На следующий день началась война. Не с криками, скандалами и битьём хрусталя, а с урчания лазерного принтера, выталкивающего из своих недр стопки бездушных юридических документов.
Со звонка в дверь, за которой стоял молодой мужчина в безупречно сидящем костюме и с глянцевым кожаным портфелем, адвокат Николая.
Его звали Артём, и у него были глаза цвета оконного стекла в их квартире: прозрачные, плоские и ничего не отражающие, кроме безупречного профессионализма. В его движениях чувствовалась отработанная до автоматизма точность: ни одного лишнего жеста, ни одного неверного шага. Он держался так, словно находился не в чужой квартире, а в своём кабинете, где каждый предмет на своём месте, а каждая эмоция под строгим контролем.
— Здравствуйте, Светлана, — произнёс он, переступая порог с таким видом, с каким хирург входит в стерильную операционную.
Он смотрел на неё не как на живого человека, переживающего боль, а как на сложный набор активов и потенциальных проблем, которые предстояло аккуратно и хладнокровно решить. В его взгляде не было ни сочувствия, ни даже простого человеческого любопытства, только расчётливый интерес профессионала, привыкшего оперировать цифрами, а не чувствами.
Артём бесстрастно разложил папки с бумагами на гладкой поверхности кухонного острова, том самом, где они с Николаем когда‑то завтракали, смеялись и строили планы. Теперь эта столешница стала полем битвы, испещрённым линиями фронта из параграфов и подписей. Запах бумаги и чернил смешивался с едва уловимым ароматом остывшего кофе, напоминая о днях, когда кухня была местом тепла и уюта, а не юридической сценой.
За окном монотонно стучал дождь, капли разбивались о подоконник, создавая приглушённый, почти медитативный ритм. Этот звук лишь усиливал ощущение отчуждённости, будто природа сама подчёркивала безмолвный разрыв между прошлым и настоящим.
— Давайте начнём с самого простого, — его голос был ровным, без единой лишней эмоциональной вибрации. — Совместные банковские счета. Их необходимо заморозить до окончания раздела.
Он сыпал словами: «раздел имущества», «доли», «пропорциональные вложения». Каждое такое слово было маленьким гвоздём, который вбивался в крышку гроба их брака, пригвождая к ней прошлое. Света сидела напротив, сжав под столом в белых от напряжения пальцах свои руки, чтобы они не выдали её дрожью. Она чувствовала себя растерянным, подавленным школьником на самом важном в жизни экзамене, к которому её не просто не готовили, а даже не сообщили о его существовании.
Её взгляд скользил по знакомым предметам: по чашкам, которые они покупали вместе в уютном магазинчике на углу, по фоторамке с их свадебным снимком, по вазе с засохшими цветами, забытыми на подоконнике. Всё это теперь казалось чужим, словно принадлежало другой жизни, другому человеку.
— А эта квартира… — она попыталась вставить, слабо и беспомощно, глядя на знакомые до боли стены, которые в одночасье стали абсолютно чужими.
Голос дрогнул, но она заставила себя продолжить, хотя каждое слово давалось с неимоверным трудом:
— Она ведь наша… наша общая.
— Квартира приобретена в браке, но первоначальный взнос внесён моим клиентом, — парировал Артём, даже не удостоив её взглядом, просматривая какие‑то выписки. — Мы предоставим все необходимые документы. Это существенно повлияет на окончательное определение долей.
Его пальцы ловко перелистывали страницы, щёлкали закладками, фиксировали важные пункты.
В кухне, ещё недавно наполненной теплом и уютом, теперь царила бездушная атмосфера судебного заседания.
«Мой клиент», — мысленно повторила Света. — Николай. Её муж. Тот, с кем она делила кровать и жизнь. Теперь — просто «клиент». Сторона в судебном процессе.»
Она пыталась спорить, что‑то доказывать, судорожно вспоминая, кто и что именно покупал, кто за что платил. Но в голове стояла густая каша, замешанная из боли, унижения и стыда.
Все эти годы она платила за продукты, коммуналку, их совместные отпуска. А он копил, инвестировал, делал крупные, весомые вложения. Её ежедневный, невидимый вклад в их общую жизнь оказался неосязаемым, эфемерным, не имеющим никакого веса в глазах безжалостного закона. Её забота, её готовка, её старания создать ту самую «тихую гавань», всё это не стоило ровным счётом ни копейки.
Артём продолжал ставить аккуратные галочки, делал пометки на полях. Его дорогая ручка с тонким пером скрипела по бумаге, и этот звук резал слух, как ножовка по стеклу.
— Мебель, техника… — он перечислял предметы, словно составляя подробную опись конфискованного имущества у преступника. — Вы можете составить предварительный список того, что хотели бы оставить себе. Мы рассмотрим ваши пожелания.
«Рассмотрим».
Словно она нищая, униженно выпрашивающая милостыню у своего почти бывшего мужа. В самый разгар этого унижения её телефон, лежащий на столе, завибрировал. Экран загорелся, показывая одно‑единственное сообщение:
Таня: «Прости, я не хотела… давай поговорим».
Света смотрела на эти несколько слов.
«Не хотела».
Не хотела что?
Разрушать её семью?
Столько времени лгать ей в глаза, смотря на неё за чашкой кофе?
Ощущение было тошнотворным и горьким, что она едва сглотнула подкативший к горлу ком. Она не ответила. Не стёрла, не бросила телефон об стену. Она с невероятным усилием перевернула его экраном вниз, оставив это сообщение там, где ему и было место. Пока что. Вне её поля зрения.
Артём что‑то говорил про автомобиль, про его рыночную стоимость, но она уже почти не слышала. Она смотрела, как его губы шевелятся, и понимала: это и есть конец.
Не та драматическая сцена с поцелуем за стеклом кофейни. Не ночное признание на кухне.
А вот это.
Этот лишённый всякой эмоции раздел их когда‑то общей жизни по клочьям, косточкам, справкам. Это и было самым настоящим дном, ниже которого уже некуда было падать.
Света опустила взгляд на свои руки, они дрожали, несмотря на все усилия удержать их неподвижными. В памяти вспыхнули обрывки: их первый ужин в этой квартире, смех, мечты о будущем, планы на ремонт. Теперь всё это выглядело насмешкой над реальностью, которая безжалостно разрушала иллюзии.
— Вы меня слышите? — голос Артёма прорвался сквозь пелену её мыслей. Он смотрел на неё с лёгким недоумением, будто удивляясь, что она ещё здесь, в этом пространстве, где всё уже решено за неё.
Она подняла глаза, медленно, словно каждое движение требовало невероятных усилий.
— Да, — произнесла она тихо. — Я слышу.
Но в её взгляде не было ни борьбы, ни протеста.
Через полчаса Артём поднялся, собрал бумаги в портфель, коротко кивнул ей на прощание и вышел. Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив её одну в квартире, которая больше не была домом.
Света осталась сидеть за столом. Тишина давила на уши, а каждая вещь вокруг: чашки, фотографии, мебель, словно кричали о прошлом, которое теперь казалось чужим.
На столе лежали распечатки, исписанные мелким шрифтом. Она не стала их читать.
«Это конец», — пронеслось в голове.
И она позволила себе заплакать, не пытаясь сдерживаться. Слёзы катились по щекам, падали на бумаги, размывая буквы, превращая их в бессмысленные пятна.
*****
Она не помнила, как добралась до спальни.
Их бывшей спальни.
Постель была аккуратно заправлена, привычка, выработанная годами, но сейчас эта безупречная опрятность казалась насмешкой над хаосом в её душе. Не раздеваясь, она рухнула на свою половину кровати и уставилась в потолок.
Телефон лежал рядом, на тумбочке, и время от времени оживал: сначала назойливо звонила мама, потом ещё настойчивее сестра, потом кто‑то из коллег. Аппарат вибрировал, умолкал и снова загорался, словно пытаясь достучаться до бронированного бункера её апатии.
Света наблюдала за этим со стороны. Её пальцы, лежащие на одеяле, были словно парализованы. Она не могла заставить себя даже прикоснуться к телефону. Каждое движение требовало бы сил, которых у неё больше не было.
Чувства голода и жажды стали абстрактными, лишёнными физиологии понятиями из учебника. Время от времени в сознании вспыхивала мысль: «Надо поесть», — но она тут же растворялась в серой пелене безразличия.
Один ра, она всё же поднялась. Проходя мимо огромного зеркала в прихожей, невольно остановилась. Из зеркала на неё смотрела незнакомка с запавшими, тёмными, как провалы, глазами, бледной, почти землисто‑серой кожей и спутанными волосами.
Это было лицо жертвы: измождённое, разбитое, пустое.
Света вгляделась в собственное отражение, пытаясь отыскать хоть отголосок прежней себя, той, что смеялась, мечтала, любила. Но там не было никого. Только тень.
— Ненавижу, — прошептала она, и голос прозвучал чуждо, словно принадлежал кому‑то другому.
Резко отвернувшись, она побрела обратно в своё убежище‑тюрьму, на холодную половину кровати.
За окном свет медленно сменялся тьмой, ночь — днём, но для неё это больше не имело никакого значения. Календарь и время остановились. Время распалось на бессвязные, тягучие фрагменты.
Вот она лежит и часами рассматривает тонкую, едва заметную трещину в потолке, которая своими очертаниями смутно напоминает сапог Италии. Она пытается сосчитать все изгибы, но мысли ускользают, растворяясь в пустоте.
Вот сквозь сон она слышит, как за стеной плачет соседский ребёнок, и этот звук кажется ей доносящимся из другого измерения. Она прислушивается, пытаясь понять, почему чужой плач отзывается в ней такой острой болью.
Вот она просыпается от собственного, вырвавшегося наружу всхлипа, даже не осознавая, что её сознание на несколько минут отключилось, подарив забытье.
В комнате царила тишина.
Окно было приоткрыто, и в щель проникал прохладный воздух, неся с собой запах дождя и влажной земли. Но Света не замечала ни запаха, ни холода. Она лежала, свернувшись в клубок, и смотрела в никуда.
Иногда ей казалось, что она слышит голоса — шёпот, обрывки фраз, воспоминания. «Ты самая лучшая», «Давай съездим туда летом», «Я люблю тебя». Но это были лишь призраки прошлого, тающие, как дым, стоило ей попытаться ухватиться за них.
*****
Она думала о них. Прокручивала в голове, как заезженную пластинку, тот самый кадр: их поцелуй в кафе, его безразличное признание на кухне, её лицемерное сообщение. Но даже эти мысли были тусклыми, лишёнными былой острой боли, как затупленные ножи.
Даже боль притупилась, выгорела изнутри, превратившись в безразличную тяжесть где‑то в районе груди. Света не чувствовала ни злости, ни горя, ни ярости. Только пустоту, которая звенела в ушах монотонным, навязчивым звоном, словно кто‑то бесконечно водил ногтем по краю фарфоровой чашки.
Осень в этом году пришла рано: деревья обнажились, небо висело низко, серое и тяжёлое, будто пропитанное свинцом.
На подоконнике в гостиной стоял некогда пышный фикус, который она когда‑то любовно выращивала из маленького отростка. Поливала по расписанию, протирала каждый лист мягкой салфеткой, подкармливала специальными удобрениями. Теперь его крупные, глянцевые листья начали желтеть по краям, сворачиваться и осыпаться на паркет, образуя унылый, сухой ковёр.
Света смотрела на него и думала, что теперь понимает его как никогда. Он тоже медленно и верно умирал от недостатка внимания, от иссякшей заботы, от ядовитой атмосферы этого дома.
«Мы с ним одной крови», — мелькнуло в сознании. Мысль была отстранённой, без капли жалости к себе.
*****
Ближе к вечеру второго дня, её блуждающий, ни на чём не задерживающийся взгляд упал на кухонный нож с длинным узким лезвием, забытый на столе. Она не помнила, чтобы оставляла его там.
Косой свет угасающего за окном дня играл на его поверхности, выхватывая острую грань. Света смотрела на него долго, не испытывая ровным счётом ничего. Просто наблюдала, как последний луч солнца скользит по холодному металлу, рисуя на нём мимолетные блики. Мысль не была сформулированной. Это была просто возникающая в мозгу картинка: тихая и соблазнительная.
Тишина.
Абсолютный покой.
Конец этой невыносимой тяжести, что заполнила каждую клеточку её тела. Образ расплывался, но возвращался снова и снова, как назойливый мотив.
Она медленно прошлась по кухне. Полы халата обвивали её ноги, пытаясь остановить от необдуманного поступка.
Её рука, казалось, двигалась сама по себе, без приказа из мозга, и потянулась к чёрной, ребристой рукоятке. Холодная пластмасса.
Она подняла нож.
Лезвие отразило её бледное лицо с пустыми глазами.
И в этот самый миг, разрезая тишину квартиры, раздался резкий звонок в дверь.
Света замерла с ножом в руке. Сердце, казавшееся давно уснувшим, вдруг сделало один‑единственный, громкий удар где‑то глубоко в груди, отозвавшись эхом в висках. В ушах зазвенело, а перед глазами на мгновение потемнело.
Она медленно опустила нож на стол, звук получился глухим, будто упавший камень в бездну. Сделала шаг назад, потом ещё один, пока не упёрлась спиной в холодную стену.
Звонок повторился настойчивее…