***
Дед Ефим услышал тот звук первым. Не привычное «кудах-тах-тах», а нечто иное — глухой, металлический стук, будто кто-то бьёт пустой железной кружкой о камень. Он доносился из старого курятника, пахнущего помётом, пылью и чем-то ещё — сладковатым и гнилым, как испортившееся мясо.
В гнезде, на жухлой соломе, лежало оно. Не простое яйцо, а огромное, размером с гусиное, но не белое, а странного, мерцающего золотого оттенка. Скорлупа его была испещрена замысловатыми тёмными узорами, которые, если смотреть подольше, начинали шевелиться, словно черви.
Курочка Ряба сидела рядом. Она не квохтала. Она смотрела на них, Ефима и старуху Марину, своими блёклыми, куриными глазами, и в этом взгляде была не птичья глупость, а древняя, нечеловеческая усталость. И что-то ещё. Что-то вроде предупреждения.
— Чёрт возьми, — прохрипел Ефим. — Да это ж… золотое.
Жажда, та самая, что грызет изнутри крестьянина, жившего вечно в долг и впроголодь, заставила его схватить яйцо. Оно было на удивление тёплым, почти горячим, и пульсировало, как живое сердце. Он принёс его в избу.
Что было дальше, вошло в местный фольклор. Дед бил по яйцу кулаком, потом молотком. Старуха била — сначала скалкой, потом головой о печь в отчаянии. Оно не разбивалось. Оно лишь издавало тот же глухой, издевательский стук, от которого в висках начинала пульсировать кровь. А Ряба сидела на пороге и смотрела. Всегда смотрела.
Ночью Ефиму почудилось, что яйцо тихо смеётся. Скрипучий, сухой смешок, похожий на стрекот сверчка. Он накрыл его тряпкой, потом чугунным котелком — ничего не помогало. Смех продолжался, тихий, на самой грани слуха, сводя с ума.
На третью ночь старуха Марина не выдержала. Она схватила яйцо и с диким криком швырнула его в стену. Оно отскочило, как мячик, и покатилось по полу, а изнутри послышался новый звук — тихий, мерный скрежет, будто что-то точило коготь изнутри.
А утром они проснулись от крика. Это кричала Марина. Ефим лежал рядом, мёртвый. Его лицо было застывшей маской ужаса, а в глазах, широко раскрытых, плескалось нечто жёлтое и вязкое, как испорченный яичный желток. Из его открытого рта выползал маленький, мокрый, только что вылупившийся цыплёнок. Он был слепым и лысым, с розовой, покрытой синими жилками кожей. И он пищал. Тонко-тонко, как расстроенная струна.
Марина, обезумев от ужаса, выбежала из избы с диким воплем. Её нашли позже в колодце.
Избу сожгли. Сожгли и Ефима, и мерзкого цыплёнка, и саму Рябу, которая так и не попыталась убежать, а лишь сидела на своём месте, пока огонь не охватил её перья.
Но на этом история не закончилась. Она только началась.
Прошло полгода. В соседней деревне, у молодой пары, чья курица вдруг снесла странное, тёплое яйцо с тёмными узорами, пропал ребёнок. Нашли его в амбаре. Мёртвого. А из его скрюченного рта торчало маленькое, жёлтое пёрышко.
Потом история повторилась в городе, в частном секторе. Потом ещё раз. И ещё.
Оно не умирает. Оно просто ищет новых хозяев. Голодных. Жадных. Отчаявшихся. Оно приходит в образе обещания — богатства, чуда, простого решения всех проблем. Оно стучится в вашу дверь тем самым глухим, металлическим стуком.
И если вы однажды услышите его — не поддавайтесь. Не впускайте его в свой дом. Не впускайте в свою жизнь.
Потому что Ряба — это не сказка. Это предупреждение. Предупреждение о том, что некоторые проклятия не снимаются. Они лишь вылупляются, чтобы начаться снова. И снова. И снова.
И сейчас, где-то совсем рядом, на старом, пыльном гнезде, сидит очередная курочка. И смотрит на вас. И ждёт.
***
