Фикус на подоконнике, ровесник моего замужества, кажется, начал сдавать. Его огромные кожистые листья, когда-то блестящие, как начищенные солдатские сапоги, поникли и покрылись пыльной сеточкой уныния. Я провела по одному из них пальцем, и на подушечке остался серый след. Нужно было его протереть, оживить, но руки не поднимались. Всё в этой квартире замерло вместе со мной, ожидая чего-то неотвратимого и страшного, как ждут приговора в душном зале суда.
Дмитрий уже неделю ходил тенью. Не той заботливой тенью, что следует за тобой, готовая подхватить и утешить, а чужой, зловещей, отбрасываемой кем-то посторонним. Он приходил с работы поздно, молча ужинал, глядя в тарелку так, будто изучал карту вражеских укреплений, и уходил в спальню, где до глубокой ночи горел экран его ноутбука. Он перестал обнимать меня перед сном. Перестал спрашивать, как прошёл мой день. Мы жили в одной квартире, но на разных планетах, разделённые вакуумом его молчания.
Эта квартира была моим миром. Она досталась мне от родителей, и я знала в ней каждый скрип половицы, каждую трещинку на потолке в ванной. Вот здесь, у окна в гостиной, папа читал газеты, смешно шевеля губами. А на кухне, за этим самым столом, мама учила меня печь яблочный пирог, и запах корицы, казалось, навсегда впитался в старые деревянные стулья. Это было не просто жильё. Это был мой ковчег, моя крепость, хранилище моей памяти. Дмитрий, когда мы поженились двадцать пять лет назад, вошёл в этот мир бережно, с уважением. Он никогда не пытался ничего переделать, понимая, как мне это дорого. «Здесь пахнет домом, Оленька», — говорил он тогда. Куда же исчез тот Дмитрий?
В тот вечер он вошёл на кухню, когда я мыла посуду. Я почувствовала его присутствие спиной, напряглась. Он постоял немного, а потом тихо сказал:
— Оля, нам надо поговорить.
Я выключила воду, вытерла руки о полотенце и обернулась. Он выглядел ужасно. Бледный, с тёмными кругами под глазами, и какая-то отчаянная решимость во взгляде, которая меня напугала больше, чем неделя молчания.
— Я слушаю, — сказала я, садясь на табурет.
Он тяжело вздохнул, провёл рукой по волосам.
— У меня проблемы. Большие проблемы.
Моё сердце сжалось от дурного предчувствия.
— Что случилось? С работой?
— И с работой тоже. Оля… я запутался. Взял в долг. Думал, проверну одно дело, быстро всё верну и выйду в плюс. Не получилось. Всё прогорело.
Он говорил глухо, не глядя на меня.
— Большой долг? — спросила я, хотя уже знала, что ответ мне не понравится.
— Очень большой.
Он назвал сумму. У меня потемнело в глазах. Это были не те деньги, которые можно было занять у друзей или взять в кредит в банке. Это была сумма, сопоставимая со стоимостью… нет, я гнала от себя эту мысль.
— И что теперь? — прошептала я. — Нам угрожают?
— Пока нет. Но скоро начнут. Сроки поджимают. Люди там серьёзные.
Он наконец поднял на меня глаза, и я увидела в них мольбу. Мольбу и… расчёт. Холодный, трезвый расчёт.
— Мы должны что-то придумать, Оля. Мы же семья. Мы должны быть вместе в такой ситуации.
— Конечно, вместе, — кивнула я, а в голове уже метались панические мысли. — Может, продать машину? Дачу?
Дача была его отдушиной. Старенький домик, шесть соток земли. Он обожал возиться там с грядками, построил беседку. Это было его место силы.
Дмитрий криво усмехнулся.
— Машина и дача вместе взятые не покроют и трети долга. Это капля в море.
Он помолчал, давая мне осознать масштаб катастрофы. А потом произнёс то, к чему, видимо, вёл всё это время.
— Нам нужно что-то более существенное. Единственный наш актив, который может всё решить.
Он не сказал прямо. Он ждал, что я сама пойму. И я поняла. Воздух на кухне стал плотным, вязким. Запах маминого пирога вдруг сменился запахом гари.
— Ты говоришь о квартире? — спросила я так тихо, что сама едва расслышала свой голос.
Он не ответил, но его молчание было громче любого «да». Он просто смотрел на меня, и в его взгляде больше не было того Димы, которого я любила. Был чужой мужчина, который пришёл забрать самое дорогое, что у меня было.
— Нет, — сказала я твёрдо. — Даже не думай об этом. Это квартира моих родителей. Моя квартира. Это не обсуждается.
— Оля, не будь эгоисткой! — в его голосе появились раздражённые нотки. — Речь идёт о моей, о нашей безопасности! Ты хочешь, чтобы меня в лесу закопали? Ты об этом подумала? Я всё это делал для нас! Хотел, чтобы мы на старости лет не считали копейки!
«Для нас». Как легко было прикрыться этим словом. Он рисковал, играл в свои игры, а когда проиграл, решил расплатиться моей жизнью, моей памятью.
— Ты советовался со мной, когда брал эти деньги? Ты спросил моего мнения? Нет. Ты всё решил сам. Так что это твои проблемы, Дима. Не наши.
Я встала и вышла из кухни. Разговор был окончен. По крайней мере, на сегодня.
Следующие дни превратились в ад. Он больше не молчал. Он говорил. Говорил постоянно, методично вбивая в мою голову гвозди своей правоты. Он давил на жалость, рассказывая в красках, что с ним сделают кредиторы. Он давил на чувство долга, напоминая, что мы муж и жена и должны делить всё — и радость, и горе. Он обвинял меня в чёрствости, в том, что какие-то «стены» для меня важнее живого человека.
— Ты просто не понимаешь всей серьёзности! — кричал он однажды вечером, мечась по гостиной. — Это не просто деньги! Это вопрос жизни и смерти! Моей жизни! А ты цепляешься за старые обои и паркет!
— Я цепляюсь за свой дом! — крикнула я в ответ. — За единственное место, где я чувствую себя защищённой! Ты хочешь отнять у меня и это?
— Я не отнимаю! Мы продадим её, отдадим долг, а на оставшиеся деньги купим что-нибудь поменьше, на окраине. Ну, может, вложимся в новостройку, подождём. Перекантуемся пока у моей матери.
У его матери. У Тамары Павловны, которая всю жизнь считала, что я недостойна её сына-гения, и никогда не упускала случая мне об этом напомнить. Он предлагал мне променять мой мир на комнату в квартире женщины, которая меня ненавидела. Это было даже не унизительно. Это было за гранью.
Я позвонила своей единственной близкой подруге, Светлане. Мы дружили ещё со школы, и она знала всю мою жизнь.
— Света, я не знаю, что делать, — плакала я в трубку, сидя на кухне поздно ночью, когда Дмитрий уснул. — Он меня ломает. Он каждый день говорит мне, что я плохая жена, что я его предаю. Я начинаю думать, что, может, он прав? Может, я действительно должна пожертвовать всем ради него?
— Оля, очнись! — голос Светы был резким и отрезвляющим. — Чем пожертвовать? Квартирой твоих родителей? Твоим единственным домом? Ради чего? Чтобы закрыть его долги, которые он наделал втайне от тебя? А что дальше? Он завтра пойдёт в казино, проиграет и эту однушку на окраине, и ты останешься на улице. Ты не видишь, что он тобой манипулирует? Он превратил тебя в ресурс!
Слова подруги были жестокими, но правдивыми. Ресурс. Вот кем я стала для собственного мужа. Не любимой женщиной, не партнёром, а активом, который можно выгодно продать.
Дмитрий понял, что прямые атаки не работают, и сменил тактику. Он стал ласковым, заботливым, каким не был уже много лет. Приносил мне цветы, говорил комплименты. Пытался напомнить мне о том, как нам было хорошо вместе.
— Помнишь, Оленька, как мы здесь, в этой гостиной, отмечали рождение нашего сына? — говорил он, обнимая меня за плечи. — Как мы были счастливы. Я хочу вернуть это счастье. Но этот долг висит надо мной, как топор. Он не даёт мне дышать, не даёт быть тем мужем, которого ты заслуживаешь. Давай просто избавимся от этой проблемы, и всё у нас будет как раньше. Даже лучше.
Это была самая изощрённая пытка. Он бил по самому больному — по моим воспоминаниям, по моей любви к нему, которая, несмотря ни на что, ещё теплилась где-то в глубине души. Я почти сдалась. Я уже представляла, как собираю вещи, как прощаюсь с домом, как уезжаю в никуда. Но что-то внутри меня сопротивлялось. Какой-то стержень, который оставили во мне мои родители. Я смотрела на их фотографию на стене — молодые, улыбающиеся — и понимала, что не могу их предать. Они оставили мне этот дом, чтобы я была в безопасности.
Кульминация наступила в одно дождливое воскресенье. Я сидела в кресле с книгой, но не читала. Дмитрий вошёл в комнату с неестественно бодрым видом. В руках у него были какие-то бумаги.
— Оля, я всё продумал! — с энтузиазмом заявил он. — Есть отличный вариант. Я нашёл риелтора, он говорит, что нашу квартиру можно продать очень быстро и выгодно. Рынок сейчас на подъёме. Мы сможем не только долг закрыть, но у нас ещё останется приличная сумма! Я уже присмотрел нам прекрасную студию в новом районе, да, маленькая, но уютная, всё новое, с ремонтом! Мы начнём жизнь с чистого листа!
Он протянул мне распечатку с фотографиями какой-то безликой бетонной коробки. Он говорил так, будто уже всё решил. Будто моё мнение — это просто формальность. Он даже не спросил меня. Он поставил меня перед фактом.
Я медленно подняла на него глаза. Вся боль, всё унижение, вся горечь последних недель скопились в груди и рвались наружу. Я посмотрела на его сияющее лицо, на эти бумаги в его руках, и меня накрыло ледяной волной ярости.
— Поздравляю, гений! Нашёл выход: просто продать мою квартиру. Жаль, что это не твоё, — улыбнулась я, не скрывая горькой иронии.
Улыбка сползла с его лица. Он не ожидал такого тона.
— Почему «твою»? Она наша! Мы двадцать пять лет в ней прожили!
— Прожили. Ты в ней прожил. А я в ней родилась, Дима. И принадлежит она мне. По документам. По праву рождения. По праву памяти. Ты к ней не имеешь никакого отношения. Ты гость. Гость, который слишком долго засиделся и решил, что может выкинуть хозяйку на улицу.
— Да как ты можешь так говорить! — взорвался он. — Я твой муж!
— Муж, который готов променять дом своей жены на покрытие собственных авантюр? Муж, который втайне от меня наделал долгов, а теперь пытается заставить меня расплачиваться? Нет, Дима. Ты не муж. Ты… проблема. Которую я, кажется, тоже должна решить.
Я встала, подошла к нему, взяла из его рук бумаги и, не глядя, разорвала их на мелкие кусочки.
— Уходи, — сказала я тихо, но твёрдо.
— Что? — он опешил.
— Уходи из моего дома. Собирай свои вещи и уходи. К маме. В съёмную комнату. Куда угодно. Решай свои проблемы сам. Без меня. И без моей квартиры.
Он смотрел на меня, как на сумасшедшую. Несколько минут он просто молчал, а потом его лицо исказилось злобой.
— Ты ещё пожалеешь об этом, — процедил он. — Ты останешься одна, никому не нужная, в своей коробке со старой мебелью. И будешь локти кусать.
— Возможно, — согласилась я. — Но это будут мои локти. И мой дом.
Он ушёл в тот же вечер. Собрал сумку с самыми необходимыми вещами, громко хлопнув на прощание дверью. Я не плакала. Внутри была странная, звенящая пустота. Я ходила по опустевшей квартире, прикасалась к вещам, смотрела в окно. Стало тихо. Невыносимо тихо.
Через несколько дней позвонила его мать, Тамара Павловна. Я не хотела брать трубку, но что-то заставило меня нажать на кнопку ответа.
— Ты своего добилась, гадюка! — зашипел в трубке её голос. — Выгнала моего сына! Довела его! Он живёт у меня, на раскладушке спит! Человек с высшим образованием! А ты жируешь там в своих хоромах!
— Тамара Павловна, ваш сын — взрослый мужчина, — спокойно ответила я. — Он сам сделал свой выбор. И сам должен нести за него ответственность.
— Какая ответственность! Ты ему жизнь сломала! Он из-за тебя в петлю полезет! Кровь его на твоих руках будет!
Она бросила трубку. Меня затрясло. А что, если и правда? Что, если он сделает с собой что-то? Чувство вины, которое он так старательно во мне культивировал, подняло голову. Я снова позвонила Свете.
— Он мной манипулирует через мать, — выслушав меня, констатировала она. — Классический приём. Оля, не ведись. Человек, который хочет покончить с собой, не переезжает к маме на раскладушку. Он ищет сочувствия и пытается в последний раз на тебя надавить. Стой на своём. Ты всё сделала правильно.
Я ей поверила. Или заставила себя поверить.
Прошёл месяц. Я понемногу привыкала к тишине. Она перестала быть звенящей и стала… мирной. Я сделала перестановку в гостиной. Выбросила старые газеты, которые Дмитрий годами складывал на балконе. Протёрла листья у фикуса, и он, кажется, немного взбодрился. Я начала дышать.
Однажды вечером в дверь позвонили. Я посмотрела в глазок — Дмитрий. Выглядел он ещё хуже, чем раньше. Небритый, осунувшийся. Я открыла, оставив дверь на цепочке.
— Оля, прости меня, — сказал он через щель. — Я был неправ. Я дурак. Я всё понял. Пусти меня обратно. Я всё исправлю. Я найду вторую работу, третью. Буду выплачивать потихоньку. Только не гони меня.
Он плакал. Я видела, как по его щекам текут слёзы. И на мгновение моё сердце дрогнуло. Может, он и правда всё понял?
— Как ты собираешься всё исправить, Дима? — спросила я, не снимая цепочки.
— Я… я поговорю с ними. Попрошу отсрочку. Буду работать, как проклятый. Мы справимся. Вместе.
— А квартира? — спросила я прямо. — У тебя больше нет на неё планов?
Он запнулся. Всего на долю секунды, но я это увидела. Увидела, как в его глазах метнулась тень. Та самая, расчётливая.
— Конечно, нет, — торопливо сказал он. — Что ты. Никогда.
И я поняла, что он лжёт. Он не изменился. Он просто сменил тактику. Он вернётся, будет снова тихим и заботливым, будет ждать, усыплять мою бдительность. А потом, в один прекрасный день, когда появится новый «выгодный» вариант, всё начнётся сначала.
— Я тебе не верю, Дима, — сказала я тихо. — Прости. Живи своей жизнью. Разбирайся со своими проблемами. А я буду жить своей.
Я закрыла дверь. Он ещё постоял немного, постучал, а потом ушёл.
В ту ночь я долго сидела на кухне и смотрела на ночной город. Я чувствовала себя одинокой. Но впервые за много лет я не чувствовала себя жертвой. Я была хозяйкой. Хозяйкой своей квартиры, своей жизни, своей судьбы. Впереди было много трудностей, я это понимала. Но я знала одно: мой ковчег выстоял. И я больше никому не позволю пробить в нём пробоину. Я поставила чайник, достала из шкафчика пачку своего любимого чая с бергамотом и заварила его в маминой чашке. Впереди была новая, неизвестная жизнь. И я была к ней готова.