — она провела рукой по воздуху, и Артему показалось, что пространство в этом месте на мгновение сгустилось, стало более плотным. — А одна ли я? — Она снова посмотрела на него, и в ее глазах мелькнула искорка. — Теперь вот ты здесь.
— Но почему я? Почему мое... мое состояние отступает именно здесь, рядом с тобой?
Вера задумалась, выбирая слова.
— Твоя болезнь... твой дар... он не в тебе самом, Артем. Вернее, не только в тебе. Ты — как незащищенный нерв мира. Ты слышишь не просто звуки. Ты слышишь их суть, их энергетический след. И это сжигает тебя. А здесь, в этом поле, суть приглушена. Остается лишь форма. Звонок — это просто звонок. Смех — просто смех. Для тебя это должно быть облегчением.
— Облегчение? — он с горькой усмешкой покачал головой. — Это наркотик. Я сижу здесь пять минут, и мне уже страшно подумать, что мне придется выйти обратно, в тот... в тот ад.
— Значит, не выходи, — просто сказала Вера.
Они сидели молча. Артем чувствовал, как его тело, годами пребывавшее в постоянном мышечном напряжении, понемногу расслабляется. Он закрыл глаза и просто слушал. Ничего. Ни звона, ни вспышек, ни прикосновений. Только ровный, чуть слышный гул собственной крови в ушах. Это было блаженство.
— А книги? — спросил он, открывая глаза и глядя на полку. — Зачем они тебе, если ты Хранитель Тишины? Разве чтение — не диалог с чужими мыслями?
— Это очень мудрый вопрос, — Вера улыбнулась, и в этот раз ее улыбка была теплее. — Но ты же реставрируешь их. Ты понимаешь. Книга — это застывшая мысль. Она не кричит, не требует немедленного ответа. Она просто есть. Она — часть тишины. В этих книгах, — она кивнула на полку, — записаны истории других Хранителей. Наши наблюдения. Наши ошибки. Это наша летопись безмолвия.
Она встала и подошла к полке, сняла один том, самый потрепанный.
— Вот, например, — она вернулась и положила книгу перед ним. — Это записи человека, который служил здесь до меня. Семьдесят лет назад.
Артем осторожно потянул книгу к себе. Кожа переплета была шершавой и прохладной. Он открыл ее на случайной странице. Бумага пожелтела, почерк был старомодным, угловатым, но разборчивым. Он пробежал глазами по строчкам.
«...сегодня шум с юга усилился. Чувствую давление, будто гиря на плечах. Провел коррекцию на рассвете, установил барьер. Тишина зазвенела, как натянутая струна, но выдержала. Сны были тревожными, полными отголосков далекой войны...»
Он поднял глаза на Веру, пораженный.
— Это... это правда?
— А ты, реставратор, не веришь в старые рукописи? — в ее голосе снова зазвучала легкая насмешка.
— Я верю в то, что вижу. А я вижу, что в этом доме я впервые за много лет чувствую себя... человеком.
Он закрыл книгу и отодвинул ее, словно боялся обжечься. В его душе боролись надежда и скепсис. Что, если все это — лишь сложная галлюцинация, порожденная его больным мозгом? Что, если Вера — всего лишь порождение его отчаянной жажды покоя?
— А что будет, если этот... пост останется без Хранителя? — спросил он.
Лицо Веры стало серьезным, почти суровым.
— Равновесие нарушится. Тишина, которую я сдерживаю, вырвется наружу. Но это будет не тишина, которую ты чувствуешь сейчас. Это будет волна абсолютного, всепоглощающего Ничто. Она не уничтожит звук. Она уничтожит саму возможность звука. На несколько секунд, может, минут. В радиусе нескольких километров. Для таких, как ты, это будет мгновенной смертью. Для обычных людей... их мозг, не приспособленный к такой пустоте, может просто отключиться. Навсегда. Останутся пустые оболочки.
В комнате снова воцарилась тишина, но теперь она была тяжелой, зловещей.
— То есть ты... в заложниках у этой тишины?
— Нет, — покачала головой Вера. — Это мой долг. Мой выбор. И мое одиночество.
Она посмотрела на него, и в ее глазах он прочитал тоску, такую же глубокую, как его собственная.
— Мне пора, — вдруг сказал Артем, поднимаясь. Ему нужно было уйти, остаться одному, переварить все это. Пребывание здесь стало слишком интенсивным. Благодать начала обжигать.
Вера не стала его удерживать. Она лишь кивнула.
— Дверь всегда открыта, Артем. Для тебя.
Он вышел на крыльцо, и первый же звук — шелест листвы под ногами — ударил его по лицу холодным ветром. Он вздрогнул, зажмурился, ожидая худшего. Но боль была терпимой. Отголоском, эхом. Эффект от пребывания в доме еще сохранялся, как иммунитет.
Он перешел дорогу и, не оборачиваясь, зашел в свой дом. Его собственная крепость встретила его знакомым, давящим гнетом. Герметичная дверь закрылась, и он вдохнул запах старой бумаги, клея и собственного страха.
Он подошел к окну и посмотрел на дом напротив. Свет в окнах горел по-прежнему. Теперь он знал, что это за свет. Это был не просто свет лампы. Это был свет маяка в океане безумного шума, в котором он тонул всю свою жизнь.
И он также знал, что эта тишина, эта хрупкая, драгоценная тишина, нуждалась в защите. А Вера, Хранитель, была не просто странной соседкой. Она была ключом к его спасению. И, возможно, он сам, со своим проклятым даром, мог быть чем-то полезен ей. Чем-то большим, чем просто гость, пришедший погреться у чужого огня.
Он не знал, во что верить. Но он знал, что завтра снова перейдет эту дорогу. Потому что альтернатива — вечность в аду собственного восприятия — была куда страшнее любой мистической тайны.