В коридоре кардиологического отделения было удивительно тихо для буднего дня.
Ирина ещё не знала, что именно здесь впервые подумает почти вслух: «Я вам не обязана».
Люди сидели вдоль стены, как школьники на продлёнке: кто-то уткнулся в телефон, кто-то вязал, кто-то просто смотрел в одну точку, экономя силы.
Ирина держала на коленях сумку с анализами и талон, машинально перечитывала время, будто оно могло измениться само по себе: 12:30, живая очередь, но по талонам.
Ей было пятьдесят шесть, и она уже научилась относиться к поликлиникам как к неизбежной части пейзажа, вроде луж весной: неприятно, но чего уж теперь.
Сегодня всё шло почти комфортно: она пришла заранее, сдала кровь, успела выпить чай из автомата, села почти у кабинета.
В телефоне притих семейный чат — редкая передышка от бесконечных «мам, а где…».
Дверь в конец коридора скрипнула, и внутрь, тяжело опираясь на трость, ввалилась она — та самая, которую Ирина раньше знала только как типаж, а не как конкретного человека.
Невысокая, в громком сиреневом пуховике, не до конца застёгнутом, с ярким платком на голове и выражением обиженной святости на лице.
По дороге она устало поправила платок, который сползал на глаза, и сдула пальцем пылинку с ручки трости, словно действительно давно на неё опиралась.
— Ой, деточки… — протянула она, задержавшись в дверях так, чтобы все на неё посмотрели.
— Убьёт же меня эта поликлиника.
Несколько человек автоматически подняли головы.
Ирина тоже посмотрела: рефлекторно — оценить степень «кошмара», который сейчас начнётся.
— Кто тут последний к кардиологу? — громко спросила женщина, хотя на двери крупным шрифтом было написано «Приём по талонам».
— Я, наверное, — отозвалась Ирина, подняв талончик.
— На двенадцать тридцать.
— Ой, золотце, ну пропусти тётю вперёд, а? — женщина уже шла к ней, шаркая, но подозрительно бодро обгоняя стулья с сидящими.
— Мне только спросить, у меня сердце, давление, я еле дошла, ноги не держат, Господи помилуй.
Говорила она напевно, как будто этот текст давно отрепетирован.
У неё на запястье поблёскивали массивные часы, а на сумке висел магнит «Алания», ещё один — «Турция» и маленький пластиковый ангелочек.
— У всех тут сердце, — тихо заметил мужчина в углу, не отрываясь от газеты, но так, чтобы это слышали только ближние.
Ирина почувствовала лёгкое напряжение в животе.
Просьба звучала вроде бы разумно: ну подумаешь, пропустишь одну бабулю, чего тебе стоит.
Через десять минут кто то в этом коридоре назовёт её бессовестной — но пока она об этом, конечно, не знала.
Где то внутри тут же поднялся мамин голос: «Уступи, ты молодая, тебе не убудет».
«Молодая», — усмехнулась про себя Ирина, скользнув взглядом по своим рукам с проступающими венами.
— У меня тоже талон, — спокойно сказала она вслух.
— Я с восьми утра тут: анализы, очередь… Я могу вам предложить поменяться.
— Какой у вас номер и время?
— Да что там время… — женщина всплеснула рукой, как будто Ирина предложила что-то кощунственное.
— У меня без записи, понимаешь, экстренно.
— Я еле дотащилась!
— Экстренно — это в приёмный покой или к дежурному врачу, — не выдержал тот же мужчина, но его опять никто не услышал «официально».
— Давайте так, — повторила Ирина, чувствуя, как в груди поднимается волнение, а голос всё ещё держится ровным.
— Я вас могу пропустить на своё время, а сама пойду после вас, когда вас врач примет.
— Мы просто местами поменяемся.
Она специально говорила медленно, почти по слогам, чтобы ни у кого не возникло ощущения, что она «огрызается».
— Ты что, издеваешься надо мной? — женщина моментально повысила голос.
— Ты хочешь, чтобы больная старуха тут сидела ещё час, пока ты там, здоровая лошадь, будешь своё давление обсуждать?
В коридоре стало заметно тише.
Глаза людей оторвались от телефонов и спикировали на Ирину.
— Я не здорова, — так же спокойно ответила она.
— У меня направление от кардиолога, а не просто так.
— И час я тут уже тоже сижу.
— Ой, слышали?! — женщина театрально оглянулась по сторонам.
— Торгуется с больным человеком!
— Стоит, как на рынке: «обмен, плата»…
— Ты что, деточка, с ума сошла?
— Женщина, ну что вам, сложно, что ли? — тут же вмешалась полная дама через два стула.
— Видите же, человек еле на ногах.
— Пропустили бы и не мучились.
Ирина заметила у неё на шее аккуратную золотую цепочку с подвеской в виде сердечка.
Про «войну» она тоже слышала: судя по лицу, максимум девяностые — вот её настоящая фронтовая полоса, а не окопы сорок пятого.
В горле вдруг пересохло так, будто она уже выговорила вслух что то запретное.
Талончик прилип к вспотевшей ладони, сердце стукнуло чаще, а в ушах на секунду зашумело, перекрывая чужие голоса.
— Я не против пропустить, — Ирина почувствовала, как внутри сжимается от этой общей интонации «ну вы что, не человек, что ли».
— Я против того, чтобы меня просто выкинули из очереди, будто меня здесь нет.
— Поэтому я предлагаю честный вариант: вы занимаете моё время, я — ваше.
Каждый в этом коридоре отлично знал, как «правильно» — уступить, смолчать и уйти домой с ноющим сердцем и чувством вины.
Ирина впервые поймала себя на мысли: а кто вообще решил это «правильно» за неё?
— У меня вообще-то давление двести! — выкрикнула женщина, хватаясь за сердце с такой точностью, словно отмечала точку на карте.
— Мне каждая минута дорога, а она мне тут условия ставит!
— Если у вас двести, — опять не выдержал мужчина с газетой, — вы бы уже не вопили так, а лежали.
— Да кто вы такой, чтобы мне говорить! — отрезала женщина, но уже не так громко: на мужчин орать сложнее, реакция непредсказуемая.
Давление в коридоре ощутимо выросло.
И, честно говоря, не только артериальное.
Ирина почувствовала на себе десяток взглядов: холодных, любопытных, осуждающих, и пару сочувствующих — но те предпочли молчать.
Внезапно всплыл старый кадр: душная советская поликлиника, облупленные стены, она — худенькая подросток в куртке «на вырост» и мамина рука в спину.
«Уступи, ты у меня добрая, не то вырастешь эгоисткой», — шепнула тогда мама и буквально протолкнула её вперёд к беременной женщине.
— Девушка, — нетерпеливо сказала та самая полная дама, — ну правда, что вам, жалко, что ли?
— В наше время стариков уважали.
«В наше время», — вздохнула про себя Ирина.
Это «наше» почему то каждый раз означало: «я хорошая, а ты сейчас плохая».
— Я с уважением отношусь, — произнесла она уже короче.
— Я просто не хочу, чтобы мной пользовались.
— Ой, слышали, слышали? — не унималась женщина с тростью.
— Пользуются!
— Я, значит, всю жизнь на заводе, на двух работах, пережила перестройку, детей подняла, а теперь я, видите ли, пользуюсь.
Внутри поднималась знакомая смесь стыда и раздражения.
Стыд — за то, что не бросается сейчас героически на амбразуру чужой боли.
Раздражение — за то, что её туда активно толкают, ещё и виноватой делают по дороге.
«Может, правда уступить?» — мелькнуло в голове.
«Ну будет у тебя ещё один лишний криз, подумаешь».
«Зато не будешь сидеть под этим взглядом, как последняя бессердечная».
Она сильнее сжала в пальцах талон, почувствовала, как шершавый край бумаги больно впивается в кожу.
«Стоп», — сказала она себе.
«Ты вообще-то сюда за своим сердцем пришла, а не за тем, чтобы чужую совесть подлатать».
— Я остаюсь на своём месте, — спокойно произнесла она вслух.
Перед этим Ирина медленно разогнула плечи, словно возвращая себе собственный рост, и глубоко выдохнула.
— Предложение обменяться временем в силе.
— Больше обсуждать это не буду.
В коридоре повисла густая неловкая пауза.
Та самая, которую хочется залить чем угодно — словами, шутками, хоть очередью в буфет — лишь бы не молчать.
— Ну и сиди, бессовестная, — прошипела женщина ей почти в лицо.
— Не дай бог тебе в старости так же стоять и умолять.
Она театрально опустилась на ближайший свободный стул, тяжело, со стоном, будто садилась на гвозди.
Трость с глухим звуком упала рядом.
— Ой… плохо мне… — протянула она, закрывая глаза.
— Сердце, сердце… Если я тут умру, это на вашей совести будет.
На Ирину снова уставились.
В этих взглядах было уже не только осуждение, но и лёгкий интерес: а вдруг правда сейчас кто то умрёт, прямо при них, и будет что рассказать соседям.
— Может, вам воды? — осторожно спросила женщина с вязанием напротив.
— Мне справедливости надо, а не воды! — отрезала «умирающая», приоткрыв один глаз.
Ирина отвела взгляд на линолеум.
На нём была небольшая трещина, и она стала её долго и упорно разглядывать, как будто от этого зависела жизнь.
Так легче было не видеть вытянутых лиц и не слышать маминого «ты же у меня добрая девочка».
«Доброта — это не когда ты автоматически всем всё отдаёшь», — упрямо возразил новый, ещё непривычный внутренний голос.
«Это когда ты сама решаешь, кому и сколько, а не когда за тебя решают, куда ты обязана себя отдать».
Дверь кабинета открылась, выглянула медсестра с усталым лицом.
— Кто на двенадцать тридцать, Погодина? — спросила она.
Ирина поднялась.
Колени чуть дрогнули — не от сердца, от прожитых минут под этим моральным прожектором.
— Вот она, — тут же взвилась женщина с тростью, указывая на Ирину пальцем.
— Это она меня, старую, больную, не пустила!
Медсестра как будто и не услышала.
За смену у неё таких историй, кажется, по нескольку штук.
— Проходите, — сказала она Ирине.
Когда Ирина вошла в кабинет, за дверью ещё слышался возмущённый шёпот, где особенно чётко пробивалось «черствеют люди», «совести нет».
Врач что то спрашивал про жалобы, она отвечала автоматически, но на заднем фоне всё ещё крутилась сцена в коридоре.
Пульс постепенно выровнялся, шум в ушах стих.
Врач сделал пометку, выписал таблетки, привычно пробормотал что то про «не нервничать», как будто это можно включить галочкой в настройках.
Когда она вышла обратно в коридор, очередь сдвинулась.
«Умирающая» женщина на своём стуле уже не сидела.
Трость тоже исчезла.
Ирина машинально посмотрела в сторону туалета, но та появилась с противоположной стороны коридора — бодрым шагом, с тяжёлой сумкой в одной руке и той самой тростью в другой, зажатой почти подмышкой, как лишняя деталь.
— Ой, успела-таки на анализ, — говорила она кому то по телефону, даже не понижая голос.
— Да нет, нормально всё, ноги как ноги, дотащила же.
— Да, ещё в аптеку сбегаю сейчас.
Она шла быстро, вразвалочку, но без тени той мучительной немощи, которую разыгрывала пятью минутами ранее.
Увидев очередь, автоматически сбросила скорость, слегка согнула спину и снова повисла на трости.
— Ой, деточки, ну что ж вы так долго то, — уже другим, «страдальческим» тоном протянула она, занимая место у стены, в двух шагах от кабинета.
Ирина остановилась, глядя ей вслед.
Говорить ничего не хотелось.
Внутри будто кто то поставил последнюю точку в длинном предложении: ясно, спокойно, без фейерверков.
— Смотрите ка, опять она, — пробормотала женщина с вязанием, наклоняясь к соседке.
— Это которая каждый месяц тут «умирает», а потом бегает по этажам.
— Ага, — подхватила соседка, молоденькая, с переноской у ног.
— Я её ещё год назад здесь видела.
— В регистратуре девчонки говорят, она так всегда: сначала скандал, потом как огурчик.
— Вон той, — женщина с вязанием чуть кивнула в сторону Ирины, — повезло, что не повелась.
— Она у нас, бывает, по три человека подряд «по жалости» выдавливает, как лимоны.
Ирина встретилась с их взглядами коротко, без улыбки, но и без прежнего напряжения.
Ей не нужно было никаких извинений вслух, но в этих обрывках фраз было ровно то подтверждение, которого так не хватало полчаса назад.
— Ну, извините, — негромко произнесла та самая полная дама, что раньше учила про «уважение к старикам».
— Я думала… Ну, в общем…
— Всё в порядке, — спокойно сказала Ирина.
— Вы же не знали.
Она взяла сумку, поправила шарф и пошла к выходу по длинному коридору, который уже не казался таким душным.
Спина была ровной, шаг — обычным, не победным, просто своим.
По пути она поймала себя на том, что не злится на женщину в сиреневом пуховике.
Где то на дне было скорее сухое понимание: таких людей много, и они всегда найдут, на чьей совести покататься.
Когда у доброты нет двери, только сквозной проход, через неё ходят все подряд, не разуваясь.
Ирина вдруг отчётливо ощутила: ей пора хотя бы защёлку на эту дверь повесить — для начала.
Она вышла на улицу и вдохнула прохладный воздух, в котором не было ни осуждающих взглядов, ни театральных стонов.
Телефон в сумке пискнул — младшая дочь прислала фотографию внука с подписью: «Бабушка, я тебя люблю».
Ирина улыбнулась уже по настоящему, без горечи.
Оказалось, «нет» — слово тяжёлое, но почему то не убило ни её, ни эту очередь.
Сердце после него билось ровнее, чем утром, и это было лучшим аргументом в пользу собственных границ, чем любые чужие оценки.