Часть 9. Глава 180
Военврач Соболев начал осторожно исследовать забрюшинное пространство. Пальцы медленно нащупали твердый, неправильной формы предмет. Осколок. Он сидел глубоко, прилегая к телу позвонка. Извлечение показалось рискованным – кусок металла мог оказаться в непосредственной близости от крупных сосудов. «Сейчас бы КТ сделать, – подумал Дмитрий. – Но где ж его тут взять? Придётся действовать по-старинке, наощупь».
Он ощущал осколок, как инородное, смертоносное тело, притаившееся в опасной близости от аорты и нижней полой вены. Одно неверное движение, и операционный стол превратится в место катастрофы, а родители парня получат официальное извещение о том, что их сын, выполняя воинский долг…
– Осколок. Глубоко, – проговорил Соболев, давая понять членам бригады, что наступил самый ответственный момент операции. Он работал медленно, ухватив кусок вражеского вооружения, и начал потихоньку тянуть, приговаривая: «Вот так… неспеша… на первой скорости…»
Эта фраза была для хирурга чем-то вроде заклинания. Впервые он услышал ее много лет назад на дороге, соединяющей Нижний Новгород со столицей хохломы – городком Семёнов, затерянным среди бескрайних лесов. В тот яркий и жаркий августовский день Димка Соболев сел в коляску мотоцикла «Днепр-11», за рулём которого сидел его двоюродный брат Серёга, недавно вернувшийся из армии. Невысокого роста, худощавый и жилистый, он мечтал о собственном двухколёсном «железном коне», но пока всё, что было под рукой, – это батин агрегат, громоздкий и тяжёлый.
Управлять им Серёге, в чьих силах Димка не сомневался, – братан легко подтягивался двадцать раз подряд на турнике, – было непросто. Руль постоянно тащило в сторону коляски, и дембелю приходилось напрягаться, чтобы удерживать мотоцикл прямо. Только виду не подавал: гордый, ефрейтор всё-таки, не рядовым вернулся. «Понимать надо, салабон!» – так он сказал младшему.
В тот раз они поехали по каким-то делам, Димка с интересом мотал головой, защищённой шлемом, рассматривая окрестности. Впереди был железнодорожный переезд, и несколько машин остановились, пропуская электричку. Мальчишка заметил, что Серёга не снижает скорость, хотя расстояние перед стоящей впереди тачкой неумолимо сокращалось.
– Серёж… – сказал он нервно, но брат не услышал, – смотрел вперёд, а взгляд был отсутствующим: кажется, глубоко задумался. – Серёжа! – чуть громче произнёс Димка, а потом заорал: – Сергей!
Брат, мгновенно вернувшись в реальность, резко крутанул руль вправо, и тяжёлый «Днепр-11», поддаваясь его воле, резко вильнул. Коляска, в которой сидел Димка, вцепившись в ручку обеими руками, даже приподнялась над землёй – колесо оторвалось, прокрутилось в воздухе и потом тяжело бухнуло обратно. Хорошо, перед переездом пространство было ровным, а не кювет или мост, иначе бы… Мотоцикл дёрнулся и заглох.
– Ты чего?! – возмутился Димка, глядя на брата, у которого лицо казалось белее простыни. – рехнулся, на фиг?! – мальчишка от страха говорил бестактно, а не как следовало бы разговаривать со старшим.
– Нормально всё… – сухими губами пробормотал Серёга, слезая с мотоцикла, чтобы его завести. Потом забрался обратно и, переключив передачу, проговорил несколько раз, как заклинание:
– Теперь неспеша… потихоньку… на первой скорости.
Так и добрались.
Наконец с тихим металлическим стуком осколок упал в лоток. Крупный, зазубренный кусок металла. Доктор Соболев почувствовал, как напряжение, сковывавшее его плечи, немного ослабло. Самый опасный этап был позади.
– Теперь кишечник, – проговорил он, передохнув.
Хирург быстро оценил масштаб предстоящей работы. Три перфорации и обширная гематома брыжейки. Он начал резекцию поврежденного участка кишки. Она выглядела синюшной, местами некротизированной. Дальше предстояла рутинная, но требующая внимания работа. Дмитрий действовал методично, словно сапер, обезвреживающий мину. Отсекал поврежденные ткани, а затем приступал к анастомозу – соединению концов кишки. Каждый миллиметр разреза, каждый стежок требовал абсолютной концентрации, чтобы не пропустить скрытое повреждение.
Он работал, и в голове звучали слова Художникова: «Грань между жизнью и смертью очень тонка». Дмитрий буквально в эти минуты наблюдал эту грань. Она была тоньше лезвия скальпеля. Врач чувствовал, как его собственная жизнь, силы и воля перетекают в молодого бойца. Он, по сути, сейчас отдавал ему часть себя, чтобы тот смог удержаться на этой грани. То была не просто хирургия, а настоящий поединок со смертью, где скальпель был единственным оружием против безжалостной статистики потерь.
Анастомоз был завершен. Проверка герметичности. Всё чисто. Идеальный шов. Маленькая победа, дающая право на следующий шаг.
– Галина Николаевна, промывание.
Пока Петракова занималась брюшной полостью, военврач Соболев снял перчатки и отступил на шаг. Посмотрел на пациента. Бледный, но живой. Давление медленно, но верно ползло вверх.
– Стабилизировался, – сказал Пал Палыч, вытирая пот со лба. – Вытащили.
Соболев кивнул. Он чувствовал, как тело наливается свинцовой усталостью. Руки казались тяжёлыми, хоть по-прежнему, – с годами тренировок приходит такое, – не дрожали. Он снова надел перчатки. Зашивание – это уже не творчество, а ремесло. Но и оно должно быть безупречным, чтобы не дать инфекции ни единого шанса.
– Зашиваем, – произнёс и приступил к работе.
Закрытие брюшной полости было последним, механическим этапом. Когда последний шов был наложен, военврач Соболев почувствовал, как сильно устал.
– Всё. Переводим в реанимацию, – отдал распоряжение и, выйдя из операционной, стянул маску. В коридоре стоял незнакомый военный, в белом «дежурном» халате поверх камуфляжа. Соболев прищурился. Лампы показались ослепительно яркими после света операционной. Воздух –тяжелым, пропитанным запахом йода и крови.
– Вы – майор Соболев? – суровым голосом спросил незнакомец.
– Так точно. Вы кто?
– Полковник Донцов, – ответил мужчина и назвал воинскую часть, где служит. Оказалось – командир артиллерийского полка, в котором служит тот самый «трёхсотый», над которым столько времени корпел Дмитрий.
– Внимательно, товарищ полковник.
– Как боец?
– Нормально. Жить будет. Прооперировали. Состояние стабильно тяжёлое. Посмотрим, как дальше пойдёт.
– Дружище… – голос офицера неожиданно стал мягким и дрогнул, отчего Соболев опешил немного. – Ты постарайся, чтобы пацан выжил. Он… – мужчина осёкся, желваки заиграли на скулах.
Дмитрий молчал, наблюдая за превращением сурового военного, на плечах которого едва умещался халат, в глубоко переживающего человека.
– Он мой сын, короче, – наконец выговорил Донцов. – Мы с его матерью… нехорошо расстались, когда она была беременная. Я… накосячил, в общем. Молодой был, дурной, на баб кидался без оглядки. Потом узнал, что сын родился, кинулся к его матери, она меня… послала, в общем. Я алименты платил, а недавно пацан рванул сюда, на передок. Контрактник. Твою ж налево!.. – полковник вдруг скрипнул зубами и обернулся резко, чтобы смахнуть с лица скупую мужскую слезу, которую никто не должен был увидеть. Соболев заметил лишь влажную точку на рукаве собеседника.
– В общем, майор. Помоги моему сыну, – наконец выговорил Донцов.
– Сделаем всё, что сможем, – пообещал хирург.
– Спасибо тебе… – полковник протянул ладонь, Дмитрий её пожал. – Я никогда этого не забуду.
Комполка резко развернулся и ушёл.
К Дмитрию подошла Петракова.
– Что скажете, Галина Николаевна? – спросил хирург.
– Жив. Очень тяжелый. Но жив.
– Хорошо, что так, – сказал Соболев, глубоко вдохнув, и посмотрел на свои руки. Они были чистыми, но он чувствовал на них невидимую тяжесть спасённой жизни. Понял, что имел в виду Художников. «Личное кладбище» – это только те, кого ты потерял. А как назвать тех, кого спас? «Личный госпиталь?» Да неважно, в общем. И те, и другие оставляют в душе рану. Она не дает очерстветь. Каждая спасенная жизнь – якорь, что держит медика на плаву, но и одновременно груз, который он несет на своих плечах. Это его долг и проклятие.
– Дима, – окликнула Петракова. – Ты побледнел. Иди, выпей кофе.
– Пойду, – ответил он. – Мне нужно… подумать.
Он знал, чего хочет. Сесть в тишине, закрыть глаза и позволить себе почувствовать всё, что загнал внутрь во время операции. А потом, возможно, он найдет время поговорить с Гогеном. Есть веский повод: разум и душа нуждаются в помощи. Не только из-за безумной усталости, а еще из-за Катерины. Если она возьмёт и уедет, написав рапорт о переводе… Дмитрий предполагал, что это станет для него катастрофой.
Додумать, когда выкроить время и отправиться к психологу, военврач не успел. Петракова сообщила о поступлении нового «трёхсотого».
– Иду, – бросил Соболев. Он остановился у дверей операционной. Запах антисептика, смешанный с едва уловимым металлическим привкусом крови, всегда действовал как триггер, мгновенно выключая все посторонние мысли. Он помылся, надел маску, перчатки, вошел.
Внутри уже царила напряженная, но отлаженная суета. Пал Палыч занял привычное место у головы пациента, его лицо было сосредоточено. Михаил Глухарёв, вызванный, чтобы ассистировать, подготовил поле. На столе лежал немолодой, лет сорока боец, его лицо выглядело бледным и измождённым.
– Что имеем, Миша? – голос Соболева был ровным, лишенным эмоций.
– Пуля, Дима. Снайпер постарался. Проникающее в грудную полость. Гемопневмоторакс. Потеря крови критическая. Давление 60 на 40, пульс нитевидный. Мы на максимальной поддержке.
– Начинаем. Срочная торакотомия, – скомандовал хирург, протягивая руку за скальпелем.
Первый разрез. Мягкие ткани, затем рёбра, – всё поддалось быстрым, уверенным действиям врача. Звук электрокоагулятора, шипение, запах жжёной плоти. Соболев работал на пределе скорости, но без спешки. Каждое движение было выверено годами практики, но сейчас, под этим давлением, они казались инстинктивными.
– Реброрасширитель! – потребовал доктор.
Металлический скрежет. Грудь раскрылась, обнажая легкое, которое выглядело, как сдувшийся мешок. В отсос хлынула алая жидкость.
– Не справляется! Миша, помогай!
Дмитрий погрузил руку в грудную полость. Теплая, скользкая кровь обволакивала перчатку. Он искал источник кровотечения, работая вслепую, ориентируясь только на осязание. Это была гонка со смертью, где секунды решали всё. «Где? Где эта чёртова пуля?» – думал он и чувствовал, как сердце пациента бьется под его пальцами – слабо, неритмично, отчаянно.
– Нашел!
Пуля калибра 7,62 мм застряла в паренхиме легкого, рядом с крупным сосудом. Её расположение показалось Соболеву смертельно опасным.
– Зажим! – потребовал он, а потом наложил инструмент на сосуд. Далее аккуратно, с ювелирной точностью, извлек пулю. Кровотечение уменьшилось, но легкое оставалось по-прежнему повреждено.
– Сатурация падает, – тихо, но твердо произнёс Глухарёв. – Мы его теряем, Дима.
– Нет! – это был не приказ, а рык. – Держи его, Мишка! Делаем!
Соболев начал ушивать рану на легком. Иглы и нити мелькали в его руках. В этот момент он не видел ни передовой, ни госпиталя, ни Гогена, ни своего «кладбища». Даже Катерину не вспомнил. Замечал перед глазами лишь разорванную ткань, которую нужно было соединить, и жизнь, которая ускользала. «Ты не можешь умереть. Не сейчас. Не здесь. Не позволю!» – эта мысль была его заклинанием.
Внезапно кардиомонитор издал протяжный, пугающий звук. Прямая линия. Асистолия.
– Разряд! – крикнул Глухарёв.
– Нет, Миша, подожди! – Соболев не отрывал рук от груди раненого. – У него тампон. Сердечная тампонада!
Он быстро вскрыл перикард. Сердце, сдавленное кровью, тут же забилось сильнее, но всё еще слабо.
– Разряд! – повторил коллега.
Дмитрий отошел. Дефибриллятор. Удар. Сердце вздрогнуло. На мониторе появились зубцы. Слабые, но живые.
– Давление?
– 70 на 50. Поднимается. Медленно.
– Продолжаем. Зашиваем. Быстро.
Остальная часть операции прошла в напряженной тишине. Соболев работал, как машина, но внутри него бушевал ураган. Он знал, что вытащил бойца с самого края, но цена этой победы была высока – каждый раз, когда боролся за чью-то жизнь, словно часть его души оставалась на операционном столе.
Наконец, последний шов.
– Всё. Переводим в реанимацию. Миша, ты с ним. Проследи.
– Понял, Дима.
Соболев снял перчатки. Вот теперь руки дрожали. Он вышел из операционной, и тут же на него нахлынул весь мир, который на время заблокировал. Усталость, боль, воспоминания. Рядом оказалась Петракова.
– Ну что, Дима?
– Вытащили. Еле-еле. Сердечная тампонада. Пуля.
– Ты молодец, Димочка, – произнесла она с материнской интонацией. Галина Николаевна во всём госпитале была единственным человеком, кто мог обращаться к нему, майору медицинской службы и заведующему хирургическим отделением, с такими словами и интонацией.
– Молодец, – повторил он безжизненно. – А если бы не успел?
Именно в этот момент, когда адреналин схлынул, Соболев почувствовал, как тяжесть «личного кладбища» навалилась на него с новой силой. Вспомнились слова Гогена: «Эмоциональные раны со временем становятся глубже физических».
– Но ведь успел же, – сказала Петракова.
Хирург вышел из предоперационной.