Дарья Десса. Роман "Африканский корпус"
Глава 16
Рафаэль, осторожный и деликатный, словно боялся нарушить хрупкое равновесие пустынного воздуха, обратился к Хадидже. Его вопрос не был настойчивым, но в нём прозвучало искреннее, почти детское любопытство, будто он пытался разгадать тайну, невидимую глазу, но ощутимую обонянием.
– Ты не заметила? – прошептал он, склонив голову. – Этот… пряный, почти дымный аромат, который витает в салоне? Он не похож на парфюм, и в нём нет горечи костра. Как будто курят что-то из трав, но без дыма и даже тления. Это… завораживает. Прости, но мне кажется, что так от тебя пахнет.
Хадиджа не смутилась. В её глазах, обрамленных тонкой сетью морщинок от солнца, не возникло обиды. Она лишь улыбнулась – не широко, а уголками губ, словно отвечала на вопрос, который ей задавали уже сотни раз, и каждый раз он казался ей одинаково простым и сложным.
– Да, это от природы, – её голос был низким, мягким и бархатным, как песок, просеянный сквозь сито. – У африканских женщин, особенно тех, кто родом из сухих, опаленных солнцем регионов, есть такая особенность. Мы не пахнем покупным парфюмом, не мажемся дорогими маслами. Просто… тело выделяет. Это наш собственный, природный след. Как у кошек – запах меток, только у нас он не для обозначения территории. Он… сама не знаю для чего.
Девушка сделала паузу, и её взгляд ушел вдаль, туда, где горизонт дрожал, плавился в мареве полуденного зноя.
– Ты не представляешь, как это ценили в старину, – продолжила она, и в словах переводчицы зазвучала древняя, почти мистическая мудрость. – Когда в пустыне не было воды, когда ты шел днями, и вокруг – только смерть и песок, запах женщины, идущей рядом, был единственным, что напоминало: ты не один. Что есть еще живое. Жизнь, несмотря ни на что, продолжается. Это был запах надежды.
Испанец изумился тому, как Хадиджа красиво ответила на его, в общем-то, не слишком деликатный вопрос. Притом сделала это настолько деликатно, что доктор даже не слишком смутился. Всё-таки решив сменить тему, он, переходя от философии к географии, спросил о цели их пути.
– Тесалит, – произнес он, пробуя название на вкус. – Это небольшой городок, да? Я читал о нём. Живут в основном берберы – туареги, и немного сонгаи, есть арабы-мавры. Скотоводство, рукоделие… Работа на руднике. Ничего необычного, да?
Хадиджа кивнула, но в её глазах мелькнуло что-то глубже – не просто ответ, а целая история, свернутая в мгновения короткого разговора.
– Да, ничего особенного… если просто справку в интернете почитать и с высоты карты, – повторила она, и в её голосе появилась легкая горечь. – А если с земли, там – всё, что осталось после того, как забрали людей. После того, как ушла вода.
– Детей много? – спросил он, пытаясь представить картину.
Хадиджа неожиданно рассмеялась, только не слишком весело у нее получилось.
– Много?.. Да. Очень много, – подтвердила она. – У нас любят детей. Не потому что «надо» или «так принято», а потому, что когда всё вокруг умирает, и даже солнце кажется самым страшным врагом, ребенок становится тем единственным живым существом, ради чего, оказывается, стоит жить. Ну, и страх исчезнуть, не оставив после себя ничего на этом свете. Тоже есть такое, конечно.
Девушка помолчала, вспоминая, и продолжила.
– В Тесалите начали строить школы. Еще при французах, но возвели только стены, больше ничего не успели. Обстановка резко изменилась, и стройматериалы тут же растащили. Правда, последнее время снова продолжили, только никто не знает, получится ли. Я сама оттуда родом.
– А потом переехала?
– К мужу. На восток от Кидаля. Там – поселок. Рудник. Ферма.
– А как он отпустил тебя работать сюда, в такую даль?
Хадиджа замолчала. Долго. Даже ветер, казалось, перестал шелестеть в сухой траве, тянущейся вдоль дороги, прислушиваясь к её молчанию.
– У меня больше нет мужа, – наконец, сказала она.
Она произнесла это без слёз, а довольно обыденно, как о факте, который давно приняла. Правда, ее выдавали предыдущие минуты тишины. Видимо, девушка собиралась с мыслями и старалась не выдать своих чувств.
– Угнали на рудник. В 2010-м. На север. Обратно не вернулся. Не знаю, где он теперь. Может, уже под землей и никогда оттуда не выйдет. Наверное, так оно и есть. Оттуда многие не возвращаются, – с этими словами Хадиджа взяла воду, набрала в рот воды, положила бутылку обратно и лишь после этого проглотила жидкость в несколько неторопливых движений горлом.
– Как же ты обходишься без мужа? – спросил испанец, понимая, что лезет в чужую личную жизнь, по любопытство оказывалось сильнее.
– Работаю на вашей базе. И хорошо, что вы пришли. Есть где зарабатывать.
– А как ты в Россию попала?
– Это… случайно, – она улыбнулась тонко, с горечью, которая словно не имела отношения к ней лично, являлась частью исторической памяти её страны. – Пятнадцать лет назад власти решили: «Построим фермы. Разведем скот. Дадим работу». Составили списки. Я в них попала. Не потому что была умнее других. Просто знала три языка. Мне они с детства легко даются. Пока ещё в школу ходила, выучила французский, тамашек – мой родной, потом стала учить арабский. И ещё умела считать. Сначала на пальцах, конечно.
Она посмотрела на Надю, словно ища подтверждения своей простой мудрости.
– В России, говорят, детей с пяти-шести лет учат считать, читать, думать. У нас – сначала выживать. Но мне повезло. У родителей была своя ферма, они разводили скот, потому смогли оплатить моё обучение в школе. Ну, а потом уже государство отправило учиться в Россию. Тогда был момент, когда думали, что вот вырастет новое поколение малийцев, они смогут изменить нашу страну.
– А теперь больше так не думают? – спросил было Рафаэль, но Надя прервала их увлекательный диалог и сделала это не грубо, а как человек, который знает: если эти двое сейчас не остановятся, то будут разговаривать до бесконечности, и когда придёт момент и понадобится работать, окажутся сильно вымотанными.
– Ребята, я уже три часа за рулем. Устала. По-настоящему, – голос эпидемиолога был твердым, практичным, возвращающим молодых людей на грешную, раскаленную землю. – Давайте остановимся. Отдохнем и, как военные говорят, оправиться бы не мешало. Хадиджа впервые за долгое время коротко, громко и чисто рассмеялась. Ее смех был похож на звон колокольчиков.
– Как у вас в России говорят? Мальчики налево, девочки направо, – сказала она.
– Именно, – кивнула Надя, сбросила скорость, свернула на обочину и поставила грузовик так, чтобы тень от кузова легла на землю, хоть немного. Следовавший за ними микроавтобус сделал то же самое. Двери его раскрылись, и девушки изнутри буквально выпрыгнули – не вышли, а вылетели, как птицы из клетки, где провели слишком много времени. Громко болтая на ходу, с тяжелыми звуками обувки по раскаленному грунту. Их энергия была внезапной и ошеломляющей. Одна из них – с тюрбаном из красно-голубой ткани, сплетенной, как сложный узор на ковре – резко обернулась, бросила на Рафаэля взгляд, в котором было и вызов, и восхищение, и что-то еще – почти нежность, скрытая за дерзостью.
– Эй, доктор! – закричала она на ломаном французском, с акцентом, будто речь выковывалась в песке. – Отвернись, чего уставился, глаза сломаешь! Кто тогда их тебе лечить будет?
Девушки разразились смехом таким чистым и звонким, что даже ветер, казалось, остановился, чтобы послушать этот гимн молодости и жизни. Креспо усмехнулся и отвёл взгляд. Водитель и охрана подошли в тень «Рено». Она была узкой, но в этом пекле и такая – уже хорошо. Надя, вернувшись после похода в кустики, с помощью Рафаэля сняла боковую панель, и получился импровизированный столик.
Вода в бутылках – не просто вода. Это было нечто. Настоящее наслаждение, дар жизни. Они пили не глотками, а жадно, с причмокиванием, как будто жидкость была последней надеждой, крайним бастионом против всепоглощающего зноя.
– Кто будет есть? – спросила Надя, обращаясь к местным девушкам, которые шумной гурьбой вернулись после «кустиков». Оных, кстати, в округе было предостаточно.
Хадиджа перевела. Все дружно, как один человек, замотали головами.
– Жарко… – прошептала одна, и её голос был похож на шелест сухой листвы. – Даже голод не смеет шевелиться.
Когда первая жажда была утолена – не полностью, но достаточно, чтобы вернуть ясность мысли – все вдруг оживились и заговорили. Кто о чём. Обычные, простые новости, которые в пустыне становились важнее мировых событий.
– Моя сестра родила вчера.
– У нас умерла корова.
– Я вчера увидела гиену. В пустыне. Шла одна почему-то, без стаи. Она так посмотрела на меня… как будто знала, что умру не сегодня, а через много лет.
Потом Хадиджа устала переводить, испанец больше и не просил. Что интересного в женской болтовне?
– Надя, – спросил он, пока они стояли в узкой тени, – а где мы разместимся в Тесалите?
– В здании школы, – ответила она, поправляя бейсболку.
– А если там нет места?
– Тогда – на спортплощадке. Возле школы. Место для всех знакомое. И для машины, и для генератора – есть.
– А для родителей с детьми, которые приедут на вакцинацию? Ты же сама говорила, что они из окрестных деревушек тоже будут. Им за день не обернуться на такой жаре.
– Да, останутся на ночь. Вероятно, займут несколько классов, – пожала она плечами.
– А как же учеба? – Рафаэль почувствовал, как его европейская логика начинает трещать по швам.
– Да всё нормально.
– Ты шутишь?
– Нет, – Надя посмотрела на него без тени улыбки. – Просто – в две смены. Или – вынужденные каникулы.
– Но дети…
– Они привыкли, Рафаэль. У них нет календаря. Точнее, он здесь особенный. Весьма своеобразный. Религиозные и национальные праздники, привоз гуманитарной миссии с продуктами, засуха или неурожай, голод, нападение боевиков, – всё это постоянно вносит свои коррективы в занятия. Не уследишь.
– А если…
– Рафаэль, перестань, – ее голос стал мягче, но не менее убедительным. – Они живут. Значит – учатся. Поверь, даже в этой африканской глуши они стремятся к знаниям, потому что не хотят оставаться для других стран кем-то вроде островка замшелой феодальщины.
– Понял.
– Раф, – сказала Надя несколько мгновений спустя, кивнув в сторону. – Иди с парнями.
– Зачем?
– Мужские дела, – улыбнулась эпидемиолог. – Девочки уже всё.
– Ой, и верно, – смутился Креспо.
Всё было как-то странно и просто. Захотели в туалет – пожалуйте за машину. А куда еще идти? Кругом – пустыня. Небо, казалось, звенело от жары – не шумело, не гудело, а именно звенело, как стекло, перегретое до предела и готовое лопнуть от напряжения. Рафаэль на минуту зашел за «Рено», и такое сразу возникло ощущение, будто кожу начало сдирать не солнце, а сам воздух, раскаленный добела. Он быстро оправился и поспешно вернулся в тень. Остановился и посмотрел на Хадиджу. Гордость и принятие, – вот что читалось на ее лице и во всём внешнем облике.
«Надо привыкать, – сказал он себе. – Если уж эта девчонка смогла, то мне и подавно…» Он не сказал ничего вслух, но понял: местные живут и работают в таких условиях. Значит – и ему надо приспосабливаться. В противном случае не сможет сознавать, чем живут здешние люди, за что борются и умирают, на что надеются и во что верят, а это значило – не понимать своих пациентов. Ничего нет хуже для человека, чьё призвание – врачевать.
Креспо хотел видеть. Он стремился понять этот чуждый мир, где всё такое странное и порой ему, европейцу, кажущееся диким, а для местных – суровая и простая реальность.