Часть 9. Глава 178
– Дима, там Олег Иванович тебя разыскивает, – голос хирургической медсестры Галины Николаевны, как всегда, лишён всяких эмоций. Она вообще их показывать не любит. Никто в прифронтовом госпитале при всём желании не вспомнит, чтобы эта строгая, педантичная и притом очень справедливая женщина когда-либо заливисто смеялась или горько плакала. Хотя моменты бывали всякие, от которых и хохотать в голос можно, и рыдать.
Вот и теперь. Соболев посмотрел на ее лицо, пожелав угадать, зачем он полковнику понадобился, а там – непроницаемая маска спокойствия. Галина Николаевна Петракова была для Дмитрия Соболева олицетворением самой сути их работы здесь, на передовой. Невозмутимость, граничащая с равнодушием, была не чертой характера, а защитным механизмом, выработанным годами в условиях, когда любая эмоция могла стать фатальной слабостью.
Она не просто выполняла свою работу. Петракова являлась стальным стержнем, за который держался весь средний и младший медперсонал хирургического отделения, на который при малейшей нужде и не зная отказа могли опереться и врачи. Ее руки, несмотря на возраст, были точны, как швейцарский механизм, а взгляд – острым, как скальпель. И если уж она сказала, что Романцов разыскивает, значит, это было не просто мимолетное желание полковника, а нечто, требующее немедленного внимания.
– Не подскажете, что ему понадобилось? У меня скоро операция, – напомнил Соболев.
– Знаю, Дима. «Трёхсотый» артиллерист, осколочное в брюшную полость. Состояние средней тяжести. Стабилен. Но что от тебя полковник хочет, я понятия не имею, – развела руками Петракова. В её голосе не было ни тени любопытства, ни намека на догадку. – Он сказал, что срочно. И что это касается не только тебя.
Она повернулась и пошла заниматься своими делами. Её белоснежный, идеально накрахмаленный халат бесшумно заскользил по коридору. Соболев проводил коллегу, – несмотря на отсутствие высшего медицинского образования, он иначе Галину Николаевну и не воспринимал, – взглядом, чувствуя, как внутри нарастает раздражение. Срочно. Это слово в госпитале всегда означало одно: очередная головная боль, которую полковник Романцов, начальник госпиталя, решил свалить на плечи ведущего хирурга.
«Ну, если опять станет рассказывать, как улучшить пропускную способность госпиталя, отправлю его в пешее романтическое путешествие», – мысленно проворчал Соболев, снимая белый халат и покидая кабинет. Главный атрибут врача он аккуратно повесил на крючок на стене. В этом месте, где грязь и кровь были ежедневной реальностью, даже такая мелочь, как чистый халат, была символом порядка и профессионализма.
Последнее время у Романцова новая идея-фикс родилась в голове: показать всем прочим медицинским частям, расположенным в зоне боевых действий, что можно работать быстрее и качественнее. Он называл это «оптимизацией логистики медицинского обеспечения» и «внедрением инновационных протоколов сортировки». На деле же это означало одно – работать еще больше, еще быстрее, но с тем же хроническим недостатком ресурсов.
Как это сделать, Олег Иванович не знал, отделываясь лишь постановкой общих задач, и когда впервые забросил эту завиральную идею подчинённым, те сразу начали удивлённо переглядываться, даже называть Романцова «Горбачёвым». Мол, несёт какую-то околесицу, без бутылки не разберёшься, а что конкретно делать надо, непонятно. Полковник, сам того не замечая, стал источником черного юмора в коллективе. Шутки про его «План по ускорению» и «Инновационные подходы к перевязке» стали неотъемлемой частью госпитальной жизни, способом сбросить напряжение.
Потому и у Соболева теперь было ощущение, что полковник, решив больше при всём коллективе не позориться, придумал хитрый план: дёргать ведущих специалистов к себе по одному в кабинет и заставлять генерировать идеи. Он же потом всё это сложит, обдумает и начальству отправит в виде тщательно проработанного «Плана по улучшению…» с припиской: «Разработано под моим непосредственным руководством».
«Только пусть попробует с этой ерундой ко мне сунуться, – продолжил злиться Соболев, шагая по коридору, пропахшему йодом, хлоркой и едва уловимым, но постоянным запахом крови. – Разнесу в пух и перья, пусть обиженный потом ходит».
Причин быть недовольным у Дмитрия имелось сразу несколько. В госпитале по-прежнему была хроническая нехватка персонала. Та же беда, он знал это прекрасно, общаясь с коллегами из разных гражданских учреждений, была по всей стране, от Калининграда до Магадана. Только здесь, рядом с передовой, она ощущалась намного сильнее. Там, в тылу, при желании и наличии возможностей всегда можно операцию перенести, перевезти пациента. А здесь, когда перед тобой боец, в котором три пули застряли, куда ты его денешь?! Каждая минута промедления – это не просто нарушение графика, а конкретная жизнь, которая вот-вот оборвётся.
Военврач свернул в коридор, ведущий к кабинету начальника госпиталя. Стены здесь были выкрашены в унылый, казенный зеленый цвет, который, казалось, впитывал в себя всю усталость и боль. Под ногами скрипел линолеум.
Была и вторая, тайная причина нервничать. Она заключалась в докторе Прошиной. Екатерина Владимировна. Его Катя. Она последнее время всё чаще поднимала тему мирной жизни. Соболев сначала думал, это от физической усталости. Но теперь постепенно склонялся к мысли, что его любимая женщина просто выгорела здесь. Ей требуется не просто выспаться как следует в течение суток или съездить в отпуск, а вернуться туда, где не стреляют, не кричат раненые, не грохочет металлом бронетехника и где порой пространство не заполняется страшным шумом, когда над головами низко пролетает звено штурмовиков.
Дмитрий всё это знал, только понятия не имел, как устроить. Точнее, следовало бы законно оформить отношения, но, как и всякий мужчина, перед которым возникала подобная перспектива, немного тушевался. Хотелось сделать всё красиво. С букетом цветов, кольцом для помолвки, в ресторане. А здесь что? Сунуть в двухлитровую банку в столовой букетик полевых, встать на колено и колечко от гранаты протянуть, чтобы потом все неделю шушукались и хихикали, каким был смешной завхирургией?
Он остановился перед дверью с табличкой «Командир В/Ч. Полковник Романцов О.И.». Сделал глубокий вдох, пытаясь сбросить напряжение. В конце концов, он не мальчик, чтобы бояться разговора с начальством, а майор медицинской службы Соболев, главный хирург, и его мнение имеет вес. Он постучал.
– Войдите! – раздался изнутри гулкий, немного усталый голос Романцова.
Соболев вошел. Кабинет начальника госпиталя был аскетичен, как и все в этом здании. Стол, два стула для посетителей, шкаф для документов, сейф. На стене – неизменный для таких помещений портрет и карта района боевых действий, испещренная цветными пометками.
За столом сидел полковник Романцов. Рядом с ним, на стуле для посетителей, находился незнакомый мужчина. Он был одет в полевую форму, но без знаков различия, что сразу бросилось в глаза. Соболев отметил его худощавость, проницательный, но при этом немного отрешенный взгляд. Его ладони, лежавшие на столе, были крупными, с длинными пальцами, – руки человека, привыкшего к тонкой и точной работе. На лице выделялись густые, светлые усы, что придавало ему вид то ли художника, то ли старого вояки.
– Заходи, – Романцов кивнул на второй стул. – Присаживайся. Я тебя не просто так выдернул. Знакомься. Это Сергей Леонидович Художников.
– Здравия желаю, – Дмитрий кивнул, пожимая руку незнакомцу. Ладонь была крепкой, но в то же время мягкой, с нежной кожей. – Заведующий хирургией, майор Соболев, – представился.
– Очень приятно, – не по-уставному ответил Художников. Его голос был низким, с легкой хрипотцой.
– Сергей Леонидович – наш новый сотрудник, капитан медицинской службы, – продолжил Романцов, потирая переносицу. – Он военный врач, но сейчас, скажем так, в особом статусе. Позывной у него, кстати, Гоген.
Соболев удивленно поднял брови.
– Гоген? – переспросил он.
Художников улыбнулся уголком рта.
– Да. Я в мирной жизни увлекался живописью. Писал пейзажи. А здесь, на фронте, один раненый, которого оперировал, сказал, что мои руки творят чудеса, как кисть художника. Я ему ответил, что не рисую, а вырезаю. Он тогда и сказал: «Ну, вы Гоген, в натуре!» Вот и приклеилось.
– А я подумал, что от фамилии, – заметил Соболев с улыбкой.
– Да, и это тоже.
– Капитан Художников по первой специализации – хирург, – заметил Романцов. – Но потом он прошел переквалификацию, и теперь его задачи немного другие. И вот тут, Дима, ты мне и нужен.
Соболев внутренне напрягся. Вот оно, началось.
– Олег Иванович, если это опять про «оптимизацию», то сразу предупреждаю: у меня через полчаса боец на столе.
– Нет, Дима, не про оптимизацию, – отмахнулся полковник. – Хотя и про нее тоже. Сергей будет заниматься реабилитацией. Психологической.
Соболев опешил.
– Психологической? У нас нет ставки психолога. И, честно говоря, нет времени на это. У нас тут не санаторий.
– Вот в том-то и дело, что не санаторий, – ответил Художников, и его глаза, до этого казавшиеся отрешенными, вспыхнули. – Именно потому мы обязаны об этом думать.
Он подался вперед, положив локти на колени. Романцов молча наблюдал за ними, как будто ждал именно этой реакции.
– Дмитрий, мы с вами по первому образованию – хирурги. Вы и теперь спасаете тело. Буквально порой собираете человека по частям. Но что вы делаете с его душой? – спросил Художников, и в его голосе не было осуждения, только горькая констатация факта. – Я не сразу психологом стал. Я тоже много оперировал и видел то, что вы, возможно, еще не осознали в полной мере, поскольку для этого нужен личный опыт. Я сам через всё прошел.
Он сделал паузу, обводя взглядом кабинет.
– Рано или поздно всё это закончится, сотни тысяч мужчин вернутся домой, и тогда страна столкнется с еще одним вызовом, – Гоген говорил тихо, но каждое слово звучало весомо. – В России возникнет серьёзная проблема, ведь каким бы железобетонным и крепким ни был человек, боевые действия ломают любого. Речь о посттравматическом стрессовом расстройстве.
Соболев слушал, не перебивая. Впервые за долгое время он почувствовал, что его собственное раздражение отступает перед чем-то более значимым.
– Это следствие сверхнормативных нагрузок, как психических, так и физических. Иными словами, человек, вернувшись домой, продолжает как бы «воевать в голове». Помочь героям справиться с этим – принципиальная задача государства, но всем будет очень трудно.
Художников откинулся на спинку стула, его взгляд стал снова отрешенным, устремленным куда-то сквозь стену.
– Я сам получил ранение и оказался в гражданском госпитале, – он поднял левую руку, показав шрам, тянувшийся от запястья до локтя. – Вот причина, кстати, почему больше не могу оперировать. Как ни странно, но вдали от передовой я чувствовал себя менее уютно, чем на передке, где в любой момент можно погибнуть. Хотелось либо быть в окружении боевых товарищей, либо просто в полном одиночестве.
Дмитрий кивнул. Он понимал это чувство, сам его пережил после операции «Труба», где несколько дней находился между жизнью и смертью.
– В тылу, в безопасности, ты чувствуешь себя чужим, оторванным от своей… стаи. Тогда-то я и понял, какой серьезной проблемой станет реабилитация бойцов с ПТСР. В какой-то степени это даже сложнее протезирования и физического восстановления.
– Почему? – спросил Соболев.
– Потому что протез виден, – ответил Гоген. – Сломанная кость срастается. А сломанная душа? Ее не видно на рентгене. Ее не зашьешь.
Он снова подался вперед.
– Справиться с синдромом мне помогло написание книги «Сердце воина», которую я посвятил павшим товарищам – нашим с вами коллегам, военным медикам. У меня была цель, она меня поглотила. Каждый день печатал по одной странице только левой рукой.
– Тяжело было спать, я фактически постоянно бодрствовал в тот момент. Жуткие головные боли не отпускали. У меня было три или четыре контузии. Поэтому после всего, что со мной произошло, я фактически спал один-два часа в день, – рассказал Сергей.
Соболев почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Один-два часа сна в сутки – это пытка.