Часть 9. Глава 193
Я сижу в своём кабинете в отделении неотложной помощи, но делами заниматься отчаянно не хочу. На меня напала питерская хандра. Срочных вызовов тоже нет, да и медперсонал заботится о душевном и физическом спокойствии своего заведующего, – короче, не дёргают по пустякам. Потому есть время, чтобы погрузиться в воспоминания. Хотя они сами затягивают.
После моего возвращения из Сирии был период бурного всплеска, когда мы с женой только и делали, что проводили дома дни и ночи напролёт, не в силах расстаться больше чем на час. Для этого Алина взяла оплачиваемый отпуск. Сделать это ей было несложно: хозяин сети ресторанов «Кузница вкуса», в которой она работает, такое невероятное совпадение случилось, – мой сводный брат Леонид, крупный и суровый мужчина, с аккуратно подстриженной бородой, напоминающий зажиточного купца тех времён, когда каждый торговец в России мечтал стать «поставщикомъ двора Его Императорскаго Величества».
Самое поразительное в моей биографии – то, что я не сразу узнал, что очаровательное рыжее зеленоглазое чудо по имени Элла, которое Алина произвела на свет семь лет тому назад, – моя родная дочь. Тому предшествовала интересная история. Однажды я, тогда студент пятого курса медицинского факультета, отправился на вечеринку. Проходила она в общежитии в комнате одного моего приятеля, который всегда отличался умением легко и быстро заводить друзей в самых разных местах. Потому в ту ночь у него собралось много людей с разных факультетов.
Была среди них и девушка, даже имени которой я не спросил: позволил себе выпить лишнего, вот и вылетело из головы. Помню, как отметил ее среди толпы, подошёл и сказал:
– Слишком серьёзное лицо для вечеринки.
– Я не особо люблю вечеринки, – машинально ответила она.
Мы разговорились. Я узнал, что она учится на факультете «Изобразительное искусство» нашего же универа, но всегда мечтала стать фотографом-художником. В общем, на этом сведения о ней и ограничилась. Остальное время мы пили, танцевали, смеялись, развлекали друг друга, а закончилось всё совместной ночью. Проснувшись утром, я обнаружил, что незнакомка уже ушла, не оставив записки.
Потом, конечно, я ее искал. Спрашивал у многих из тех, кто присутствовал на той вечеринке, знают ли они ту красивую девушку с рыжими волосами? Надо мной смеялись: мол, ну ты, Борька, и гусар! Соблазнил барышню, даже имени ее не спросив. К стыду своему я был вынужден признать, что так оно и случилось, за исключением разве что ответа на вопрос, кто кого очаровал больше. Мне показалось, это у нас произошло обоюдно, потому так и хотелось ее отыскать, чтобы убедиться: вдруг между нами возникло сильное чувство?
Ходил на факультет, искал там. Но как, если ни имени, ни фамилии не знаю? Потом настала пора писать диплом, сдавать государственные экзамены, дальше была ординатура, а после, так ни с кем и не построив личной жизни, я подписал контракт и уехал работать в Сирию, где провёл несколько лет под пулями и осколками, спасая наших бойцов и местных жителей, а прежде всего детишек, поскольку мне больше других удавалось наладить с ними контакт, не пугая своей непривычной внешностью.
Чтобы добраться из Сирии в Петербург, мне пришлось за двое суток сменить столько видов транспорта, что сама дорога превратилась в отдельную историю. Сначала был внедорожник с красными крестами на дверях и бортах. Затем военный грузовик, тяжёлый, грохочущий, с запахом пыли и солярки. После него – полный грохота вертолёт. Далее – огромный военно-транспортный самолёт, который вынес меня из жары и беспорядка боевых действий и доставил на ленинградскую землю. И уже оттуда – ещё одна машина, шедшая в сторону города.
И вот передо мной возникла совсем другая Пальмира: не разрушенная и выжженная, а северная – строгая, выносливая, поднявшаяся после своих испытаний Великой Отечественной. Мне тогда подумалось, что выражение это – Северная Пальмира, возникшее в эпоху классицизма, черпавшую вдохновение у античности, которое связывают с экономистом Андреем Шторхом, в 1793 году издавшим описание российской столицы «Картина Петербурга», очень правильное. Даже фраза вспомнилась из главы, где он сравнивает Санкт-Петербург столицу со знаменитыми городами древности: Адрианополем, Пальмирой и Стамбулом: «Спустя десять столетий ирокез какой, может быть, и напишет труд о руинах новой Пальмиры и сошлётся на сведения из остатков моей книги».
Но нет. Наша, Северная Пальмира, стоит, не поддавшись фашистским обстрелам и бомбардировкам, а сирийская – увы, снова переживает тяжелейший период своей истории, насчитывающей больше четырёх тысяч лет.
Я был измотан до предела. Осознал это, когда ступил на бетон аэродрома: внутри всё обрушилось, будто в теле оборвалась тугая нить, державшая меня последние сутки на плаву. Когда УАЗик, забравший меня, катил по улицам родного города, я вдруг понял, что являю собой редкий пример человека, который не привозит из-за границы никаких мелких радостей, ни сувениров, ни подарков. Со мной был только небольшой рюкзак с тем минимумом, который требовала работа. На большее там не оставалось ни сил, ни времени. Такова судьба врача, которого отправляют туда, где здравоохранение разрушено боевыми действиями или никогда толком не существовало.
Сейчас мне хотелось лишь одного – оказаться дома и увидеть семью после долгой разлуки. Обнять отца и братьев. Поймать этот живой, тёплый миг, которого мне так не хватало. Вспомнилось моё прежнее детское беспокойство, которое появилось много лет назад, когда Денис Аркадьевич взял меня к себе, и я в ту пору мучительно переживал, смогу ли когда-нибудь чувствовать себя в его семье спокойно.
Это беспокойство со временем ушло, уступив место доверию. Но теперь появилось новое. За все годы, что Денис Аркадьевич Огнецвет был моим отчимом, он ни разу не был настолько непонятным, как в тот телефонный разговор перед моим отъездом. Его голос тогда звучал напряжённо, и мои мысли начали разбегаться в разные стороны, цепляясь за самые нелепые варианты. Я перестал любить сюрпризы после того, как в жизни произошло самое тяжёлое.
Когда погибли мои родители, все ощущения в мире исчезли. Весть об их смерти принёс лучший друг семьи, Денис Аркадьевич. Он вошёл в наш дом, сказал то, что невозможно принять сразу, а потом стоял рядом, пока я пытался дышать. Убедил, что не оставит меня и оформит усыновление. Я понял эти слова не сразу, только позже. Но когда дошло – стало легче. Потому что рядом был человек, решивший стать моим отцом. И я уже не оказался один на всём белом свете.
Именно это давнее событие и многолетняя дружба Дениса Аркадьевича с моими родителями привели к тому, что у меня появились он и приёмные братья. Без них я бы не сумел пройти через всё, что легло на плечи с того самого дня, когда лучший друг нашей семьи открыл мне дверь в свою и протянул руку.
Последние несколько лет стали вихрем тяжёлой работы, тревог, перемещений и внутренних переломов. Всё началось сразу после окончания ординатуры, когда я твердо заявил самому себе, что буду врачом широкого профиля – человеком, способным одновременно лечить, резать, шить, выслушивать и понимать. Вскоре мне предложили место в государственной организации, которая сотрудничает с армейским ведомством и помогает восстанавливать медицину там, где властные структуры, по сути, разрушены.
То предложение стало отправной точкой нового этапа моей врачебной жизни. На бумаге это была возможность карьерного роста, расширения практики, накопления опыта. Но глубже внутри жил другой мотив – стремление отдалиться от прежней питерской реальности, полной боли и слишком тяжёлых воспоминаний. Семья делала всё, чтобы мне было спокойно дома, но память иногда не позволяет расслабиться, даже когда вокруг любящие люди. Работа за границей дала мне выход – движение, перемены, шанс занять руки и голову делом.
Было и ещё одно тихое чувство, от которого я не мог избавиться. Желание оправдать доверие сразу двух отцов – родного и того, кто принял меня. Желание доказать, что их вера в мальчика по имени Борис не пропадёт впустую.
– Это тот дом? – вывел меня из мыслей таксист.
Я моргнул, заставляя глаза сфокусироваться на улице перед собой.
– Нет, следующий. Да, тот, где внедорожник у ворот.
Я выбрался из машины, когда дверь распахнулась, и Денис Аркадьевич вышел на крыльцо быстрым шагом. Его лицо светилось тёплой, открытой радостью.
– Вот он! Мой блудный сын вернулся! – сказал, подошёл стремительно и обнял так крепко, что у меня на мгновение перехватило дыхание.
– Я тоже очень рад тебя видеть, папа, – ответил я, и внутри что-то тихо дрогнуло.
Он улыбнулся глубже и, подхватив мой рюкзак, повёл в дом.
Это был первый раз за долгое время, когда я назвал его папой. Пока был за границей, мы общались редко, короткими сообщениями или звонками, и чаще всего я обращался к нему «отец» или «батя». Слово «папа» всегда требовало от меня небольшой внутренней подготовки, будто должен был переступить порог внутри себя. Я благодарил его всей душой и любил, но память о моём родном отце оставалась живой, и оттого между мной и Денисом Аркадьевичем сохранялась лёгкая напряжённость, тонкая, почти незаметная, но неизменно присутствующая.
Он, впрочем, никогда не показывал, что замечает её. Огнецвет умел принимать людей такими, какие они есть, и относился ко мне с той же любовью и вниманием, что и к моим сводным братьям. И теперь снова предоставил мне кров, позволив вернуться в свою семью, пока я размышляю над дальнейшими шагами.
– Как же приятно видеть тебя, Боря, – сказал он, ставя мой рюкзак на пол в комнате, которая когда-то принадлежала мне. – Я хочу услышать всё, что с тобой случилось, когда почувствуешь силы рассказать. Но сначала надо тебя накормить. Знаю я эти перелёты и их питание. На кухне остался пирог с капустой и мясом – тот самый, что ты всегда ел с удовольствием.
Он говорил, а в его голосе ощущалась такая прямая, земная забота, от которой тепло разлилось по груди. Я наконец почувствовал, что действительно вернулся домой.
– Звучит здорово, – ответил ему, и в этот же момент в животе громко напомнило о себе пустое пространство. Я поднялся и последовал за отцом через просторный, залитый мягким светом дом на кухню.
Он оживлённо говорил о мелочах, пока ставил сковороду на плиту и разогревал пирог тем способом, который я давно любил. В кухне запахло маслом и горячим тестом, и этот аромат действовал успокаивающе, возвращая меня в спокойные времена, когда жизнь ещё не была разорвана на перелёты, командировки и тревожные звонки, не говоря уже про обстрелы.
Отец расспрашивал о дороге, пересадках и самолётах, а потом начал рассказывать, как Леонид и Николай едва ли не спорили, кто первым позвонит мне, когда узнают о возвращении. Его слова лились непрерывно, но в какой-то момент я заметил в его голосе странную настороженность.
Когда я, наконец, приступил к пирогу и ел быстро, пытаясь поскорее насытиться, внезапно ощутил, что отец что-то скрывает. Это ощущение возникло спонтанно. Я дожевал третий кусок, остановился и спросил:
– Что с тобой? Случилось что-то?
Я, конечно, не забыл о его странном намёке в наш последний разговор, но тогда усталость была такой сильной, что отмахнулся от тревоги, как от комара. И зря – потому что его следующие слова полностью сбили меня с внутреннего равновесия.
– Ну да, есть одно событие, – сказал отец и поднял руку. На пальце блеснуло кольцо. – Я женился!
Я моргнул. Разглядел кольцо только сейчас, хотя обычно не упускаю подобные детали. Похоже, дорога вытрясла из меня всё внимание.
– Это… – начал я и вынужденно прочистил горло. – Это хорошо, папа. А кто она? Мы знакомы?
– Нет, но скоро познакомитесь, – уверенно ответил он. – Она чудесная женщина. Юлия Петровна, – в его глазах вспыхнул мягкий свет, а глубокий вдох выдал, что сердце у него сейчас живёт отдельно от рациональности. – Она скоро переедет сюда. Дом оживёт. Женского участия здесь давно не было.
– Это хорошо, – повторил я, хотя внутри из-за переутомления всё медленно перестраивалось под новую информацию. Насколько я знал, отец не открывал сердце никому с тех пор, как умерла его жена, мама Леонида. И вот теперь – новая супруга. Новый человек в доме. И не просто, а хозяйка, которая вскоре сюда переедет.
Он будто почувствовал моё состояние раньше меня самого.
– Не беспокойся, сынок. Тебе здесь место всегда найдётся. Просто Юлия Петровна переезжает одна, её дочь и внучка дальше будут жить в их квартире.
– Не хочу вмешиваться в твою личную жизнь, – сказал я, хотя прекрасно понимал, что вариантов у меня немного. Я только приехал и даже не занимался поисками квартиры. Слишком много было болезней, работы, поездок – там, где люди нуждались в лечении больше, чем я в крыше над головой. Да и само слово «дом» в последнее время звучало непривычно. Отец всегда болезненно реагировал на мою отстранённость, хотя никогда не говорил об этом напрямую. Это просто часть меня: внутреннее сопротивление переменам, появившееся ещё тогда, когда жизнь перевернулась в один миг. Теперь перемен становилось ещё больше. Усталость, которую я привёз с собой, давила внутри тяжелее прежнего.
– Ты не можешь вмешиваться, Боря. Ты часть семьи, – сказал он без всякого пафоса, спокойно и уверенно.