Война не закончилась в один день. Она отступала медленно, как больной зверь, оставляя за собой кровавый след из обгоревшей техники, искалеченных судеб и порушенных надежд. Но для семнадцатилетней Кати главная битва только начиналась. Битва за то, чтобы найти маму и снова стать семьёй в мире, где не осталось ничего, кроме руин.
Пролог
Война не закончилась в один день. Она отступала медленно, как больной зверь, оставляя за собой кровавый след из обгоревшей техники, искалеченных судеб и порушенных надежд. Казалось, самое страшное позади — на фронте уже не грохотали орудия, а в небе не висели вражеские бомбардировщики. Но для тех, кого война раскидала по разным уголкам страны, главная битва только начиналась. Битва за память, за право быть вместе, за обрывки того, что когда-то называлось семьей.
Эта история началась там, где для многих она закончилась — в детском доме, затерянном среди уральских лесов. Здесь пахло щами и дезинфекцией, здесь по ночам тихо плакали дети, а у воспитательниц были усталые глаза. Здесь семнадцатилетняя Катя научилась ненавидеть слово "сирота".
***
Дождь стучал в оконное стекло упругими каплями, словно пытался пробить эту тонкую преграду между ним и теплом, что скупо излучала печка-буржуйка. Катя стояла у окна, глядя, как струйки воды сливаются в причудливые узоры, повторяя путь ее слез, которые она уже разучилась проливать. Война отняла у нее не только родителей, дом и детство — она отняла даже право на слезы. Потому что слезы — это роскошь, которую не могут позволить себе те, кто должен быть сильным.
За ее спиной в спальне слышалось ровное дыхание двадцати младших детей. Она знала каждого по имени, знала, кому и что снится, кому нужно поправить одеяло, а кого разбудит любой шорох. Сергей, ее восьмилетний брат, спал, прижав к груди затертого до дыр плюшевого мишку — единственное, что удалось вынести из Ленинграда. Из того Ленинграда, что остался в прошлой жизни.
«Мама жива, — мысленно повторяла Катя, вжимая ладонь в холодное стекло. — Она не могла не выжить».
Эта мысль стала навязчивой идеей, путеводной звездой в темноте ее существования. Ольга Михайловна, ее мать, была из тех женщин, что способны устоять перед любым штормом. Хрупкая с виду, но с стальным стержнем внутри. Она делилась последним куском хлеба с соседями, стояла сутками у станка на заводе, писала сводки для радио — и всегда находила силы улыбаться детям, гладить их по голове и говорить: «Все будет хорошо». Такие не сдаются. Такие выживают вопреки всему.
«А если... нет?» — шептал внутренний голос, но Катя яростно гасила в себе эти сомнения.
Она отошла от окна и на цыпочках подошла к железной кровати, где спал Сергей. На его бледном лице застыло выражение детской беззащитности, которое не должно было быть у ребенка, пережившего блокаду. Он помнил маму, но с каждым месяцем эти воспоминания тускнели, и это пугало Катю больше, чем ночные бомбежки.
— Мы найдем ее, Сережа, — тихо прошептала она, поправляя одеяло. — Обещаю.
Решение созрело давно, но последней каплей стала вчерашняя беседа с директором детдома. Мария Ивановна, женщина с лицом, испещренным морщинами забот, вызвала Катю в кабинет.
— Катя, детка, — начала она, не глядя в глаза. — Тебе скоро восемнадцать. Пора определяться с будущим. Можешь остаться здесь помощником воспитателя, а можешь поехать на завод — руки нужны. А Сережу... — она замолчала, и это молчание стало красноречивее любых слов.
— Что Сережу? — холодный ком сжал горло Кати.
— Его могут перевести в другой детдом. Для мальчиков. Там лучше условия...
Лучше условия. Казалось, после ада блокады эти слова потеряли всякий смысл. Катя поняла — ждать больше нельзя. Если они останутся здесь, брата у нее заберут, а шанс найти маму исчезнет навсегда.
План был безумным, почти самоубийственным. Добраться до Ленинграда, города-призрака, города-мученика. Тысячи километров по разрушенной стране, без денег, без документов. Вернее, с документами, но чужими.
Их эвакуировали в сорок втором по документам умерших от тифа детей — так было проще оформить, быстрее вывезти. Теперь Катя была не Екатериной Николаевной Орловой, а Зинаидой Петровой, а Сергей — Аркадием. Эти бумаги могли стать их спасением или приговором.
Ночью, когда детдом погрузился в сон, Катя достала из-под матраса самодельную карту, срисованную из школьного атласа. Маршрут был продуман до мелочей: товарные поезда до Горького, потом переправа через Волгу, далее — на север, к Ленинграду. Она собрала скудные пожитки: сухари, завернутые в тряпицу, спички, зашитые в подкладку пальто, и фотографию матери, пожелтевшую от времени.
На фото Ольга Михайловна улыбалась, прижимая к себе маленькую Катю. Снимок был сделан до войны, в Летнем саду. Казалось, это было не семь лет назад, а в другой жизни.
— Прости, мама, что не предупреждаю, — прошептала Катя, пряча фотографию. — Но ты бы запретила. А я не могу иначе.
Утром, когда над детдомом прозвучал подъем, Катя вела себя как обычно — помогала младшим умываться, заправляла кровати, разливала кашу. Но в глазах ее горела решимость, которую заметил только Сергей.
— Катя, а мы правда поедем к маме? — тихо спросил он, когда они вышли из столовой.
Она вздрогнула — она же не говорила ему о своих планах вслух. Но между братом и сестрой существовала незримая связь, рожденная в блокадном аду, где они делились не только крошками хлеба, но и страхами, надеждами.
— Поедем, — твердо ответила она, сжимая его руку. — Сегодня ночью. Но это наш секрет, понял? Никому ни слова.
Сергей кивнул, его глаза блестели. В них была не детская вера — вера в сестру, которая стала для него матерью, ангелом-хранителем и единственным родным человеком.
Вечером Катя сделала последние приготовления. Она написала записку Марии Ивановне: «Простите за беспокойство. Мы должны найти маму. Не ищите нас». Коротко и ясно. Поиски все равно будут недолгими — у детдома не было ресурсов разыскивать сбежавших воспитанников.
Когда в коридоре пробило двенадцать, Катя разбудила Сергея. Мальчик молча оделся, его пальцы дрожали, застегивая пуговицы старого пальтишка.
— Боишься? — тихо спросила Катя.
— С тобой — нет.
Они вышли через черный ход. Дождь уже закончился, и небо, усыпанное звездами, казалось бесконечно глубоким. Воздух пах мокрой листвой и свободой.
До железнодорожной станции было семь километров. Они шли молча, прислушиваясь к ночным звукам. Каждый шорох заставлял вздрагивать, каждый далекий лай собак отзывался эхом страха.
На станции царило оживление, несмотря на ночное время. Ходили грузчики, кричали проводники, пахло дымом и мазутом. Катя отыскала товарняк, идущий на запад, и они залезли в полуоткрытый вагон с углем.
— Забирайся глубже, — шепотом скомандовала она Сергею, зарываясь в черную прохладную массу.
Поезд тронулся с протяжным стоном, вагон заскрипел, и Ленинград стал чуточку ближе. Катя прижала к себе брата, чувствуя, как его маленькое тело дрожит от холода и страха.
— Спи, — сказала она, укрывая его своим стареньким пальто. — Когда проснешься, мы уже будем далеко.
Сергей закрыл глаза, а Катя смотрела на уходящие во тьму огни станции. Она не знала, что ждет их впереди — голод, опасности, разоблачение. Но знала одно — назад дороги нет. Только вперед, к маме, к дому, к той жизни, которую у них отняла война.
А в кармане ее платья лежали те самые чужие документы, которые вскоре станут не просто клочком бумаги, а причиной смертельной опасности. Но она еще не знала об этом. Так же, как не знала, что в это самое время в разрушенном Ленинграде ее мать, Ольга Михайловна, действительно жива и ищет своих детей, не подозревая, что они уже в пути.
Их пути должны были пересечься там, где надежда встречается с отчаянием, а правда — с ложью во спасение.
***
Товарняк шел, подпрыгивая на стыках рельсов, будто больное животное, тащившее непосильную ношу. Угольная пыль въедалась в кожу, забивалась под ногти, мешала дышать. Сергей спал, уткнувшись лицом в колени Кати, его дыхание было прерывистым, и иногда он всхлипывал во сне. Катя не спала. Каждый стук колес отдавался в ее висках одним и тем же словом: «Мама. Мама. Мама».
Она боялась думать о том, что ждет их в конце пути. Блокада, которую они пережили, оставила в памяти руины. Руины домов, руины жизней, руины надежд. А что, если их дом на Фонтанке превратился в такую же груду кирпича? А что, если мама… Нет, она гнала от себя эти мысли. Вера была ее единственным топливом, ее внутренним двигателем.
Ночь тянулась бесконечно. Под утро стало холодно, и Катя натянула на себя и брата все, что было в сумке — старую шаль и дырявый свитер. Она считала километры, представляя, как они с каждым стуком колес становятся ближе к цели.
На рассвете поезд резко затормозил на каком-то разъезде. Сергей проснулся испуганный.
— Это мы уже приехали?
— Нет, Сережа, мы только начали путь. Поспи еще.
Но сон как рукой сняло. Они сидели, прижавшись друг к другу, и слушали доносящиеся снаружи голоса. Кто-то ругался, слышался лязг железа. Вдруг их вагон с грохотом открыли. На свету, едкий и непривычный после угольной тьмы, возникла фигура железнодорожника в замасленной телогрейке.
— Эй, там кто есть? А ну, вылезай!
Сердце Кати упало. Но страх придал ей странное спокойствие. Она толкнула Сергея глубже в уголь.
— Сиди и не шевелись. Что бы ни было.
Сама она выбралась из вагона, отряхивая с себя черную пыль.
— Мы... мы просто едем к тете, — голос ее дрожал, но она смотрела прямо в глаза мужчине.
Железнодорожник, коренастый мужчина лет пятидесяти с усталым, обветренным лицом, окинул ее взглядом с ног до головы. Он увидел худую, бледную девушку в прохудившемся пальто, с двумя косичками, в которых засела угольная пыль. Увидел испуг, который она пыталась скрыть.
— Документы есть? — сурово спросил он.
Катя молча полезла в карман и протянула ему сложенную бумажку — справку из детдома на имя Зинаиды Петровой. Мужчина посмотрел на нее, потом на нее, и что-то в его взгляде смягчилось.
— Петрова? А по-моему, ты врешь, девочка. Сбежала из детдома?
Катя не ответила, лишь губы ее задрожали. Она готова была ко всему — к крику, к угрозам, к милиции. Но мужчина тяжело вздохнул.
— У меня самого дочь в сорок втором под бомбежкой погибла. Твоих бы лет была, — он протянул ей обратно документ. — Есть хочешь?
Она кивнула, не в силах вымолвить слово. Мужчина достал из своего вещмешка краюху хлеба и кусок сала.
— Держи. Только слушай меня внимательно. Этот поезд на Горький идет. Там пересадка. Но по всему пути комендантские патрули. Ловить таких, как ты. Беглых. Беспризорных. Попадетесь — назад в детдом, да еще и в штрафной изолятор.
— Мы не беспризорные, — тихо, но твердо сказала Катя. — Мы к маме едем. В Ленинград.
Мужчина, представившийся дядей Мишей, свистнул.
— В Ленинград? Детка, да ты знаешь, что там творится? Город в руинах. Люди в землянках живут. Голод. Мало ли кто тебе мамой клянется?
— Она моя мама, — отрезала Катя, и в ее глазах вспыхнул такой огонь, что дядя Миша отступил на шаг.
— Ладно, упрямая, — пробормотал он. — Раз так, слушай сюда. В Горьком не слезай. Поезд пойдет дальше, на Ярославль. Там будет длительная стоянка. Слезайте, ищите поезд на Москву. А уж из Москвы... — он махнул рукой. — Из Москвы до Питера как-нибудь доберетесь. Только смотри — документы эти спрячь подальше. Сейчас много темного народу по дорогам шатается. Могут и отнять.
Он помог ей забраться обратно в вагон и даже принес им бутылку с водой.
— Держитесь, орлята, — сказал он на прощание. — Удачи вам.
Поезд тронулся. Катя, все еще не веря в свою удачу, разбудила Сергея и дала ему хлеба. Они ели молча, с жадностью голодных, и каждая крошка казалась им божьей благодатью.
— Катя, а он хороший, дядя Миша? — спросил Сергей, облизывая пальцы.
— Хороший, — ответила Катя, глядя в уплывающую назад станцию. — Война кончилась, Сережа. Но люди все равно бывают разные. Одни — как дядя Миша. Другие... другие могут быть плохими. Мы должны быть осторожными.
Путь до Ярославля занял еще двое суток. Они прятались каждый раз, когда поезд останавливался, притворялись спящими, когда мимо проходили патрули. Голод давал о себе знать — припасы, данные дядей Мишей, быстро закончились. На одной из остановок Катя рискнула сойти и попросить еды у женщин, торгующих у станции молоком и пирожками. Одна из них, видя ее изможденное лицо, пожалела и дала им две вареные картофелины и кружку молока для Сергея.
— Вы откуда, дитятки? — спросила женщина, и Катя, наученная горьким опытом, соврала:
— Из Свердловска. К бабушке едем.
В Ярославле их ждало первое серьезное испытание. Поезд на Москву был битком набит. Люди висели на подножках, лезли в окна. Катя, держа Сергея за руку, пыталась втиснуться в одну из теплушек, но ее оттолкнул здоровенный мужик.
— Места нет, пошла вон!
Отчаяние начало подступать к горлу. Они простояли на перроне несколько часов. Сергей плакал от усталости и голода. Катя понимала, что если они не уедут сейчас, то могут застрять здесь надолго.
И тут она заметила состав, который явно готовили к отправке. Это были не пассажирские, а товарные вагоны, но с людьми — видимо, репатрианты или рабочие. Решение пришло мгновенно. Взяв Сергея за руку, она подошла к одному из полуоткрытых вагонов.
— Дяденька, — обратилась она к пожилому мужчине в военной форме без погон, который курил у вагона. — Мы до Москвы. Можно с вами? Нам бы только уголок...
Мужчина посмотрел на них усталыми, но добрыми глазами.
— Садись, дочка, — сказал он. — Места хватит.
В вагоне было тесно, но не так, как в пассажирском. Люди сидели на своих узлах, тихо разговаривали. Катя с Сергеем устроились у самой двери. Через несколько минут поезд тронулся.
Сергей быстро уснул, положив голову ей на колени. Катя смотрела на мелькающие за окном леса, поля, сожженные деревни. Война оставила шрамы везде. Но люди ехали домой. К своим семьям. Как и она.
Вдруг ее взгляд упал на человека, сидевшего в углу вагона. Он был одет в поношенную, но чистую гражданскую одежду и пристально смотрел на них. Не на нее, а на Сергея. В его взгляде было что-то такое, что заставило Катину кровь похолодеть. Что-то изучающее, внимательное, почти хищное.
Он заметил, что Катя смотрит на него, и быстро отвел глаза, сделав вид, что дремлет. Но тревога, острая и липкая, уже поселилась в ее сердце. Она прижала к себе спящего брата. Инстинкт подсказывал ей — опасность не всегда ходит в униформе патрульного. Иногда она прячется под маской обычного попутчика.
И она поклялась себе, что не подпустит эту опасность ни к себе, ни к Сергею. Что бы ни случилось.
***
Человек в углу вагона, представившийся Николаем Петровичем, оказался на удивление разговорчивым. Он достал из своего потрёпанного рюкзака краюху хлеба и кусок сахара, протянул Сергею.
— На, малец, подкрепись, — его голос был тихим, почти ласковым, но глаза оставались холодными, изучающими.
Сергей, голодный и доверчивый, потянулся за угощением, но Катя резко одернула его руку.
— Мы не голодны, спасибо, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Николай Петрович усмехнулся, но угощение убрал.
— Гордые, я смотрю. Не в обиду. Сам из таких же, переживших. Из Ленинграда, кстати. Может, вашу маму знаю. Как фамилия-то?
Ледяная стена сомнений выросла перед Катей мгновенно. Она вспомнила слова дяди Миши: «Мало ли кто тебе мамой клянется». И документы в её кармане, чужие, но спасительные.
— Орловы, — соврала она, назвав девичью фамилию матери. — Ольга Михайловна.
Николай Петрович задумался, делая вид, что перебирает в памяти знакомые лица.
— Орлова... Не припоминаю. А на какой улице жили?
— На Фонтанке, — слишком быстро ответила Катя и тут же поняла свою ошибку. Называть точный адрес было безумием.
— На Фонтанке... — он кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то, что Катя не смогла прочитать. — Понятно. Ну, ничего, в Питере все друг друга знают. Найдёте, куда голову приклонить?
— У нас родственники есть, — пошла в отказ Катя, чувствуя, как лабиринт лжи затягивает её всё глубже.
Николай Петрович больше не приставал с расспросами. Он сидел молча, курил самокрутку, выпуская дым в щель вагона, и его взгляд, тяжёлый и пристальный, периодически возвращался к Сергею. К его ушам, к форме черепа, к рукам. Как будто сверял с неким мысленным образом.
Ночь в поезде стала для Кати пыткой. Она притворилась спящей, но сквозь прищуренные ресницы следила за каждым движением незнакомца. Он не спал. Он сидел и смотрел в темноту, и в свете пролетающих мимо огней станций его лицо казалось вырезанным из жёлтого воска.
Под утро, когда Сергей крепко уснул, смотанный дорогой и сытым желудком (все-таки Катя сдалась и позволила ему съесть тот хлеб), Николай Петрович негромко спросил:
— А документики у вас при себе, девочка? В Москве проверять будут. Жестко.
Сердце Кати заколотилось где-то в горле.
— При себе, — коротко бросила она.
— Покажете?
— А вам-то зачем? — в её голосе прозвучала открытая враждебность.
Мужчина снова усмехнулся, сухой, беззвучной усмешкой.
— Опыт у меня, девочка. Большой. Могу глянуть, всё ли у вас в порядке. А то мало ли... — он не договорил, но угроза повисла в воздухе, густая, как дым от его самокрутки.
В этот момент поезд с грохотом проезжал стрелку, вагон подбросило, и из кармана пальто Кати выпал тот самый, драгоценный и опасный, конверт с документами. Она бросилась поднимать, но Николай Петрович был быстрее. Его длинные пальцы схватили конверт.
— Дай сюда! — крикнула Катя, забыв про осторожность.
Он не спеша развернул бумаги, посмотрел при тусклом свете лампочки. Посмотрел на имя «Зинаида Петрова» в справке, потом на Катю. Его лицо ничего не выражало.
— Петрова... — протянул он. — А я-то думал, Орлова.
Он вернул документы. Катя с силой выхватила их, сунула глубоко за пазуху, чувствуя, как дрожат руки.
— Это... это для отчёта, из детдома, — попыталась она выкрутиться, понимая, насколько это звучит неправдоподобно.
— Конечно, конечно, для отчёта, — согласился он, и его согласие было страшнее любого возражения. — Мир тесен, девочка. Очень тесен. И люди в нём, как нитки, переплетаются. Вот, например, я в сорок третьем потерял племянника. Мальчика. Его эвакуировали, а потом связь прервалась. Так и ищу. Всем справляюсь.
Он посмотрел прямо на Сергея.
— А ваш братец очень на него похож. Прямо вылитый.
Ледяная рука сжала Катино сердце. Она всё поняла. Это не просто подозрительный попутчик. Это человек, который ищет своего родственника. И он почему-то уверен, что Сергей — это он. Или делает вид, что уверен. Зачем? Чтобы забрать его? Чтобы получить компенсацию? Или... Или он из тех, кто охотится за детьми, у которых нет защиты, за «никем», чьи документы не соответствуют действительности?
— Он не ваш племянник, — тихо, но чётко сказала Катя. — Он мой брат. Сергей. У нас есть мама, и мы её найдём.
— Найдёте, — легко согласился Николай Петрович. — Кто же сомневается. Только вот что вы ей скажете про эти документы? Про то, что вы Зинаида и Аркадий? Интересно, она обрадуется?
Он встал, потянулся.
— Я в Москве сходу. Может, проводить вас куда? Помочь?
— Нет! — ответила Катя слишком резко. — Мы сами.
— Как знаете, — он кивнул и отошёл на своё место.
До Москвы оставалось несколько часов. Катя не сводила с него глаз. Она понимала — они нашли не просто попутчика. Они нашли свою первую, настоящую угрозу. Человека, который знал их тайну. И который, судя по всему, не собирался так просто с ними расставаться.
Она обняла спящего Сергея, прижалась щекой к его колючим волосам. Теперь их путешествие превратилось не просто в поиск дома. Оно превратилось в бегство.
***
Москва встретила их оглушительным грохотом, чужим и пугающим после уральской тишины. Вокзал был переполнен – солдаты с вещмешками, плачущие женщины, встречающие эшелоны, кричащие на разных языках люди. Воздух был густым от табачного дыма, пота и запаха дезинфекции.
Катя крепко сжала руку Сергея, пробираясь сквозь толпу. Каждый звук заставлял её вздрагивать. Она постоянно оглядывалась, выискивая в толпе фигуру Николая Петровича. Тот исчез сразу после прибытия, растворился в человеческом море, и это было хуже, чем если бы он шёл за ними по пятам. Невидимая угроза парализовала сильнее явной.
— Катя, я есть хочу, — тихо сказал Сергей, и в его голосе слышались слёзы.
Она сжала его руку сильнее. Деньги, зашитые в подкладку платья, были мизерными. Хватит ли на еду и на билеты до Ленинграда? Сомнения терзали её, но отступать было нельзя.
Они вышли на привокзальную площадь. Город, который она раньше видела только на картинках, предстал перед ней серым, суровым, но живым. Война оставила и здесь свои шрамы – где-то зияли пустые глазницы окон, стояли развороченные трамваи, но люди спешили по своим делам с какой-то новой, мирной энергией. Эта жизнь, кипящая вокруг, казалась чуждой Кате, застывшей в своем личном горе.
Она нашла уличного торговца, продававшего варёную картошку и квашеную капусту. Потратив немного денег, она купила две порции. Они ели, стоя у стены, жадно, не обращая внимания на прохожих.
— Теперь нужно найти, как уехать в Ленинград, — сказала Катя, больше для себя, чем для брата.
Кассирша на вокзале, уставшая женщина в засаленном халате, огрызнулась, не глядя на них:
— Билеты до Ленинграда? Только по предъявлении паспорта и специального пропуска. Город на въезде закрыт, только по разрешению.
У Кати похолодело внутри. Они не думали об этом. Они думали, что война кончилась и всё открыто.
— А... а как получить пропуск?
— В комендатуре, милая. Но тебе, деточка, туда лучше не соваться. Беспризорных сразу в детприёмник.
Катя отшатнулась от окошка, словно её ударили. Всё было напрасно? Они проделали этот опасный путь, чтобы упереться в стену бюрократии?
Отчаяние подкатило к горлу. Она повела Сергея в зал ожидания, усадила его на скамейку.
— Сиди здесь, никуда не уходи, ни с кем не разговаривай. Я попробую что-нибудь придумать.
Она отошла в сторону, прислонилась лбом к холодной кафельной стене, пытаясь собраться с мыслями. Слёзы подступали, но она их снова проглотила. Плакать нельзя. Нельзя.
И тут она увидела его. Николай Петрович. Он стоял у входа в зал, спокойно курил и смотрел прямо на неё. На его лице играла лёгкая, почти насмешливая улыбка. Он всё знал. Знал, что у них не получится.
Их взгляды встретились. Он медленно затушил папиросу и сделал шаг в её направлении. В этот момент в Кате что-то щёлкнуло. Инстинкт загнанного зверя. Бежать. Бежать сейчас же.
Она бросилась к Сергею, схватила его за руку.
— Бежим! Быстро!
Они ринулись в толпу, обгоняя людей, пугая их своим испуганными лицами. Катя слышала за спиной чьи-то возмущённые крики, но не оборачивалась. Она тащила Сергея за собой, петляя между людьми, пока они не выскочили на какую-то незнакомую улицу.
Запыхавшись, они спрятались в глубокой подворотне старого московского дома. Сергей плакал, всхлипывая от страха и усталости.
— Он... он опять?
— Молчи, — резко сказала Катя, всматриваясь в прохожих. Его нигде не было видно.
Они просидели в подворотне больше часа. Начинало темнеть. Москва погружалась в вечерние сумерки, и вместе с темнотой нарастал страх. Где ночевать? Что делать?
Вдруг из открытого окна на первом этаже донёсся запах тёплого хлеба. Аромат был таким густым, таким домашним и таким несовместимым с их отчаянным положением, что у Кати снова подступили слёзы. Сергей принюхался и тихо прошептал:
— Пахнет, как раньше, когда мама пекла...
Этот запах, словно маяк в кромешной тьме, заставил Катю сделать то, на что она иначе не решилась бы. Она подошла к двери, откуда шёл тот самый запах, и постучала.
Дверь открыла пожилая женщина в белом фартуке, испачканном мукой. У неё было круглое, доброе лицо и усталые, но внимательные глаза.
— Девочка? Тебе чего?
— Тётенька... — голос Кати сорвался. — Мы... мы не московские. Помогите, ради бога. Переночевать негде.
Женщина, назвавшаяся тётей Дусей, внимательно посмотрела на них – на измождённую девочку с горящими глазами и на плачущего мальчика.
— Беспризорники? — спросила она мягко.
— Нет! — в голосе Кати прозвучала обида. — Мы к маме едем. В Ленинград. Но пропуск нужен, а у нас...
Она не договорила. Тётя Дуся вздохнула, оглянулась по сторонам и отступила вглубь коридора.
— Заходи, соколики. Смеркается уже, не собакам же вам ночевать.
В маленькой, но уютной комнатке пахло хлебом, геранью на окне и домашним уютом. Она усадила их за стол, налила по кружке сладкого чая из самовара и дала по ломтю свежеиспечённого хлеба с маслом. Для Кати этот хлеб был вкусом спасения.
Пока они ели, Катя, поддавшись внезапному порыву доверия, рассказала всё. Про маму, про детдом, про опасный путь, про документы. И про того человека, Николая Петровича.
Тётя Дуся слушала молча, не перебивая, и лицо её становилось всё серьёзнее.
— Дело плохо, девочка моя, — сказала она, когда Катя закончила. — С пропуском тебе правда не светит. А этот твой попутчик... — она покачала головой. — Зря ты ему про Фонтанку сболтнула. Ох, зря.
— Что же нам делать? — в отчаянии спросила Катя.
Тётя Дуся задумалась.
— Поезда ходят. Люди едут. Но не по документам, а... другими путями. Опасно. Могут и высадить, и арестовать. — Она посмотрела на Катю, потом на Сергея. — Но если очень надо... Я знаю одного человека. Он машинистом на ленинградском поезде ходит. Он, может, за вознаграждение... Только молчок.
Катя кивнула, сердце её забилось с новой силой. Появилась надежда. Опасная, призрачная, но надежда.
— Переночуете у меня, — твёрдо сказала тётя Дуся. — А утром я схожу, поговорю. Только чур, ни звука никому.
Она постелила им на сундуке в коридоре, укрыла стареньким одеялом. Сергей почти мгновенно уснул, сражённый теплом и сытостью. Катя лежала и слушала, как за стеной вздыхает самовар, и думала. Она была всего в шаге от цели. Но этот шаг был самым опасным.
И она снова вспомнила глаза Николая Петровича. Он где-то рядом. Он ищет их. И он не отстанет.
Утром тётя Дуся ушла по своим делам, наказав ждать. Катя стояла у окна и смотрела на московский переулок. И вдруг она снова увидела его. Ту же самую фигуру в поношенном пальто. Он стоял на другом конце улицы, прислонившись к стене дома, и курил. Он нашёл их.
Он поднял голову, и его взгляд снова встретился с её взглядом. На этот раз в его глазах не было насмешки. Было холодное, стальное упорство охотника, который загнал свою добычу в угол.
Катя отшатнулась от окна. Ловушка захлопнулась.
***
Мысль, что Николай Петрович стоит прямо под окнами, парализовала Катю на несколько секунд. Он был как призрак. Как он их нашёл? Значит, он всё это время шёл за ними по пятам, выслеживая, как хищник.
«Тише, Катя, тише,» — прошептала она сама себе, отползая от подоконника. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Главное — не выдать свой страх. Не показывать, что она его видела.
Она разбудила Сергея, приложив палец к губам.
— Тссс, Сережа, вставай. Молчок.
Мальчик, испуганно заморгав, кивнул. Он уже научился читать в глазах сестры самые страшные сигналы.
Тётя Дуся вернулась через час. На её лице была смесь облегчения и тревоги.
— Договорилась, птахи, — сказала она, снимая платок. — Сегодня вечером, товарный состав. Вагон с оборудованием для восстановления. Проводник — мой давний знакомый, дядя Костя. Он вас в Ленинград доставит. Только... — она многозначительно посмотрела на Катю. — Деньги ему нужны. Всё, что есть.
Катя, не раздумывая, полезла за заначкой. Пачка потрёпанных купюр и несколько монет показались ей ничтожной платой за спасение. Она отдала всё.
— И ещё, — тётя Дуся понизила голос. — Вам нужно быть на товарной станции «Москва-Товарная» к девяти вечера. Я вам адрес напишу. Идите разными улицами, окольными путями. Будто гуляете. Поняли?
Катя кивнула. Она поняла больше, чем говорила тётя Дуся. Им нужно было уйти так, чтобы сбить со следа того, кто караулил у входа.
План был простым и рискованным. Они выйдут через чёрный ход в соседний двор, который тётя Дуся показала Кате, затем потеряются в лабиринте московских переулков. Расстались они быстро, почти без слов. Тётя Дуся перекрестила их и сунула Кате в рукав узелок с хлебом и салом.
— Храни вас господи, — прошептала она, и в её глазах стояли слёзы.
Чёрный ход вывел их в грязный, заваленный ящиками двор. Отсюда не было видно улицы, где дежурил Николай Петрович. Катя, держа Сергея за руку, почти бежала, ныряя из одного переулка в другой. Она не оглядывалась, полагаясь только на слух. Но казалось, что за каждым углом, в тени каждой арки, стоит он.
Они шли несколько часов, пока ноги не начали подкашиваться от усталости. Сергей молчал, сжимая её руку так, что у неё немели пальцы. Где-то вдали слышался гудок поезда, и этот звук стал для них путеводной звездой.
К семи вечера они вышли к заросшим бурьяном путям товарной станции. Здесь был другой мир — непарадный, рабочий. Пахло дымом, смазкой и ржавым железом. Громоздились штабеля шпал, стояли товарные вагоны с открытыми дверьми. В сумерках фигуры рабочих казались безликими тенями.
Катя сверилась с бумажкой от тёти Дуси. Нужно было найти вагон № 487387. Они пробирались вдоль состава, затаив дыхание. Каждый шорох заставлял оборачиваться. Вот он, их вагон. Полуоткрытая дверь казалась порталом в новую жизнь.
— Забирайтесь внутрь и не шумите, — раздался у них за спиной хриплый голос.
Катя вздрогнула. Из тени вышел пожилой мужчина в замасленной телогрейке и фуражке машиниста. Лицо его было изборождено морщинами, глаза смотрели устало, но без злобы.
— Я дядя Костя. Дуся говорила. Ждать отправки. Час, может, два.
Они вскарабкались в тёмный, пахнущий машинным маслом вагон. В углу лежали какие-то ящики, тюки. Дядя Костя помог им устроиться в самом дальнем углу, за брезентовым пологом.
— Сидите тихо. Никакого света. Никаких разговоров. Патруль может пройти. — Он бросил им своё старое пальто. — Укрывайтесь. Холодно будет.
С этими словами он захлопнул дверь. Их поглотила почти полная темнота, нарушаемая лишь узкими полосками света из щелей в стенах вагона. Катя нащупала руку Сергея и укрыла его пальто. Они сидели, прижавшись друг к другу, слушая, как за стеной бьётся её сердце.
Время тянулось мучительно медленно. Где-то далеко кричали люди, грохотали сцепляемые вагоны, свистел паровоз. Каждые пятнадцать минут мимо проходил патруль — слышны были тяжёлые шаги и отрывистые команды. Катя замирала, вжимаясь в ящики, и чувствовала, как дрожит Сергей.
И вот, когда она уже начала думать, что поезд никогда не тронется, раздался мощный толчок. Вагон дёрнуло, затрещали буфера, и состав медленно, со стоном, пополз вперёд. Они ехали. Они выбрались.
Облегчение было таким всепоглощающим, что Катя на мгновение закрыла глаза. Ещё сутки — и они в Ленинграде. Ещё сутки — и, возможно, мама.
Она приоткрыла щёлку в стене вагона. Мимо проплывали огни окраин Москвы, потом дачи, потом тёмные поля. Они мчались в ночь, и казалось, что все опасности остались позади.
Но она ошибалась.
Через несколько часов, когда поезд набрал скорость и ритмичный стук колёс начал укачивать Сергея, Катя услышала новый звук. Скрип. Тихий, едва различимый. Скрип, который доносился не снаружи, а изнутри вагона.
Она замерла, вглядываясь в темноту. В противоположном конце вагона, метрах в пяти от них, что-то пошевелилось. Что-то большое, что они приняли за часть груза. И это «что-то» выпрямилось и медленно, очень медленно, пошло в их сторону.
Катя инстинктивно прижала к себе заснувшего брата. Её рука судорожно нащупала на полу короткий металлический лом, валявшийся среди хлама.
Фигура приблизилась. Лунный свет, пробивавшийся сквозь щель, упал на лицо человека.
Это был Николай Петрович.
Он смотрел на них своими холодными глазами, и в его руке поблёскивал лезвие ножа.
— Ну что, Зинаида Петрова, — тихо, почти ласково произнёс он. — Кажется, мы доехали.
Продолжение в Главе 2 (будет опубликовано сегодня в 17:00 по МСК)