Дарья Десса. Роман "Африканский корпус"
Глава 17
Все расселись в благословенной, пусть и не слишком густой, но всё-таки спасительной тени огромного грузовика, которая казалась единственным оазисом в этом безграничном, выжженном мире. Песок под ногами, раскалённый от дневного пекла, в этом месте, хотя и был по температуре практически таким же, как и весь остальной, казался даже чуточку прохладным, дарящим коже нежное, бархатистое ощущение, словно мягкая ткань.
В руках каждый из членов отряда сжимал бутылку, в которой плескалась спасительная, живительная вода. Разговоры текли неспешно, как тонкий, драгоценный ручей в засуху, где каждое слово имело вес и не требовало торопливости. Кто-то делился впечатлениями от пройденного пути, кто-то просто обменивался тихими, добродушными шутками.
Надя вытянула ноги, ощущая, как с каждым выдохом уходит остаток напряжения. Она пила воду медленными, осознанными глотками, чувствуя, как прохлада разливается по телу. Закрыв глаза и опустив на них козырёк бейсболки, она погрузилась в чистое, незамутненное удовольствие: ни жестяного отсвета солнца, ни слепящего, агрессивного неба.
Местные охранники, прислонив свои старые, потертые и местами даже покрытые ржавчиной автоматы к металлическому борту, тихо переговаривались на своем наречии, изредка прикладываясь к бутылкам с водой. Рафаэль, не понимая ни слова, слушал их гортанную, размеренную речь, как фоновую музыку. Речь девушек – плавная, переливающаяся, с веселыми всплесками и нежными поддразниваниями – звучала совершенно иначе, чем в тесной, напряженной кабине. Это были мягкие, теплые волны, но без прохлады моря, лишь с обволакивающим теплом человеческого голоса.
Хадиджа тоже сидела молча, с закрытыми глазами, погруженная в свои глубокие, личные мысли. Рафаэль, ощущая её спокойствие, последовал примеру. В этот миг, под огромным, бархатным, и уже не кажущимся слишком враждебным небом он ощутил, как напряжение последних дней понемногу отступает, растворяясь в воздухе. Просто сидеть, просто пить, слушать, чувствуя себя частью этого тихого, временного сообщества – вот что было настоящей, незаслуженной роскошью.
Но внезапно тишину прервал чей-то громкий всхлип, к нему присоединился второй, третий, четвёртый, и вот уже вся женская часть маленького коллектива заголосила, стала подвывать, роняя слёзы на песок. Хадиджа встрепенулась, вскочила и кинулась к женщинам. Потом вернулась, тоже заплаканная.
– Что случилось? – спросила Надя, и её обычно резковатый командный голос прозвучал с неожиданной, почти пугающей мягкостью. Она быстро подняла козырек бейсболки, чтобы видеть заплаканное лицо переводчицы, подошла к ней, помогла сесть рядом, приобняла. Девушка, прерывисто дыша, вытерла слезы тыльной стороной ладони, размазывая по щеке солёную влагу. Её плечи дрожали.
– Новости, Надя. Очень плохие. Из Тонки.
– Что такое Тонка? – поинтересовался Рафаэль, заслужив короткий гневный взгляд эпидемиолога. Мол, ну чего ты лезешь со своими расспросами в такой момент?
Хирург поджал губы, пожал плечом, что означало «Прости, не подумал». Но переводчица ответила:
– Тонка – это крошечный городишко и название одноименной коммуны в регионе Томбукту. В неё входят больше двадцати населённых пунктов. Название «Тонка» происходит от слова на языке сонинке, означающего «король» или «правитель».
– На вот, попей водички, – протянула ей бутылку Надя.
Хадиджа сделала несколько глотков и продолжила:
– У одной из женщин, которые едут с нами, там родственники, ей только что по телефону передали. Связь там почти не работает, но это… каким-то образом прорвалось.
– Какие новости? Говори. Не тяни, пожалуйста, – эпидемиолог почувствовала, как остатки расслабления, которое она пыталась сохранить, мгновенно улетучились, сменившись холодной, привычной тревогой, всегда живущей в этих местах и умеющей, словно хитрое и вредное насекомое, забираться прямо под кожу.
– Мариам Сиссе, – Хадиджа произнесла имя почти шепотом, словно боясь, что его услышат даже здесь, посреди бескрайней пустыни. – Блогерша. Её знала вся страна. В Тик-Токе у нее было больше девяноста тысяч подписчиков. Она… её казнили, – сказала и всхлипнула, тут же закрыв лицо ладонями.
Надя принялась гладить её по спине, успокаивая. Рафаэль от таких слов невольно вздрогнул.
– Казнили? За что? Кто?
– Группировка, подозреваемая в связях с джихадистами, – Хадиджа убрала руки, опустила заплаканные глаза, глядя на песок под ногами, словно там можно было найти ответ, отчего в мире порой совершается такая дикая жестокость. – Девушку похитили вчера в Тонке. Обвинили в том, что она «передавала армии информацию о перемещениях джихадистов». Сегодня вывели на площадь, прямо к толпе, зачитали «приговор» – и открыли огонь. Сделали всё максимально публично, чтобы все видели.
Рафаэль не мог поверить.
– Открыли огонь... публично? За что? За блог? Это же абсурд! Она что, была политической активисткой?
– Нет! – голос Хадиджи стал чуть громче. – В этом-то и ужас! Она вела блог о жизни своего города. Снимала простые, в общем-то глупые вещи, я сама смотрела иногда. Как готовит тигадегена, это такое рагу из мяса и овощей, как танцует под афробит, как наряжается в яркие бубу.
Рафаэль перевёл вопросительный взгляд на Надю.
– Длинный и широкий халат-рубашка с широкими рукавами, – коротко пояснила она.
– Она показывала жизнь! – говорила Хадиджа расстроенным до глубины души голосом. – Такую, которая не подчиняется их правилам. В этом, по мнению убийц, заключалось её самое страшное преступление. Она была символом свободы, которую они хотят уничтожить. Символом того, что молодые люди могут жить, смеяться и мечтать, несмотря на их безумные правила, когда очень многое нельзя, а женщинам абсолютно ничего.
Надя медленно покачала головой, её взгляд был прикован к дороге, но она видела не песок, а площадь в Тонке, залитую кровью.
– Урок. Это всегда показательный урок, – сказала переводчик. – Вся эта «передача информации армии» – чушь собачья. Просто повод, чтобы придать этому акту видимость «законности» в глазах тех, кто еще сомневается. Мариам была популярна, её смотрели, к ней прислушивались. Смерть блогерши должна заставить замолчать всех, кто осмелится показать, что жизнь может быть другой – яркой и счастливой, несмотря на те условия, в которых мы все тут живём…
Снова вода в качестве успокоительного средства.
– Больно, – проговорила Хадиджа, её голос стал тише. – И самое страшное... всё происходило на глазах ее родного брата. Он стоял среди людей и видел, как Мариам умирает. Ему не дали даже подойти. Никто не посмел вмешаться. Любая попытка остановить казнь стала бы самоубийством. Боевики заставили людей смотреть. Они хотели, чтобы страх въелся в каждую душу, чтобы он стал частью воздуха, которым дышат.
Рафаэль провел рукой по лицу. Да, всякое он ожидал увидеть здесь, в Африке, но чтобы такое…
– Заставить брата смотреть... Это не просто казнь, а пытка для всех. Послание: «Мы контролируем не только ваши тела, но и ваши глаза и сердца. Заставим подчиняться, а кто не захочет, – повторит путь Мариам». Они убили её за радость, – прошептала Хадиджа. – За улыбку и музыку. За то, что была женщиной, которая не пряталась. Они ненавидят всё, что не могут контролировать. А женская свобода и публичность – это для них самое страшное. Подрывает их власть в самом корне. Они хотят, чтобы женщины стали безмолвными, запертыми невидимками. Мариам Сиссе была слишком заметна.
Надя кивнула, её лицо было жестким, как камень.
– Это не первый раз, и не последний. В Мопти, в Гао... везде, куда они приходят, они начинают с запретов. Сначала музыка, потом одежда, потом слова. Дальше начинают забирать свободу и жизнь. Отрезают людям кислород, пока не остается только страх и покорность. И каждый раз, когда они казнят кого-то, говорят: «Мы можем убить вас за что угодно. За то, что вы просто есть».
Потом Хадиджа замолчала. Все сидели в тишине около получаса, пытаясь успокоиться.
– Ребята, давайте собираться, – голос Нади прозвучал, как мягкая, но непреклонная команда, нарушившая тишину. – Нам еще часа три ехать до следующей точки. Там уже сможем нормально отдохнуть.
Хадиджа коротко и тихо что-то сказала на своем языке, и девушки, нехотя, словно прощаясь с внезапно обретенным оазисом, стали медленно подниматься, тщательно отряхивая прилипший к одежде песок. Все заняли свои места.
Надя первой коснулась горячего, шершавого руля. Кабина, пока они стояли, превратилась в настоящую раскаленную печь, накопившую в себе весь дневной зной. Жар обволакивал, он был плотным, почти осязаемым. Казалось, что воздух вокруг них вибрирует от невыносимой температуры, словно сверху работала невидимая, мощная микроволновка.
– Хорошо, что воздух сухой, – Надя включила зажигание, и мотор недовольно взревел. – Влажную жару переносить гораздо тяжелее, это просто изматывает. Была я как-то в Гвинее. Вот это ужас. Жарко, влажно, пот не испаряется, а просто стекает ручьями. Чувствуешь себя, как картошка на последних пяти минутах варки – мягкая и распаренная. Ничего не хочется делать, вся как кисель. А мошки… Мне кажется, местные ими дышат, они там повсюду.
Хадиджа кивнула, вспоминая. Креспо подумал, что Надя правильно сделала, переведя разговор на другую тему. Забывать про несчастную Мириам нельзя, но и жить постоянно мыслями о содеянном с ней – тоже.
– А я была только в Бамако. И в России: в Воронеже, в Москве, Санкт-Петербурге, еще в других городах, когда выходила на железнодорожной станции во время пути. Это же считается, что ты в городе побывала? – спросила она Рафаэля.
– Ну… да, конечно, – согласился он.
– Там хорошо… – мечтательно произнесла Хадиджа. – Никто не кусает, и воздух чистый. А Москва – это вообще… огромный, сверкающий город. Это самое красивое место в мире. Ну, не считая нашей Мали, – девушка вдруг робко улыбнулась, и Креспо подумал, что с ней всё будет хорошо.
Местность меж тем медленно, но неуклонно менялась. Снова всё чаще стали встречаться извивающиеся языки песка, словно сама пустыня, живое существо, пыталась заползти на твердый грунт и поглотить дорогу. В самом воздухе теперь чувствовалась мелкая, сухая, вездесущая пыль, которая оседала на коже и одежде. Грунт оставался твердым, но его все чаще пересекали занесенные ветром, но все еще ощутимые следы гусениц от тяжелой техники. На скорости они отдавались резкими, неприятными толчками, сотрясая кабину, и Рафаэль невольно, рефлекторно касался плеча Хадиджи. В этих нечаянных, мимолетных прикосновениях не было ничего личного, только общая уязвимость и невысказанная потребность в поддержке.