Аромат свежесваренного кофе витал в воздухе — терпкий, обволакивающий, словно призрачное обещание хорошего дня. Но это обещание с каждым новым утром звучало всё тише, превращаясь в едва уловимое эхо былых надежд.
Света стояла у кухонного острова, аккуратно расставляя фарфоровые тарелки. Поверхность острова была гладкой и холодной — будто выточенная из глыбы утраченного ледника. Взгляд невольно скользил по интерьеру: бесшовный дизайнерский ремонт, умная техника, молчаливая панорама спящего мегаполиса за безрамным окном.
Всё идеально.
Слишком идеально.
Тишина в доме была неуютной, не просто отсутствие звука, а его густая, напряжённая противоположность. Она словно сгущалась в воздухе, наполняясь призраками несбывшегося: детским смехом, который так и не прозвучал в этих стенах; жаркими спорами о пустяках, переходящими в смех; простыми, живыми разговорами ни о чём. Эти фантомы витали под потолком, придавая воздуху вязкость сиропа, от которой становилось трудно дышать.
Света провела пальцем по краю тарелки, ощущая безупречную гладкость фарфора. «Как и всё здесь»,— мелькнула горькая мысль. Она глубоко вдохнула аромат кофе, пытаясь зацепиться за что‑то реальное, осязаемое.
В этот момент дверь распахнулась. Николай вошёл на кухню стремительно, даже не взглянув на неё. Его взгляд был прикован к сияющему экрану смартфона. Пальцы нервно скользили по стеклу, отбивая невидимую морзянку деловых переговоров и сообщений. Он был полностью облачён для ежедневной битвы — в свой дорогой, безупречно сидящий костюм, доспехи успешного человека, отглаженные и непроницаемые.
Света замерла на мгновение, собираясь с духом. Голос её, обыденный и мягкий, прозвучал нелепо громко, разорвав густую пелену молчания:
— Кофе готов.
Он кивнул — коротко, деловито, не отрывая глаз от цифрового потока на экране смартфона. Экран светился холодным голубым светом, отражаясь в его зрачках.
Света села напротив — на стул ,будто наказанная школьница. Жёсткая спинка упиралась в поясницу, заставляя держать спину прямо, как будто она готовилась к допросу. Она наблюдала,как он методично, почти механически поглощает омлет. Нож и вилка двигались с точностью заводного механизма: отрезал кусочек, подцеплял,отправлял в рот, жевал ровно три раза.
Ей отчаянно захотелось разломать этот лёд,покрывавший их общую жизнь тонкой, но прочной коркой. Разбить его словами, смехом, даже слезами — чем угодно, лишь бы услышать эхо живой реакции. Она перебирала в голове варианты: рассказать о вчерашнем сне, странноми тревожном, где она бродила по бесконечным пустым комнатам, или о смешном видео с котиком,которое прислала коллега. О чём‑то живом, не вписанном в график дел, непредсказуемом.
— Знаешь, у нас в отделе вчера… — начала она,заставляя свой голос звучать легко и заинтересованно. Пальцы непроизвольно сжали край блузы.
— Свет, мы же договорились не говорить о работе за едой? — перебил он, наконец подняв на неё взгляд.
Его глаза — когда‑то тёплые, карие, с искорками смеха, теперь казались потухшими. В них не было злости или раздражения. Была лишь усталость, тяжёлая, как свинец. Лёгкое, почти незаметное раздражение, словно от назойливого фонового шума.
И больше ничего.
Пустота, ровная и выхолощенная, как поле не загруженного компьютера.
Она почувствовала, как внутри что‑то тихо хрустнуло — будто треснула тонкая фарфоровая чашка. Взгляд невольно скользнул к окну: за стеклом проплывали облака, равнодушные к ее невысказанным словам.
Часы на стене тикали с монотонной настойчивостью, отсчитывая секунды, которые никто из них не решался заполнить словами.
Николай допил кофе одним глотком. Чашка с лёгким отчётливым стуком фарфора о камень опустилась в раковину — финальный аккорд, точка в их утреннем ритуале отчуждения. Звук эхом отразился от глянцевых фасадов кухни, будто подчёркивая окончательность момента.
Он не смотрел на Свету. Его взгляд был прикован к смарт‑часам на запястье — экран мигал, напоминая о списке дел, которые ждали своего исполнителя. Пальцы машинально поправили манжету рубашки, затем галстук — движения отточенные, выверенные, как у человека, который давно превратил утренние сборы в механическую рутину.
— Сегодня могу задержаться, — бросил он через плечо, уже направляясь к прихожей, где его ждали начищенные туфли и кожаный портфель, аккуратно размещённый на специальной полке. — Не жди.
Света замерла с ложкой в руке. Ложка дрогнула, оставив на столе крошечную каплю кофе. Она хотела что‑то сказать — может, спросить, насколько поздно, или напомнить, что сегодня годовщина, или просто произнести его имя так, чтобы он остановился, обернулся, увидел её. Но слова застряли в горле, превратившись в тяжёлый комок невысказанного.
Дверь закрылась с тихим щелчком. Звук был мягким, почти вежливым, но в нём читалась непреложность: это конец.
Идиллия, если её ещё можно было так называть, закончилась. Трещины в их хрупком, стеклянном доме, почти невидимые со стороны, стали чуть заметнее, глубже. Света сидела одна за огромным столом, слушая, как тикают настенные часы. Они отмеряли не время, а пустоту — секунда за секундой, минута за минутой, заполняя ею комнату до самого потолка.
Она медленно опустила ложку на тарелку. Звук показался ей оглушительно громким в этой звенящей тишине.
«Когда мы перестали разговаривать?» — пронеслось в голове. Мысль была старой, потрёпанной, но от этого не менее болезненной. Она вспомнила, как пять лет назад они могли болтать за завтраком часами — о планах, мечтах, глупостях. Как он смеялся над её шутками, как она клала ладонь на его руку, просто чтобы почувствовать тепло.
Сейчас тепло ушло. Остались только холодные поверхности: мрамор столешницы, фарфор чашек, стекло окон. Даже воздух казался застывшим, неспособным передать ни слова, ни чувства.
Света встала, подошла к окну. Город просыпался за стеклом — машины, люди, огни. Жизнь шла своим чередом, но здесь, в их «идеальном» доме, время будто остановилось. Она прижала ладонь к стеклу. Холод проник в кожу, но она не отстранилась.
В отражении стекла она увидела себя — женщину с потухшим взглядом, с плечами, согнутыми под грузом невысказанных слов. «Я здесь? Или я тоже стала частью этого декора?»
Она закрыла глаза, пытаясь вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя живой. Не просто выполняющей функции — жены, хозяйки, сотрудницы, — а живой. Когда в последний раз смеялась до слёз, плакала от счастья, говорила «я люблю тебя» так, чтобы эти слова звучали как клятва, а не как привычка.
Тиканье часов стало громче, будто кто‑то подкрутил громкость. Тик… так… тик… так…
Света глубоко вздохнула, развернулась. Взгляд упал на чашку Николая в раковине. Та самая чашка — с тонким золотым ободком, которую она когда‑то выбрала с такой любовью, думая: «Он будет пить из неё каждое утро, и это будет наш маленький ритуал».
Теперь ритуал превратился в формальность. Она подошла к раковине, взяла чашку. Пальцы скользнули по ободку, словно пытаясь уловить остатки тепла. Затем она ее помыла и аккуратно поставила на сушилку.
В этот момент телефон на столе тихо пискнул, уведомляя о новом письме. Света вздрогнула. Экран засветился, высветив заголовок: «План мероприятий на квартал».
Она посмотрела на часы.
Время шло.
Жизнь — нет.