Тяжелые бархатные шторы были задернуты, но даже сквозь плотную ткань пробивался серый, унылый свет осеннего утра. Я сидела в своем любимом кресле — старом, с потертыми подлокотниками, но невероятно удобном, — и смотрела на чашку с давно остывшим кофе. В квартире стояла тишина, та самая звенящая тишина, которая бывает перед бурей или после больших похорон. Но хоронить было некого, кроме, пожалуй, моих иллюзий.
На столе перед мной лежал телефон. Черный глянцевый прямоугольник, который я боялась брать в руки последние три дня. Он молчал, но это молчание было обманчивым, как затишье перед артиллерийским обстрелом. Я знала: скоро они придут. Не позвонят, а именно придут. Потому что по телефону такие вопросы не решаются, а время у них поджимало.
Я поднялась, чувствуя, как скрипнули суставы — погода менялась к дождю. Нужно было привести себя в порядок. Нельзя встречать врага в халате и стоптанных тапочках, даже если этот враг — твой единственный сын и его жена. Я прошла в ванную, глянула в зеркало. Оттуда на меня смотрела уставшая женщина шестидесяти двух лет, с сетью морщинок вокруг глаз и плотно сжатыми губами. «Ничего, Галина, — сказала я своему отражению. — Ты и не такое выдерживала. Пережила девяностые, подняла ребенка одна, похоронила мужа. Справишься».
Квартира, моя гордость и крепость, казалась сейчас особенно уютной. Три комнаты в сталинском доме, высокие потолки, лепнина, которую мы с покойным Витей восстанавливали своими руками. Каждый угол здесь дышал памятью. Вот царапина на паркете — это маленький Димка учился кататься на трехколесном велосипеде. Вот след от фломастера на обоях за шкафом, который мы решили не заклеивать — первый художественный опыт сына. Эта квартира была не просто стенами. Это была вся моя жизнь, материальное воплощение сорока лет труда и любви.
Звонок в дверь раздался ровно в полдень, разрезав тишину резкой трелью. Я глубоко вздохнула, поправила воротник блузки и пошла открывать.
На пороге стояли Дмитрий и Алиса. Сын выглядел помятым, глаза бегали, он избегал смотреть мне в лицо. Невестка же, напротив, была собрана, накрашена безупречно, а в ее взгляде читалась решимость генерала, идущего на штурм неприступной крепости.
— Привет, мам, — буркнул Дима, переминаясь с ноги на ногу. — Мы войдем?
— Входите, раз пришли, — сухо ответила я, посторонившись.
Они прошли на кухню привычным маршрутом. Алиса сразу же окинула взглядом пространство, словно риелтор, оценивающий объект. Мне этот взгляд не понравился. В нем было слишком много хозяйского, собственнического интереса.
— Чай будете? — спросила я ради приличия, хотя меньше всего мне хотелось устраивать чаепитие.
— Не нужно чая, Галина Петровна, — жестко сказала Алиса, садясь за стол и складывая руки в замок. — У нас серьезный разговор. Времени мало.
Дима сел рядом с ней, ссутулившись. Он всегда становился меньше ростом, когда рядом была жена. Я помнила его другим — веселым, амбициозным парнем, который мечтал стать архитектором. Но потом появилась Алиса с ее железной хваткой и вечными требованиями «красивой жизни», и мой Дима превратился в приложение к ее амбициям.
— Я слушаю, — я села напротив, выпрямив спину.
— Мам, тут такое дело… — начал Дима, но Алиса его перебила.
— Дим, давай я. Ты вечно мямлишь. Галина Петровна, ситуация критическая. Вы знаете, что у Димы проблемы с бизнесом.
Я кивнула. «Бизнесом» они называли попытку перепродавать китайские автозапчасти, в которую вложили кучу денег, не изучив рынок. Я предупреждала, что это рискованно, но кто слушает бывшую учительницу математики, когда перед глазами маячат миллионы?
— Так вот, — продолжила Алиса, постукивая наманикюренным пальцем по столу. — Поставщики требуют оплаты. Сроки вышли вчера. Нас поставили на счетчик. Сумма… большая.
Она назвала цифру. У меня внутри все похолодело. Это было не просто много. Это было катастрофически много.
— И откуда такие долги? — спросила я, стараясь сохранять спокойствие. — Вы же говорили, что взяли кредит на развитие.
— Кредит ушел на аренду склада и первую партию, которая оказалась бракованной, — зло бросил Дима. — А еще мы заняли у частных лиц. Под расписку. Мам, там серьезные люди. Они не будут ждать. Они угрожают.
— Угрожают? — переспросила я.
— Да. Звонят, пишут. Вчера машину поцарапали во дворе. Мам, мне страшно, — в голосе сына прорезались истеричные нотки. — Они сказали, если до конца недели не отдадим, включат другие методы.
Я посмотрела на сына. Мне было жаль его, безумно жаль. Материнское сердце сжалось, требуя броситься на помощь, закрыть собой, спасти. Но разум, холодный и трезвый, напоминал: это уже было.
Это было три года назад, когда они захотели свадьбу на двести человек в загородном клубе. «Мама, это же раз в жизни!» — кричала Алиса. Я тогда отдала все свои накопления, «гробовые», как говорят старики.
Это было два года назад, когда им срочно понадобилась новая машина, потому что «на старой стыдно к клиентам ездить». Я взяла кредит на свое имя, который выплачиваю до сих пор с пенсии и подработок репетиторством.
Это было год назад, когда они поехали на Мальдивы, потому что «Алиса устала и выгорела», заняв у меня деньги, отложенные на ремонт зубов. Зубы я так и не сделала.
— И что вы предлагаете? — спросила я, уже зная ответ.
Алиса подалась вперед, ее глаза хищно блеснули.
— Выход есть только один. Продажа активов.
— Каких активов? У вас квартира в ипотеке, машина в залоге. Что вы можете продать?
— Не мы, Галина Петровна, — Алиса сделала паузу. — А вы.
В кухне повисла тишина. Слышно было, как капает вода из крана — прокладку нужно было менять, но руки не доходили вызвать мастера.
— Я? — переспросила я тихо.
— Мам, пойми, это единственный вариант! — Дима вдруг оживился, начал жестикулировать. — Твоя квартира в центре. Она стоит огромных денег. Мы узнавали, риелтор уже прикинул. Если продать ее сейчас, даже со скидкой за срочность, нам хватит покрыть все долги, закрыть ипотеку за нашу двушку, и еще останется!
— Останется? — я чувствовала, как к горлу подступает тошнота. — А мне куда? На улицу?
— Ну зачем так драматизировать! — Алиса поморщилась. — Мы все продумали. Мы купим вам замечательную студию в Новой Москве. Там воздух свежий, парки, новые дома. Не то что эта рухлядь с тараканами в перекрытиях. Или, еще лучше, домик в деревне. Вы же всегда говорили, что любите землю. Будете цветы выращивать, огурчики.
— Студию в Новой Москве… — повторила я, пробуя слова на вкус. — За пятьдесят километров от города? От моих подруг? От поликлиники, где меня знают врачи? От могилы мужа, до которой я сейчас могу дойти пешком?
— Галина Петровна, ну что вы цепляетесь за прошлое! — Алиса начала терять терпение. — Речь идет о жизни вашего сына! О его безопасности! А вы думаете о том, как вам до кладбища добираться? Это эгоизм!
— Эгоизм? — я подняла на нее глаза. — Эгоизм — это требовать от матери на старости лет лишиться единственного жилья, чтобы расплатиться за вашу глупость и жадность.
— Не смей так говорить про Алису! — взвился Дима. — Она меня поддерживает! Она ночами не спит, думает, как выкрутиться!
— Думает, как продать мою квартиру, ты хотел сказать?
— Мама, ты не понимаешь! — он вскочил, начал ходить по кухне, нервно дергая плечами. — Если мы не отдадим деньги, меня посадят! Или убьют! Ты этого хочешь? Ты хочешь на мою могилу ходить пешком?
Удар был ниже пояса. Классическая манипуляция, отточенная годами. Раньше это работало безотказно. Стоило Диме сделать несчастное лицо, пожаловаться на судьбу, и я распахивала кошелек. Но сегодня что-то сломалось. Может быть, дело было в том холодном взгляде Алисы, которым она мерила мои потолки, прикидывая их стоимость. А может, я просто устала быть ресурсом.
— Дима, сядь, — сказала я голосом, который не допускал возражений. Это был голос учителя с тридцатилетним стажем, от которого затихал самый буйный класс.
Сын послушно сел.
— Давай посчитаем. Три года назад — полмиллиона на свадьбу. Два года назад — миллион на машину. Год назад — триста тысяч на отпуск. Полгода назад — двести тысяч на «раскрутку соцсетей» для Алисы. Я ничего не забыла?
Они молчали.
— Я отдала вам все. Я работаю на пенсии, чтобы платить ваш кредит. Я хожу в пальто, которому десять лет. Я экономлю на еде. И вы считаете, что этого мало? Теперь вам нужны мои стены?
— Это не просто стены, это капитал, который простаивает! — фыркнула Алиса. — Одной бабке жить в трешке в центре — это непозволительная роскошь, когда молодая семья бедствует!
Слово «бабка» резануло слух, но одновременно и отрезвило. Вот, значит, кто я для них. Бабка. Помеха. Жилец, занимающий дорогую жилплощадь.
— А почему бы вам не продать свою машину? — спросила я.
— Она нужна для работы! И она в залоге, я же говорил! — крикнул Дима.
— А вашу квартиру? Переедете в студию, о которой вы так красочно рассказывали. Воздух, парки.
— Мам, ты издеваешься? У нас планы! Мы детей хотим завести! Куда мы в студию с ребенком? А у тебя три комнаты пустуют!
— Пустуют, — кивнула я. — Это мой дом, Дима. Здесь каждый гвоздь забит руками твоего отца. Здесь прошла моя жизнь. И я собираюсь дожить ее здесь, а не в бетонной коробке на краю географии.
Алиса резко встала, стул с противным скрежетом проехал по полу.
— Так. С меня хватит этих сантиментов. Дима, скажи ей.
Дима посмотрел на меня умоляющим взглядом щенка, которого собираются выгнать на мороз.
— Мам… Пожалуйста. Я клянусь, мы потом все вернем. Мы заработаем, выкупим тебе обратно жилье, или еще лучше купим. Подпишем любые бумаги. Только помоги сейчас. Спаси меня.
Я смотрела на него и видела не мужчину тридцати пяти лет, а маленького мальчика, который разбил вазу и пытается свалить вину на кота. Только ваза теперь стоила десятки миллионов, а осколки могли изрезать мою старость в кровь.
Я вспомнила разговор с соседкой, Верой Ивановной, неделю назад. Она рассказывала про свою знакомую, которая так же продала квартиру ради сына-игромана. Теперь живет в доме престарелых, потому что сын деньги проиграл, а новую квартиру так и не купил. «Сыночка обещал, сыночка клялся», — плакала та женщина.
— Нет, — сказала я твердо.
— Что «нет»? — не понял Дима.
— Денег не будет. Квартиру я продавать не стану.
— Ты не понимаешь! — взвизгнула Алиса. — Ты подписываешь сыну приговор! Ты вообще мать или ехидна?
— Я мать, которая слишком долго позволяла вам сидеть у себя на шее. И из-за этого выросли инфантильные паразиты. Дима, тебе тридцать пять. У тебя две руки, две ноги и высшее образование, которое, кстати, тоже оплатили мы с отцом. Иди работай. Таксуй, грузи вагоны, иди на стройку. Продай свои дорогие часы, айфоны, брендовые шмотки. Решай свои проблемы сам.
— Да ты… да как ты можешь! — Дима покраснел, его лицо исказилось злобой. Впервые я видела в нем эту черту — ненависть к тому, кто отказывается давать благо. — Отец бы так не поступил! Отец бы помог!
— Отец бы, — я медленно встала, опираясь руками о стол, чтобы скрыть дрожь, — отец бы взял ремень и выпорол тебя, как сидорову козу, за то, что ты довел семью до долговой ямы. А потом отправил бы на завод. Он, в отличие от тебя, знал цену деньгам.
— Мы подадим в суд! — выкрикнула Алиса. — Дима имеет право на долю в этой квартире! Это наследство!
— Ошибаешься, милая. Квартира приватизирована на меня одну. Дима отказался от своей доли в пользу первой машины, помнишь? Мы тогда оформили это нотариально. Так что юридически он здесь — никто. Только прописан. Но я могу и выписать, через суд, как утратившего право пользования, если он не платит коммуналку. А он не платит.
Алиса задохнулась от ярости. Она не ожидала, что «божий одуванчик» окажется подкованным в юридических вопросах.
— Пойдем отсюда, Дима, — прошипела она. — Твоя мать выжила из ума. Пусть сидит в своем склепе с клопами. Когда к ней придут коллекторы искать тебя, пусть не жалуется.
— Коллекторы сюда не придут, — спокойно ответила я. — Я сегодня же пойду к участковому и напишу заявление, что вы меня терроризируете. И замки сменю. А если кто-то явится — вызову полицию. Моя совесть чиста.
— Совесть? — Дима сплюнул на пол. Прямо на мой чистый линолеум. — Нет у тебя совести. Ты мне больше не мать. Сдохнешь тут одна, стакана воды никто не подаст.
Эти слова ударили больно, хлестко, как пощечина. Но странно — боли я почти не почувствовала. Только облегчение. Словно нарыв, который мучил годами, наконец-то вскрылся.
— — Хватит! Свои долги разгребайте сами. Ни гроша вам больше не дам, а о моей квартире даже не мечтайте! — чеканя каждое слово, произнесла я. — Вон отсюда. Оба.
Они вылетели из квартиры, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка с косяка. Я слышала, как Алиса визжала на лестничной площадке, обзывая меня старой каргой, как Дима что-то бубнил и пинал перила.
Я подошла к двери и закрыла ее на все замки. Потом накинула цепочку. Прижалась спиной к холодному металлу и сползла на пол. Сердце колотилось где-то в горле, руки тряслись. Я сидела на коврике в прихожей и плакала. Плакала не от страха, а от горького осознания того, что потеряла сына. Но где-то в глубине души я понимала: я потеряла его не сейчас. Я потеряла его много лет назад, когда первый раз решила проблему за него. Когда не дала ему набить свои шишки. Когда откупалась деньгами от воспитания.
Просидев так минут десять, я вытерла слезы. Вставать с пола было тяжело, но я поднялась. Прошла на кухню. На полу остался плевок сына. Я взяла тряпку, налила хлорки и тщательно, с остервенением вытерла это место. Потом вымыла руки.
Поставила чайник. Достала банку с вареньем — вишневым, без косточек, как любил Витя.
Жизнь не закончилась. У меня есть квартира. Есть моя пенсия. Есть ученики, которые ждут меня завтра. Есть подруги, с которыми мы собираемся в театр в субботу.
Я взяла телефон и занесла номера сына и невестки в черный список. Не навсегда. Может быть, когда-нибудь, когда они повзрослеют, когда научатся отвечать за свои поступки, мы сможем поговорить. Но не сейчас. Сейчас мне нужно защитить себя.
Я подошла к окну и раздвинула шторы. Дождь все-таки пошел — мелкий, нудный, осенний дождь. Но сквозь тучи, где-то очень далеко, пробивался слабый луч солнца.
Вечером я действительно сменила замки. Мастер, пожилой немногословный мужчина, посмотрел на меня с пониманием.
— Родственники? — спросил он, вкручивая новый личину.
— Они самые, — вздохнула я.
— Бывает. Крепость должна быть надежной.
— Это точно, — согласилась я.
В ту ночь я спала удивительно крепко. Впервые за многие месяцы меня не мучила бессонница. Я знала, что поступила жестоко. Но иногда, чтобы спасти человека, нужно отрезать страховку и позволить ему падать. Либо он разобьется, либо научится летать. Но тащить его на своем горбу в пропасть я больше не собиралась.
Утром позвонила сестра Алисы, пыталась давить на жалость, рассказывала про "семейные ценности". Я выслушала минуту и положила трубку. Потом позвонила моя старая подруга Вера.
— Галя, пойдем в парк? Там клены такие красивые, золотые стоят.
— Пойдем, Верочка, — ответила я и впервые за долгое время искренне улыбнулась. — Обязательно пойдем. Только я сейчас пироги в духовку поставлю. С капустой. Зайдешь потом на чай?
— Конечно!
Я замесила тесто. Мягкое, податливое, теплое тесто жило под моими руками. В квартире запахло дрожжами и уютом. Это был мой дом. Моя территория. И я никому не позволю превратить его в разменную монету чужих ошибок.
Прошло две недели. От общих знакомых я узнала, что Дима устроился на работу в службу доставки, а Алиса продала свои шубы и переехала к родителям в область. Они крутились, выживали, ругались, но — и это главное — они что-то делали. Сами. Без моей помощи.
Может быть, подумала я, доставая румяный пирог из духовки, это и был мой самый главный, самый трудный и самый ценный подарок сыну. Подарок под названием «взрослая жизнь». И цена этого подарка была — мое твердое «нет».