Часть 9. Глава 179
– Смириться с гибелью людей невозможно, – задумчиво произнёс Гоген. – И вам обоим, коллеги, прекрасно известно, что мрачное выражение о «личном кладбище» любого врача, – это не сказка, а быль.
При этих словах Романцов и Соболев едва заметно кивнули. Каждому было, что вспомнить на эту тему, только совершенно не хотелось.
– Каждая смерть оставляет в душе рану, и к этому нельзя стать равнодушным, – добавил Художников.
Дмитрий опустил глаза. Его «личное кладбище» было уже довольно обширным, но состояло не из тех, кто расстался с жизнью из-за глупости или халатности врача. Он помнил лица всех, кого не смог спасти. Или не успел из-за того, что из-за ленточки их привезли слишком поздно, или ничего не смог сделать: старуха с косой махнула, и боец отправился в, хочется верить, лучший из миров.
Но Соболев иногда видел их во сне, в коротких перерывах между операциями, и чувствовал тяжесть их невысказанных историй. Особенно часто вспоминался совсем юный боец, которого привезли слишком поздно. Он не мог говорить, а всё смотрел на хирурга огромными голубыми глазами, в которых было столько надежды, мольбы и желания жить… Полчаса спустя их веки пришлось сомкнуть навсегда.
– Перед доктором стоит выбор: либо очерстветь и не пропускать ничего через себя, либо искать силы, чтобы выдерживать колоссальное психологическое давление. Грань между жизнью и смертью очень тонка. Это постоянная битва, где ты ежесекундно принимаешь решения, которые могут стать роковыми. Несмотря на все усилия, медики не всемогущи и не в силах спасти каждого, – сказал Гоген.
В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь гудением кондиционера. Его монотонный, усталый звук казался единственным стабильным элементом в этом мире постоянной боли и перемен. Романцов, до этого молчавший, кивнул.
– Вот поэтому, Дима, я тебя и позвал. Сергей будет работать здесь. Он будет говорить с нашими бойцами. Помогать им проходить через душевные испытания. И с нашим персоналом тоже.
– С персоналом? – удивился Соболев.
– Да. С тобой, с Екатериной Прошиной, с Михаилом Глухарёвым, с Денисом Жигуновым. Жаль, что Ольга Николаевна Комарова нас покинула, а то бы с ней тоже, ей бы очень помогло, уверен. Со всеми, в общем. Я не исключение, ты знаешь. Мы все здесь выгораем. Сам это видишь. Если не позаботимся о себе, не сможем позаботиться о наших пациентах.
– Совершенно верно, – согласился Художников. – Эмоциональные раны со временем становятся глубже физических.
Соболев вспомнил свои мысли о Прошиной. О ее усталости, желании вернуться к мирной жизни. Он и раньше замечал, как потух взгляд любимой женщины, который раньше горел азартом. Она стала выполнять свои действия механически, и это напрягало. Слова Художникова попали точно в цель.
– Я понимаю, Олег Иванович, – сказал он уже без прежнего напряжения. – Но как это будет выглядеть? У нас нет условий для полноценной психотерапии.
– А мы их создадим, – ответил Романцов. – Сергей будет работать в твоем отделении, поскольку оно у нас на острие находится. Выделим ему небольшой кабинет, где он сможет говорить с людьми. Пусть это будет небольшое помещение, но зато отдельное от остальных. Ему ведь не нужно кушетку и глубокое кресло, как при сеансе психоанализа у какого-нибудь иностранного доктора, верно? – полковник вопросительно посмотрел на Гогена.
– Да, не нужно. Требуются тишина и понимание. И ваша поддержка.
– Я вам ее обещаю, – ответил Романцов.
– Хорошо, – согласился Соболев. – Я выделю помещение. Но я не могу гарантировать, что у меня будет время на поддержку вашей работы, поскольку своей, – он выразительно провёл ребром ладони по горлу.
– Надо, Дима, надо, – потребовал Романцов. – Ты – завхирургией. Видишь «трёхсотых» первыми. Ты давно должен был научиться видеть не только раны на теле, но и раны в душе. Это часть твоей работы, Дима. Самая сложная, но и самая важная.
– Я вижу, Олег Николаевич, – насупился Соболев, который не любил, чтобы его ставили на место и объясняли прописные истины.
Художников встал.
– Я не буду вам мешать, Дмитрий, – сказал он. – Собираюсь работать тихо, но неуклонно. Потому сюда и прибыл. И, возможно, смогу помочь вам и вашим людям не очерстветь. Это самое главное.
Соболев кивнул. Он посмотрел на часы. Время операции подходило.
– Мне пора, Олег Иванович. Боец ждет. Разрешите идти?
– Да, Дима. И помни. Теперь у нас есть Гоген. И это не просто новый сотрудник госпиталя. Это – новый подход к оказанию медицинской помощи. Ну, а насчёт оптимизации мы поговорим как-нибудь в другой раз.
Соболев вышел из кабинета, чувствуя себя странно. Раздражение ушло, сменившись тяжелым, но осмысленным чувством. Он шел по коридору, и теперь запахи йода и крови казались ему не просто запахами работы, а битвы, которая идет не только снаружи, но и внутри каждого из них. Он подумал, что его руки, спасающие тела, нуждаются в такой же помощи, как и разум, который не может забыть ничего из прошлого.
Он дошел до своего кабинета, надел халат. Галина Николаевна уже ждала его.
– Ну что, Дима? Что хотел полковник?
– Представил мне нашего нового сотрудника. Военный врач, бывший хирург. Получил тяжёлое ранение, восстановился. Станет нашим мозгоправом.
– Нейрохирургом? – уточнила Петракова.
– Нет, психологом, – улыбнулся Соболев.
– Психологом? – впервые за долгое время в голосе Петраковой проскользнула эмоция – удивление. – Здесь?
– Да. Сергей Леонидович Художников. Позывной Гоген. Он будет заниматься душами.
– Душами, – повторила она и на мгновение замолчала, словно прислушиваясь к невидимому эху. – Ну что ж. Посмотрим, что он сможет сделать.
– Да, время покажет, – согласился Соболев. – А пока работать. Наш боец долго ждать не должен.
Медики вышли из кабинета. Коридор, по которому они шли, был длинным, залитым резким светом светодиодных ламп. Запах йода и хлорки здесь был гуще, чем в административном крыле, – это был запах битвы, пропущенный через фильтр госпитальной стерильности. Соболев чувствовал, как его тело, еще минуту назад напряженное от разговора с начальством и новым психологом, начинает перестраиваться. Раздражение, вызванное попыткой полковника поставить его на место, окончательно ушло, уступив место холодной концентрации. Он стал машиной, настроенной на одну цель – спасение пациента.
Они вошли в предоперационную. Здесь царила иная атмосфера: тишина, прерываемая лишь негромким шумом оборудования и неспешными, уверенными голосами.
– Пал Палым уже там? – спросил Соболев, начиная мыть руки.
– Да. Доктор Романенко уже подготовил пациента. Давление удалось стабилизировать, но он на грани. Осколок, по-моему, в брюшной полости. Большая кровопотеря, – ответила Петракова, вставая рядом у следующей раковины.
Пал Палыч, анестезиолог, воспринимался Соболевым не просто как коллега, а фундамент. Не всегда он был таким, и недавние события здорово потрепали нервную систему коллеги, но всё постепенно вернулось на круги своя. Его спокойный, почти флегматичный голос, способность удерживать пациента на краю пропасти, пока хирург сражается внутри, были бесценны.
Дмитрий встал рядом с Галиной Николаевной. Они начали ритуал скрабирования – долгий, почти медитативный процесс, который всегда служил своеобразным мостом между внешним миром и миром, где всё вращается вокруг операционного стола. Вода шумела, стекая с локтей, мыло пенилось, очищая кожу, а разум очищался от всего лишнего.
Соболев подумал о словах Художникова: «Эмоциональные раны со временем становятся глубже физических». Романцов не прав. Он чувствовал эти раны. Каждая операция – не только физическое усилие, но и ментальный поединок.
– Готов? – спросила Петракова, выключая воду.
– Всегда, – ответил Соболев.
– Ну прямо пионер – всем детям пример, – коротко усмехнулась Петракова, едва заметно улыбнувшись.
Они вошли в операционную. Холодный, стерильный воздух обволок их. В центре комнаты, под ярким светом бестеневой лампы, лежал молодой боец. Его лицо было бледным, почти восковым, но на мониторе рядом с ним пульс еще бился, пусть и тревожно быстро.
– Что имеем, Пал Палыч? – Соболев подошел к столу, натягивая стерильные перчатки.
Романенко, сосредоточенный, не отрываясь от аппаратуры, ответил:
– Ранение в живот. Входное отверстие небольшое, но, судя по клинике, осколок крупный, проникающее. Давление 80 на 50, держу на сосудосуживающих. Гемоглобин упал до 70. Переливание идет полным ходом. Время – наш главный враг, Дмитрий Михайлович.
– Понял. Начинаем.
Соболев кивнул хирургической медсестре, и та подала ему скальпель.
– Разрез, – тихо скомандовал он.
Острый, холодный металл легко скользнул по коже. Мышцы, фасции – все разошлось быстро, уверенно. В этот момент не было ни Художникова, ни Романцова, ни усталости, ни «личного кладбища». Была только чистая анатомия, полностью подчинённая жестокой необходимости.
Как только брюшная полость была вскрыта, стало ясно, что ситуация критическая. Хлынула темная венозная кровь, смешанная с кишечным содержимым.
– Аспиратор! Быстро! – голос Соболева был низким и властным.
Галина Николаевна, не говоря ни слова, начала работать аспиратором, убирая жидкость, чтобы дать хирургу обзор.
– Осколок, – пробормотал Соболев, проникая глубже. – Крупный. Похоже, задел брыжейку и… чёрт!
Он обнаружил источник массивного кровотечения: крупная вена брыжейки была разорвана, а рядом, в толще тканей, пульсировала чудом не задетая аорта. Но самое страшное – осколок прошел через петлю тонкой кишки, оставив рваную рану, и, судя по всему, застрял где-то в забрюшинном пространстве, возможно, возле позвоночника.
– Кишечник поврежден. Множественные разрывы. Зажимы!
Началась гонка наперегонки с костлявой. Соболев работал с невероятной скоростью. Его пальцы, несмотря на толщину перчаток, ощущали каждую долю миллиметра. Он накладывал зажимы, останавливая кровотечение из мезентериальных сосудов.
– Давление падает! 70 на 40! – громко прозвучал голос Романенко.
– Пал Палыч, держи! Дай еще первой отрицательной! – крикнул Соболев, не поднимая головы. Он знал, что если сейчас не остановить основное кровотечение, все усилия будут напрасны. Вскоре добрался до разорванной вены. Это была сложная, грязная работа. Ткани оказались пропитаны алым, обзор минимальный. Военврач не мог просто перевязать её, – это могло привести к некрозу большой части кишечника.
– Иглу, 4-0.
Начал накладывать шов. Это требовало ювелирной точности в условиях, когда стол дрожал от спешки, а пациент едва держался за жизнь. Каждый стежок был битвой. Соболев чувствовал, как пот стекает по вискам, но не мог отвлечься. В этот момент ощущал себя не хирургом, а солдатом, сражающимся за жизнь товарища. Только бы отбиться от наседающего врага. Который вон там, засел где-то и прячется, яростно отстреливаясь.
Внезапно, когда Соболев заканчивал шов на вене, кардиомонитор издал пронзительный, непрерывный писк.
– Фибрилляция! – сказал Романенко. – Теряем!
В операционной повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь писком упрямого аппарата. Это был тот самый момент, когда время останавливалось. Момент, когда «личное кладбище» могло пополниться.
– Разряд! – скомандовал Пал Палыч.
Соболев отступил от стола, подняв согнутые в локтях руки. Тело пациента подпрыгнуло. Писк продолжался.
– Еще раз! 300!
Снова разряд. И тут же, как чудо, писк сменился ровным, хотя и слабым ритмом.
– Есть! Синусовый! Давление 60 на 30. Ввожу адреналин! – облегченно, но все еще напряженно произнес анестезиолог.
– Спасибо, Пал Палыч. Продолжаем, – голос Соболева был ровным, но внутри все сжалось. Он вернулся к столу. Основное кровотечение остановлено. Теперь – осколок и кишечник.