Вы когда-нибудь чувствовали, как прошлое смотрит вам в спину? Не метафорически. А вот так, физически. Холодком по шее. Двадцать лет я думала, что вытравила этот холод. Что построила себе крепость.
Моя крепость пахнет пылью, старым деревом и воском. Это моя антикварная лавка на Петроградке. «Мелочи жизни». Иронично, правда? Я сижу здесь, в полумраке, среди чужих жизней, упакованных в бронзовые рамки, фарфоровые статуэтки и треснувшие зеркала. Каждая вещь — это чья-то история. Чья-то трагедия или чья-то радость, от которой решили избавиться. Я — хранитель этого кладбища.
Двадцать лет я никого не ждала. Я научилась быть тенью среди теней. А потом, в один сырой ноябрьский вторник, он вернулся.
Нет, он не вошел в дверь. Он вошел в мою лавку через маленький пыльный телевизор, который я держу для фона. «Борис Ветров, меценат, владелец аукционного дома „Век“, открывает...»
Я не слышала его голоса двадцать лет. Он стал жестче, бархатнее. Увереннее. Он улыбался в камеру, и на его холеной руке я увидела те часы. Те самые, которые я подарила ему... за неделю до того, как он исчез. Исчез с нашими деньгами, с моей коллекцией, с моими эскизами реставрации, которые и сделали ему имя. Он оставил меня одну. С долгами бандитам, которые хотели не деньги, а... впрочем, неважно. Я выжила.
Я смотрела на экран, и фарфоровая чашка в моей руке дрогнула. Воздух кончился. А через час, когда я почти убедила себя, что это просто призрак, злая шутка памяти, колокольчик на двери звякнул.
На пороге стояла она. Его жена. Я видела ее на экране, она держала Бориса под руку. Дорогое кашемировое пальто, запах духов, который заполнил мою пыльную лавку, как яд. И растерянный взгляд.
«У вас... у вас есть что-нибудь... особенное?» — спросила она.
О, милая. Я смотрела на нее, а видела его. И в этот момент я поняла.
У меня для нее есть. Очень. Особенное.
ЧАСТЬ 1: ЗЕРКАЛО
Знаете, что самое страшное в предательстве? Не сам удар. А то, что он нанесен тем, кому ты оставил спину незащищенной. Борис был не просто партнером. Я любила его. Любила так, как могут любить только в тридцать девять, когда уже ни на что не надеешься. Мы дышали одним делом — реставрацией. Он был фасадом, блеском, умел говорить с клиентами. Я была руками, тихим знанием. Я видела душу вещи. Он видел ее цену. Как я могла быть такой слепой?
Двадцать лет я задавала себе этот вопрос. Двадцать лет я выскребала себя из нищеты. Те долги... люди, которым он остался должен, пришли ко мне. Они не верили, что меня «кинули» так же, как их. Было страшно. Были ночи, когда я спала в этой лавке, забаррикадировав дверь тяжелым комодом, вздрагивая от каждого шороха. Но я выстояла. Я отдала все. Я заплатила за его грехи. И вот теперь, его жена. Алина. Так ее звали в репортаже. Алина Ветрова.
Она бродила по лавке, неуверенно касаясь вещей. Она здесь не вписывалась. Ей нужны были галереи на Мойке, а не мой пыльный чулан.
«Что вы ищете?» — мой голос прозвучал ровно. Я хороший продавец.
«Сама не знаю, — она слабо улыбнулась. — Что-то... для души. У мужа скоро большой аукцион, он весь на нервах. Хотела... отвлечься».
Аукцион. Я кивнула.
«Иногда вещи сами нас находят», — сказала я и пошла в дальний угол, к тому, что всегда прятала от покупателей.
Там висело зеркало. Трюмо, начало двадцатого века. Серебряная амальгама пошла темными пятнами, «паутинкой». Оно не отражало — оно затягивало взгляд. Я его «лечила», чистила раму, но продавать не собиралась. Оно было... честным. Оно показывало не лицо, а суть.
«Вот, — я провела рукой по резному дереву. — Оно старое. Очень. Говорят, принадлежало одной актрисе, которая ждала своего возлюбленного. А он так и не вернулся».
Я лгала. Я понятия не имела, кому оно принадлежало. Но Алина подошла.
«Какое... грустное», — выдохнула она, глядя на свое отражение, которое казалось в этом зеркале старше, тусклее.
«Оно не грустное, — мягко поправила я. — Оно помнит. Такие вещи не любят лжи. Они видят все».
Она смотрела на себя долго. Потом вдруг решительно повернулась: «Я его беру».
Я не моргнув глазом назвала цену. Высокую. Она не торгуясь протянула платиновую карту. «Борис Ветров». Имя на карте ударило меня под дых. Я взяла себя в руки.
«Я упакую его сама. Ему нужен особый уход», — сказала я.
Когда она ушла, оставив за собой облако «Шанели», я долго сидела в тишине. Я не знала, что буду делать дальше. Я просто сделала первый шаг. Я продала ей зеркало, которое не лжет. Для женщины, живущей в мире Бориса Ветрова, это опаснее, чем пистолет.
Вечером я заперла лавку. Дома я не пошла спать. Я открыла свой старый реставрационный ящик. Достала бумагу ручной работы, ту, что «варила» сама еще в конце девяностых. Достала чернила, сделанные по рецепту семнадцатого века. Я могу подделать любой почерк, любой возраст бумаги. Двадцать лет я использовала это, чтобы возвращать вещам жизнь.
Этой ночью я решила использовать свой навык, чтобы одну жизнь... разобрать.
Я села за стол. Мне нужен был дневник. Дневник той самой «актрисы», которая ждала. Дневник женщины, которая знала, что ее предают.
И я начала писать.
ЧАСТЬ 2: ДНЕВНИК
Я не спала трое суток. Нет, не так. Я спала урывками, прямо здесь, в лавке, на старой кушетке, укрывшись шинелью. Моя маленькая квартирка наверху казалась слишком далекой. Эпицентр был здесь.
Что я писала? Я писала правду. Только не свою. Я создавала «ее» — вымышленную актрису или даму полусвета, владелицу зеркала. Я назвала ее Лидией. Я писала о ее любви, о блестящем офицере, который клялся ей в вечности. А потом — о сомнениях.
Я использовала свои навыки реставратора. Я «состаривала» страницы. Я знала, как выглядит потек от слезы на бумаге столетней давности. Я знала, какой становится почерк, когда рука дрожит от ярости, а какой — когда от бессилия.
«...Он снова лгал. Я вижу это по тому, как он не смотрит мне в глаза, когда говорит о „делах“. Он пахнет чужими духами — не теми, что у меня, а дешевыми, цветочными. Он думает, я глупая...»
«...Сегодня он подарил мне браслет. Тот самый, что я видела на витрине у Фаберже. Он думает, что этим можно купить мое молчание. Возможно, он прав...»
«...Я видела их. Он выходил из „Астории“ с этой... девицей. Молодой. Пустой. Он не оглянулся...»
Я писала и чувствовала, как мой собственный холод, моя собственная боль двадцатилетней давности, перетекает в эти строки. Борис ведь тоже лгал. Тоже говорил о «делах». И у него тоже была «она» — та, ради которой, как я потом узнала, он и провернул все это.
Через три дня дневник был готов. Маленькая книжечка в тисненом кожаном переплете, с пожелтевшими, ломкими страницами и выцветшими чернилами. Произведение искусства. Мой шедевр лжи.
Я припрятала его в ящик старинного бюро, которое якобы «пришло в комплекте» с зеркалом. И стала ждать.
Мне не пришлось ждать долго. Алина Ветрова позвонила через неделю.
«Вера Игоревна? — ее голос был напряженным. — Это Алина. Зеркало... оно...»
«Что-то не так?» — я изобразила беспокойство.
«Оно... странное. Я не могу объяснить. Вы не могли бы... у вас не было к нему... ну, не знаю, пары? Какой-нибудь тумбочки? Я бы купила».
Она попалась. Она чувствовала, что зеркало «видит» ложь в ее доме, и ей стало страшно. Ей нужно было что-то еще. Что-то, что объяснит ее тревогу.
«Вы знаете, — я сделала паузу, — кажется, к нему шло бюро. Совершенно разбитое, я его как раз закончила чинить. Но я не уверена, что оно...»
«Я приеду. Через час».
Она приехала через сорок минут. Она вцепилась взглядом в это бюро, простое, темного дуба. Я открыла ящик.
«Ой, — я „смутилась“. — Кажется, я забыла вынуть. Это, видимо, старой хозяйки».
Я протянула ей дневник.
Она взяла его с какой-то брезгливой опаской. Открыла первую страницу. Пробежала глазами. Потом вторую. Я видела, как ее холеное лицо меняет цвет.
«Что это?» — прошептала она.
«Дневник. Той самой актрисы. Я же говорила, он ее не дождался. Похоже, у него была другая».
Алина смотрела на меня. Я — на нее. Это был момент истины. Она могла бы рассмеяться, бросить эту фальшивку мне в лицо. Но она этого не сделала. Потому что, как я и думала, женщина всегда чувствует ложь. Ей просто нужно, чтобы кто-то дал ей разрешение ее увидеть.
«Я... я возьму бюро. И... это. Сколько я должна?»
«Нисколько, — я мягко закрыла ее пальцы на книжечке. — Это принадлежит зеркалу. Оно шло в комплекте».
Она ушла, не попрощавшись, прижимая дневник к груди, как будто это было оружие.
И это было оружие. Я только что дала ей идеальный сценарий для ее собственных подозрений. Я дала ей призрак Лидии, чтобы он нашептывал ей по ночам то, что она и так знала, но боялась себе признаться.
Я убрала со стола свои инструменты. Первый этап был завершен. Теперь Борис Ветров был в опасности не снаружи. Он был в опасности в собственном доме.
ЧАСТЬ 3: ПЕРВЫЕ ТРЕЩИНЫ
В Петербурге ноябрь — это не просто месяц. Это состояние души. Сырость проникает в кости. И в дома. Особенно в те, где нарушена герметичность... отношений.
Я не видела Алину Ветрову. Я и не должна была. Моя работа была сделана на расстоянии. Я снова стала реставратором — только теперь я не восстанавливала, а наблюдала за кракелюром. За сеточкой трещин, которая пошла по блестящему лаку их «идеальной» жизни.
Откуда я знала? Я стала делать то, чего не делала двадцать лет. Я стала читать светскую хронику. Не в глянцевых журналах — нет, там все приглажено. В телеграм-каналах, в тех желтых, злых блогах, которые питаются слухами.
И слухи пошли.
Сначала V.I.P.-тусовка заметила, что Алина Ветрова перестала сопровождать мужа. «Алиночка приболела», — отшучивался Борис. Но на открытии выставки в Русском музее он был один. Потом еще раз.
Потом кто-то заметил, что Алина стала странно одеваться. Слишком... театрально. Она, всегда бывшая образцом сдержанной роскоши, вдруг начала носить какие-то винтажные платья с кружевами. Она косплеила (как сейчас говорят) мою Лидию? Возможно. Когда реальность невыносима, люди ищут убежища в чужой драме.
А потом... потом Алина, видимо, нашла в дневнике «Лидии» не только страдания, но и руководство к действию.
«...Я больше не буду молчать. Я спросила его о деньгах. Он тратит на нее мои деньги! Он смеялся мне в лицо. Он думает, я ничего не понимаю в его бумагах. Он ошибается...»
Я специально вставила эту главу. Я знала Бориса. Он всегда был небрежен с документами, если речь не шла о крупных сделках. Он наверняка держал «карманные» счета для своей любовницы.
И Алина начала копать.
Я узнала об этом, когда в мою лавку зашел странный человек. Тихий, в очках, с портфелем. Не мой клиент. Он помялся у входа и спросил: «Вера Игоревна?»
Я кивнула.
«Я... частный аудитор. Меня наняла... кхм... одна ваша клиентка. Она сказала, что покупала у вас старинное бюро...»
Мое сердце на секунду остановилось.
«Да. Алина Ветрова. Что-то не так с бюро?»
«Нет-нет, — он замахал руками. — Она просто... она очень высокого мнения о вашей... проницательности. Она сказала, что вы „видите вещи насквозь“. Она просила передать вам... благодарность».
Я поняла. Алина нашла счета. Мелкие, но регулярные переводы в один и тот же бутик, в спа-салон, на счет какой-то двадцатилетней «дизайнерши». Мой фальшивый дневник дал ей повод, а муж-аудитор — доказательства.
«И... — он понизил голос, — она просила узнать. У вас нет... еще чего-нибудь? От той... актрисы?»
Я покачала головой. «К сожалению. История Лидии, похоже, закончилась на этом».
«Жаль. Алина Викторовна была бы рада...»
Когда он ушел, я поняла — лед тронулся. Борис Ветров еще не знал, но у него дома больше не было тыла. У него дома был враг. Обиженный, оскорбленный и, что хуже всего, информированный враг.
Я налила себе чаю. В лавке было тихо. Я смотрела на дождь.
И тут я поняла, что у меня есть проблема. Удар по семье — это хорошо. Но этого мало. Алина может простить его. Или он может купить ее молчание. Так он всегда делал.
Мне нужно было что-то, что нельзя купить. Мне нужен был удар по его репутации. По тому, что он строил двадцать лет на моих руинах. По его аукционному дому.
Я знала, что его «Звездный лот» на грядущем аукционе — это некая «вновь обретенная» икона школы Рублева. Пресса уже гудела. Борис ставил на этот лот все.
И я знала, что должна доказать — это подделка.
Проблема была в том, что я не знала, как. У меня не было доступа. У меня были только мои старые руки, мои знания и... мои старые контакты. Те, кто, как и я, презирал «новодел» вроде Бориса Ветрова.
Я взяла телефон. Я не звонила этому человеку лет пятнадцать.
«Михаил Павлович? Здравствуйте. Это Вера... да, та самая...»
ЧАСТЬ 4: СТАРЫЙ УЧИТЕЛЬ
«Вера? Игоревна?» — голос на том конце провода был как скрип старого паркета. Сухой, надтреснутый. Михаил Павлович. Мой учитель. Легенда реставрационного мира, который сейчас тихо доживал свой век в коммуналке на Фонтанке, отлученный от всех больших дел за свою несговорчивость.
«Здравствуйте, Михаил Павлович. Жива».
«Надо же, — он кхыкнул. — Я думал, ты...»
«Уехали? Умерли? Растворились?»
«Я думал, ты вышла замуж за какого-нибудь олигарха, — прошамкал он. — Ты была слишком талантлива, чтобы просто так... пропасть. А ты, значит, здесь. Что тебе нужно, Верочка? Старикам просто так не звонят».
Он был прав. Я не стала ходить вокруг да около.
«Мне нужен ваш глаз, Михаил Павлович. Буквально на пять минут. И ваша память».
«Мой глаз? — он усмехнулся. — Мой глаз видит только, что пенсию опять задержали. Что смотреть?»
«Лот Ветрова. „Звездный“. Икону».
На том конце провода повисла тишина. Такая плотная, что я слышала, как тикают его ходики.
«Ветров... — проскрипел он. — Борис. Помню. Скользкий был. Всегда с блокнотиком бегал, записывал... А что икона?»
«Она настоящая?»
«А тебе какое дело, Вера? Ты что, в полицию нравов записалась? Или решила прикупить?»
«Я хочу знать правду, Михаил Павлович. Вы же учили меня, что правда — это единственное, что имеет значение в нашем деле. Провенанс. История».
Он снова хмыкнул. «Правда... Посмотри, где я с этой правдой. А где Ветров. Ладно. У меня нет доступа к каталогу. Он не посылает мне приглашений».
«У меня есть, — соврала я. — То есть, будет. Я пришлю вам на почту. Просто... посмотрите. Как вы умеете».
«Глаза уже не те, Верочка. Лупа...»
«Я заплачу», — перебила я.
«Не позорься, — отрезал он. — Присылай. Если это та дрянь, о которой я думаю, я ее и без лупы узнаю».
Я нашла в сети снимки этого лота в высоком разрешении. Борис кичился им, так что фотографии были везде. «Спасенный шедевр», «Возвращение святыни». Я отправила их на старый, дребезжащий имейл Михаила Павловича.
И стала ждать.
А пока я ждала, в мою лавку зашел еще один человек из прошлого. Ну, не совсем из прошлого. Олег. Молодой журналист, больше похожий на студента. Он вел какой-то блог про «неформальный Петербург» и иногда покупал у меня старые советские открытки.
«Вера Игоревна, добрый день! Что-нибудь новенькое из...»
«Олег, — я посмотрела на него так, что он осекся. — Вам ведь... сенсации нужны? Большие истории?»
Он моргнул. «Ну... вообще-... да. А что?»
«А что, если я скажу вам, что самый громкий аукцион этой зимы... может оказаться... пшиком?»
Он вытащил диктофон. Я остановила его.
«Нет. Не так. Я ничего не говорила. Я просто... старая женщина, которая любит старые вещи. Но вот... посмотрите».
Я достала из-под прилавка папку. Мою старую студенческую папку. С эскизами. С моими работами. Двадцать лет она лежала мертвым грузом.
«Что это?» — Олег листал пожелтевшие листы.
«Это... мои наработки. Мои эскизы. Техника, которую я восстанавливала. Посмотрите на этот „кракелюр“. Видите? Искусственный. Мой, авторский. А теперь...» — я открыла на ноутбуке фотографию «звездного лота» Ветрова.
Олег наклонился. Он был не дурак.
«Это... это же...»
«Это очень похоже, — спокойно сказала я. — На работу хорошего студента. Не на пятнадцатый век».
«Но... почему? Откуда у Ветрова...»
«Он был моим партнером, Олег. Двадцать лет назад. Это... были наши наработки. Пока он не решил, что они только его».
Глаза Олега загорелись. Тем самым нездоровым огнем, который я так хотела увидеть. «Это... это бомба. Вера Игоревна, вы понимаете, что вы...»
«Я понимаю, что какой-то негодяй хочет продать новодел под видом шедевра, — жестко сказала я. — А я этого не люблю. Но у меня нет доказательств. Только старые эскизы. Вам придется найти остальных».
«Найду, — выдохнул он. — Я найду».
Он убежал, забыв про свои открытки. Я осталась одна. И в этот момент зазвонил телефон. Михаил Павлович.
«Вера, — его голос был тихим, но страшным. — Ты где это взяла?»
«В сети, Михаил Павлович. Это...»
«Это не Рублев, Вера. Это даже не подделка под Рублева».
«А что?»
«Это твоя работа, девочка. Тот эскиз, что ты делала для диплома. Помнишь, „Одигитрия“? Ты еще плакала, что доску повело. Это она. Только доведенная до ума. Он... он украл твой дипломный эскиз и сделал из него „шедевр“. Он...»
Я молчала. Я помнила. Помнила ту доску, тот запах олифы. Ту радость.
«Он украл не просто деньги, Вера, — прошептал старик. — Он украл твою душу. Так что да. Жги его. Жги дотла».
ЧАСТЬ 5: ВЗРЫВ В ТИШИНЕ
Два фитиля были подожжены. Один — дома, у Бориса. Второй — в мире искусства, там, где он считал себя королем.
Олег, мой «студент»-журналист, вцепился в историю мертвой хваткой. Он не мог использовать меня как прямой источник — я запретила. Я — «Вера Игоревна из лавки», тень. Но я дала ему ниточку. Я дала ему имя Михаила Павловича.
Я позвонила учителю и предупредила: «К вам придет мальчик. Не гоните его. Расскажите ему про диплом».
И старик рассказал. Олег записал его скрипучий голос, его авторитетное «Это новодел! Это профанация!» Потом Олег нашел еще двух экспертов, которых Ветров когда-то «подвинул» с рынка. Они с радостью, но анонимно, подтвердили: «Провенанс иконы... туманный. Мы бы не рекомендовали».
Олег готовил статью. Он звонил мне каждый вечер, захлебываясь от восторга.
«Вера Игоревна, это будет разрыв! Я уже связался с пресс-службой Ветрова. Они в панике. Они угрожают мне судом!»
«Олег, — я говорила ему спокойно, — угрожают — значит, боятся. У вас есть эскизы? Есть запись Михаила Павловича? Не бойтесь. Выпускайте».
«Завтра. В восемь вечера. Прямо во время начала аукциона. Я убью его в прямом эфире».
Я положила трубку. «Убью его». Какая пошлость. Я не хотела его убивать. Я хотела, чтобы он... лопнул. Как мыльный пузырь. Чтобы все увидели, что внутри — пустота и ворованный воздух.
А дома у Бориса, судя по всему, шел свой «аукцион». Алина, вооруженная дневником и данными аудитора, похоже, выставила ультиматум. Потому что за день до аукциона в мою лавку снова пришла она.
Я ее не узнала.
От холеной, растерянной дамы в кашемире не осталось и следа. Передо мной стояла фурия. Глаза горят, на скулах — красные пятна. Никакого «Шанель». Пахло валерьянкой и дорогой водкой.
«Вы! — она ткнула в меня пальцем, как только вошла. Колокольчик на двери захлебнулся. — Вы...»
«Я?» — я отложила книгу.
«Это вы... вы... Зачем вы дали мне этот дневник?»
«Я не давала. Он был в бюро. Вы сами его взяли».
«Вы знали! — она стукнула кулаком по прилавку, и фарфоровый ангелочек подпрыгнул. — Вы знали, что он мне изменяет!»
«Я знала, что зеркало не лжет, Алина Викторовна. А вы... вы, видимо, боялись в него посмотреть».
Она вдруг сдулась. Осела на стул, который я не предлагала.
«Он... он... У него девка. Модель. Он тратит на нее... он купил ей квартиру! На те деньги, что... Мои! Моего отца!»
Ах, вот оно что. Не просто жена. Жена с деньгами. Это усложняло Борису жизнь.
«И что вы будете делать?» — спросила я, как психотерапевт.
«Я? — она истерически рассмеялась. — Я убью его. Нет. Я... я заберу все. Я подаю на развод. Завтра. Прямо перед его триумфом. Я позвоню всем репортерам...»
«Не надо, — вдруг сказала я. — Не звоните. Это будет выглядеть как месть обиженной жены».
Она уставилась на меня.
«А что? Молчать?!»
«Нет. Идите на аукцион, — я сама удивилась своим словам. — Сядьте в первый ряд. Улыбайтесь. Будьте его „идеальной“ женой. Поддерживайте его. И... ждите».
«Ждать чего?»
«Просто... доверьтесь мне. Или нет. Как хотите». Я встала, показывая, что разговор окончен.
Она смотрела на меня долго. В ее глазах боролись ярость и... любопытство.
«Вы... ведьма, да?» — прошептала она.
«Я? — я улыбнулась. — Я просто продаю старые вещи, Алина Викторовна. Не более».
Она ушла. Я не знала, послушает ли она меня. Но я бросила кости.
Завтра, в восемь вечера. Борис Ветров выйдет на сцену. В зале будет сидеть его жена, знающая все. А в интернете появится статья Олега, подкрепленная голосом Михаила Павловича.
Я заперла лавку. Завтра будет интересный день. Я даже надела чистое платье. Я не собиралась идти на аукцион. Я собиралась смотреть его в прямом эфире, здесь, в своей крепости.
Ведь лучшее место для наблюдения за взрывом — это безопасное расстояние.
ЧАСТЬ 6: АУКЦИОН
Я включила прямую трансляцию ровно в восемь. Мой старенький ноутбук гудел, но картинку показывал четкую. Вот он. Борис. В смокинге. Блестящий. Уверенный. Волосы зачесаны, седина его только красила. Он стоял на сцене своего аукционного дома, и зал был полон.
«Дамы и господа! Для меня честь...» — бархатный голос лился с экрана.
Я вгляделась в первый ряд. И улыбнулась. Алина была там. В черном платье, с идеальной укладкой и жемчугом. Она смотрела на мужа с обожанием. Или с чем-то, что на светском рауте легко принять за обожание. Она меня послушала. Умная девочка.
Первые лоты уходили с молотка вяло. Все ждали главное.
«И теперь... — Борис сделал паузу, как заправский конферансье, — жемчужина нашей коллекции. Лот, за который мы боролись. „Одигитрия“. Пятнадцатый век. Вновь обретенная...»
Заиграла тихая музыка. Двое в белых перчатках вынесли ЕЕ. Мою икону. Мою дипломную работу, которую он довел до ума на мои же украденные деньги. Она была хороша. Даже я залюбовалась.
«Стартовая цена...» — начал Борис.
И в этот момент мой телефон вибрировал. Сообщение от Олега. Одно слово: «Опубликовал».
Я открыла вкладку. Статья «Ветров-Новодел? Эксперты ставят под сомнение главный лот аукциона „Век“». С фотографиями моих эскизов. С аудио-комментарием Михаила Павловича. С анонимными цитатами.
Я вернулась к трансляции. В зале еще ничего не знали. Но Борис уже запнулся. Помощник, бледный как полотно, подбежал к нему с планшетом. Борис что-то ему резко ответил, отмахнулся.
«Стартовая цена... пятьсот тысяч евро», — повторил он громче.
В зале зашептались. Но не из-за цены. Помощники, гости в задних рядах — все вдруг уткнулись в свои телефоны. До них дошло. Новость разлеталась по телеграм-каналам со скоростью вируса.
«Пятьсот тысяч, дамы и господа! Кто...»
«Борис!» — раздался вдруг громкий голос из зала.
Камера метнулась. Встал какой-то очень солидный господин. Один из тех, кого Борис называл «партнером».
«Борис, что это за... клоунада в интернете?» — он не кричал, он говорил ледяным тоном.
«Происки конкурентов! — Борис пытался улыбаться, но пот на лбу блестел. — Не обращайте внимания! Итак, пятьсот...»
«Мой эксперт, — перебил его человек, — только что подтвердил мне... — он посмотрел в свой телефон, — что анализ „кракелюра“ на этой... иконе... совпадает с эскизами некой Веры...»
Он не договорил. Борис пошатнулся. Он посмотрел в зал. И я увидела, как он ищет жену. А Алина, в этот самый момент, медленно и демонстративно встала. Она поправила жемчуг. И, не глядя на мужа, пошла к выходу. Прямо мимо камер.
Это был конец. Не просто аукциона. Всего.
Зал загудел. Кто-то крикнул «Позор!». Кто-то — «Верните деньги!». Трансляция прервалась. На экране повисла заставка аукционного дома «Век».
Я сидела в тишине. В моей пыльной лавке. Я победила. Я сделала это, не выходя из комнаты. Я разрушила его репутацию одним нажатием кнопки, руками молодого журналиста и старого учителя.
Я выключила ноутбук. Стало очень тихо. Я ждала... ликования? Радости? Облегчения?
Но я чувствовала только холод. Тот самый, привычный, питерский.
Я начала убирать со стола. День закончен.
И тут колокольчик на двери звякнул.
Я вздрогнула. Я всегда запирала дверь во время таких... событий. Но сегодня, видимо, забыла.
На пороге стояла девушка. Лет двадцати пяти. Вся в слезах. Тушь течет, губы дрожат. Явно не с аукциона.
«Вы... Вера Игоревна?» — пролепетала она.
Я кивнула, не понимая.
«Я... я Юля. Я... Борис... он... он сейчас звонил. Он кричал. Он сказал, что все кончено. Что его подставила какая-то... Вера. Он сказал... он сказал ваше имя. Он... он едет сюда. Он сказал, он вас убьет».
ЧАСТЬ 7: ДОМИНО
Я смотрела на эту Юлю. Любовница. Та самая «дизайнерша», на которую он тратил деньги Алины. Молодая, глупая, напуганная. Он, значит, в панике позвонил не жене, а ей. И в этой панике... назвал мое имя. Двадцать лет он его не произносил, я уверена. А тут — вспомнил.
«Убьет? — я усмехнулась. — Борис не убийца. Он трус. Он вор. Но не убийца».
«Вы не знаете! — всхлипнула она. — Он был... как сумасшедший! Он сказал, что вы... вы...»
«Я знаю, что я, — прервала я ее. — А вы, Юля, зачем сюда приехали? Предупредить? Или посмотреть на ту, что сломала вам кормушку?»
Она отшатнулась, как от пощечины.
«Я... я его любила!»
«Конечно, — кивнула я. — А теперь идите. Быстро. Пока он не приехал. Вам здесь быть не нужно. И ему тоже».
Я почти вытолкнула ее за дверь, в ливень. Заперла засов. Старый, тяжелый, амбарный засов. Моя настоящая защита.
Я выключила свет в лавке, оставив только одну лампу над моим столом в глубине. Я села. И стала ждать. Я знала, что он придет. Ему нужно было увидеть врага.
И он пришел. Минут через двадцать. Я услышала, как визгнули тормоза. Дверь машины хлопнула так, что у меня зазвенели бокалы в витрине.
Потом — удар. Он не стучал. Он бил в дверь кулаками.
«Вера! Я знаю, что ты там! Открой, тварь! Открой!»
Я сидела неподвижно. Я смотрела на свои руки. Двадцать лет назад я бы умерла от страха. Сейчас... я чувствовала только... брезгливость.
«Вера! Ты за это заплатишь! Ты все разрушила! Все!»
Он бился в дверь, как в клетку. Он кричал, что-то про «конкурентов», про «заказ». Он не понимал. Он еще не сложил два и два. Он думал, что «Вера», которая его уничтожила, — это какая-то другая Вера. Не я. Не та, которую он стер из памяти.
Он колотил еще минут десять. Потом, видимо, выдохся. Я услышала звук бьющегося стекла. Он разбил витрину? Нет. Он швырнул что-то в окно. Бутылку.
Потом визг шин. Он уехал.
Я встала. Подошла к двери. В окне — трещина. Но не разбито. Крепкое стекло.
«Все разрушила?» — прошептала я в темноту. — «Ты все разрушил сам, Боря. Двадцать лет назад. Я просто... подмела».
На следующий день я не открыла лавку. Я взяла выходной. Я гуляла по Летнему саду. Под дождем. Я думала.
Месть — это блюдо, которое подают холодным. Я подала его ледяным. Репутация уничтожена. Аукционный дом закрыт на проверку.
Я вернулась в лавку к вечеру. На автоответчике было три сообщения.
Первое. Олег. «Вера Игоревна! Это триумф! Нас цитируют все! У Ветрова арестовали счета! Партнеры подают в суд! Вы... вы гений!»
Второе. Алина. «Вера Игоревна. Я... я все видела. Спасибо. Мой адвокат сказал, что из-за этого скандала я получу... все. Я... я хотела бы купить у вас что-нибудь еще. В память...»
Я усмехнулась. В память.
Третье сообщение было странным. Тихий голос. Неразборчивый.
«...Вера Игоревна? Это... из следственного комитета. Мы... кхм... в рамках дела Ветрова Бориса... нашли старые архивы. Его первые... махинации. Двадцать лет назад. Там... там фигурирует ваша фамилия. Как... пострадавшей. Нам нужно, чтобы вы приехали... для дачи показаний...»
Домино. Я толкнула одну костяшку — и посыпались все. Когда партнеры Ветрова начали аудит, спасая свои деньги, они копнули так глубоко, как я и не мечтала. Они копнули до самого начала. До меня. До «Невской Реставрации». До тех бандитов, которым я платила его долги.
Он был не просто разорен. Он был на грани ареста.
Я сидела в своей лавке. Он потерял жену. Любовницу. Деньги. Репутацию. И, похоже, скоро потеряет свободу.
Я сделала это. Я победила. Полностью.
Но почему же мне было так... пусто?
Я убирала осколки от бутылки, которую он швырнул. И вдруг поняла. Месть выжгла меня. Двадцать лет я жила этим огнем. А теперь огонь погас. И остался только пепел.
Колокольчик звякнул.
Я не успела запереть.
На пороге стоял он. Не тот, что кричал вчера. Этот был... старый. Мокрый. Помятый. Не в смокинге, а в каком-то свитере. Он не узнавал меня. Он смотрел сквозь.
«Девушка... — прохрипел он. — У вас... у вас принимают... ценности?»
Он не узнал меня. Спустя двадцать лет, при свете дня, он смотрел на меня и не видел.
Я кивнула.
«Что у вас?»
Он полез в карман. И выложил на прилавок часы. Те самые.
«Хорошие, — пробормотал он. — Швейцарские. Patek Philippe. Мне... мне очень нужны деньги. На адвоката».
Я взяла их в руки. Они были тяжелые. На задней крышке — гравировка, которую я заказала. «Б.В. — В.И. Навсегда».
Он не узнал меня. И он не узнал часы.
«Это... подделка, — сказала я ровным голосом. — Новодел. Я дам вам... пять тысяч».
Он смотрел на меня.
«Но... они...»
«Пять тысяч. Или уходите».
Он кивнул. Сглотнул. «Давайте».
Я отсчитала ему пять мятых тысячных купюр. Он сгреб их. Повернулся, чтобы уйти.
И тут я сказала:
«Борис».
Он замер.
«Вы что-то забыли».
Я протянула ему старую, выцветшую фотографию. Ту, что хранила в кассовом аппарате. Мы. В девяносто девятом. В Царском Селе. Счастливые. Обнимаемся.
«Что...» — он взял фото. Его руки дрожали. Он посмотрел на фото. Потом на меня. Снова на фото.
И я увидела. Тот самый момент. Узнавание.
ЧАСТЬ 8: ВОЗВРАТ ДОЛГА
Его лицо. Вы бы видели его лицо. Это не был страх. Это не был гнев. Это было... непонимание. Как будто мертвец встал и попросил прикурить. Он смотрел на меня, Веру Игоревну, 59-летнюю хозяйку пыльной лавки. И медленно, очень медленно, в его глазах проступал образ той, другой Веры. Той, 39-летней, которую он обокрал и бросил.
«Вера...» — прошептал он. Это прозвучало как вопрос. Как будто он не верил.
«Здравствуй, Боря», — сказала я.
Я положила его часы рядом с кассой. Рядом с фотографией.
«Ты... — он не мог подобрать слов. — Это... ты?»
«Я».
«Но... как? Аукцион... Жена... Этот... журналист...»
«Ты всегда был не очень умен, Боря, — я смотрела на него спокойно. Без ненависти. Устало. — Ты думал, мир крутится вокруг тебя, и все случайности — это просто... случайности? Что на тебя ополчился весь свет?»
Он молчал, открывая и закрывая рот.
«Это... ты. Ты... все... это... ты?» — он наконец свел все воедино. — «Зачем? Месть?»
«Месть? — я пожала плечами. — Какое пошлое слово. Нет, Борис. Не месть. Восстановление справедливости. Ты взял в долг. Очень много. Двадцать лет назад. Пришло время платить по счетам».
«Ты... ты...» — он вдруг затрясся. Не от злости. От бессилия. Он посмотрел на меня, на мою лавку, на пыльные статуэтки. — «Ты... вот этим... вот этим всем... ты... сломала мне жизнь!»
Он почти кричал.
«Я? — я подняла бровь. — Я сломала тебе жизнь? Борис, ты построил свою „блестящую“ жизнь на моих руинах. На моих эскизах. На моих долгах. Ты думал, я просто исчезла? Испарилась? Я не исчезла. Я... ждала».
«Ты... сумасшедшая! Ты... ведьма!» — он отшатнулся от прилавка.
«Нет. Я — реставратор. Я просто... вернула все на свои места. Твою жену — к ее деньгам. Твою любовницу — на улицу. Твоих партнеров — к твоим счетам. А тебя... — я посмотрела на него. — Тебя — к началу. Ты снова нищий, Боря. Как и я двадцать лет назад. Только у меня впереди была жизнь, чтобы все исправить. А у тебя...»
Я посмотрела на его седые волосы, на мешки под глазами, на трясущиеся руки.
«А у тебя впереди только суд. И старость».
Он смотрел на меня, и в его глазах был ужас. Не потому, что он все потерял. А потому, что он понял, кто это сделал. Не безликая «конкуренция». А тихая, незаметная женщина из его прошлого, которую он даже не узнал.
«Пожалуйста... — вдруг прошептал он. — Вера... Верочка... не надо... Я... я все верну...»
«Ты ничего не можешь мне вернуть, Боря, — отрезала я. — Ты не можешь вернуть мне мои двадцать лет. Ты не можешь вернуть мне...» — я осеклась.
«Уходи, — сказала я тише. — Уходи из моей лавки».
Он попятился. Он смотрел на меня, как на призрака. Он споткнулся о порог и вывалился на улицу.
Я подошла и заперла дверь. На засов.
Я осталась одна. В тишине. Среди моих старых вещей.
Победа? Да. Горькая. Я не чувствовала радости. Я не чувствовала облегчения. Я чувствовала... пустоту. Огромную, выжженную пустоту на том месте, где двадцать лет горела ненависть.
Огонь погас. А что делать с пеплом, я не знала.
Я взяла часы. Его часы. Мой подарок. И его фотографию. Я подошла к старой чугунной печке, которую топила по вечерам.
Я открыла дверцу. И бросила их в огонь.
Я смотрела, как пламя облизывает картон, как плавится ремешок.
Я не вернула себе двадцать лет. Но я, кажется, только что вернула себе... завтра.
Я села в кресло. В лавке пахло пылью, воском и... дымом. Впервые за двадцать лет я не знала, что буду делать, когда проснусь. И это... это, наверное, и был тот самый «свет в конце». Не прощение. Не примирение. Просто... конец.
И начало чего-то другого. Тишины.
м