Часть 9. Глава 166
…легкие, как восстановить газообмен, как вытащить этот кошмар из тела заболевшего. «Сентиментальность – роскошь, которую здесь не могут себе позволить ни врачи, ни пациенты, – подумал Прокопчук, глядя на синюшное лицо солдата. – Моя работа – чинить механизм». И чуть позже ему пришла в голову еще одна, не показавшаяся крамольной или неправильной мысль: «Если захочет потом вернуться домой «в особом порядке», помогу, чем смогу».
«Особым порядком» мошенническую схему с подделкой больничных листов придумал называть бывший начальник финансовой части капитан Кнуров. Его давно уже не было в живых, но кодовое обозначение Прокопчуку понравилось, зацепилось в голове, и он стал его использовать, как своё собственное. К тому же, если кто-то со стороны услышит, то непонятно вообще, что за порядок такой и почему особый. Под такую терминологию можно подвести любой смысл.
Через трое суток Колесникову стало значительно лучше. Кризис миновал, цвет лица вернулся к нормальному. Когда он смог говорить без задыхания, тихо произнес, когда Ренат Евграфович пришёл его навестить. Не просто так, – с прицелом на выгодное дельце.
– Спасибо, товарищ майор. Я думал, это конец.
Прокопчук лишь коротко кивнул. Он спас его не из доброты, а потому что это была его работа. И потому что каждый спасенный солдат – это его личный, пусть и маленький, вклад в восстановление своего статуса и самоуважения: единственного, что как ни старалась, а не смогла отнять московская аферистка. Правда, солдат об «особом порядке» так и не попросил. Более того: через медсестру Ренат Евграфович узнал, что Колесников твёрдо намерен вернуться на передовую. «Когда ты в следующий раз здесь окажешься, тобой заниматься будут хирурги», – расстроенно подумал майор.
Следующим, кого Прокопчук взялся лечить, стал капитан Гиоргадзе, тридцатилетний командир роты. Крепкий, подтянутый офицер, он лежал с жалобами на невыносимую, раскалывающую головную боль, тошноту и давление, которое по приборам зашкаливало – 200 на 120. Прокопчук осмотрел его: физически – идеальный солдат. Анализы, ЭКГ, общие показатели – всё в пределах нормы, кроме этого безумного, неконтролируемого давления.
– Капитан, пьете? – спросил майор, его взгляд был прямым и пронзительным. – Честно отвечать! Я не поп, но считайте, вы на исповеди.
– Никак нет, товарищ военврач.
– Запрещенные вещества, энергетики?
– Что вы! Это исключено. И сам не употребляю, и подчинённым запретил.
– Тогда объясните мне, почему у вас давление, как у столетнего деда, который всю жизнь сидел на коньяке?
Гиоргадзе, лежавший на койке, пожал плечами.
– Не могу знать.
– Может, есть еще что-то, о чём вы не говорите?
Капитан помялся. Потом сказал:
– Я… не могу спать. Постоянно слышу…
– Что вы слышите? Звуки боя, взрывы? – Прокопчук уцепился за эти слова. Интуиция подсказывала: вероятно, в голове капитана созрел хитрый план, как вернуться домой, возможно, просто покинув зону боевых действий и перейдя на более спокойное место службы. «Теперь многие так хотят, – думал Ренат Евграфович. – А что? Вон, льготные программы для поддержки защитников Родины, продвижение по службе».
– Нет. Тишину, – вдруг ответил Гиоргадзе, прервав размышления майора. Тот нахмурился. Это было что-то новое в его практике.
– Тишину?
– Да. Мы стояли в обороне. Две недели – постоянный, изматывающий обстрел. Я потерял половину роты. Казалось, земля не перестанет трястись. А потом... тишина. И вот эта тишина... она хуже всего. Я жду. Жду, когда снова начнется. Когда тихо, не могу дышать, не могу двигаться. Я думаю, что они уже здесь. За спиной. В пяти метрах.
«Психический, похоже, натуральным образом», – недовольно подумал Ренат Евграфович и взял историю болезни. Капитан был «за ленточкой» с самого начала. Несколько лёгких ранений, ни одного тяжёлого. А теперь он лежал тут с давлением и боялся тишины, потому что она означала, что враг подобрался слишком близко, чтобы стрелять издалека, или же готовится к решительному, последнему штурму.
Прокопчук, который сам только что пережил свой личный финансовый и эмоциональный «обстрел» в Москве, внезапно, болезненно ясно понял пациента. Его собственная тишина после того, как он осознал потерю всех денег, была такой же пугающей, наполненной ожиданием нового, еще более сокрушительного удара.
– Может, это страх погибнуть? Но у меня такого раньше…
– Капитан, вы не боитесь смерти, вы боитесь неизвестности, – произнес Прокопчук, глядя не на него, а в окно. – Это лечится. И это не ваша вина. Ничего, ничего, всё наладится, – майор, ощущая с Гиоргадзе ясно сознаваемое «родство душ», подержал его за плечо в знак поддержки. Потом назначил схему лечения: сильные седативные препараты, мягкие антидепрессанты для снятия тревоги и, разумеется, гипотензивные средства. Он сознательно не стал вызывать психиатра. Он знал, что в военном госпитале диагноз, связанный с «тревожным расстройством» – это не просто лечение, это клеймо, конец карьеры и путь к списанию.
– Вот что, капитан. Я выпишу вам лекарства. Вы будете спать. Нормально, глубоко. А когда проснетесь, то станете думать не о тишине, а о том, как навести порядок в своей роте, и о том, что вам нужно восстановить силы. Идите в отпуск. На две недели.
– Я не могу, товарищ майор! Я нужен там.
– Можете. Я напишу в рапорте: «Обострение гипертонической болезни, требуется санаторно-курортное лечение». Иначе вы здесь сляжете навсегда, и потом станете абсолютно бесполезны. К тому же высокое давление – это путь к инсульту. Оно вам надо?
– Никак нет.
Прокопчук, сам того не осознавая, проявил милосердие, но сделал это с циничной, холодной расчетливостью, через подлог диагноза, о котором, что удивительно, его никто не просил. Не заплатил ни копейки. Он спас офицера от клейма, потому что в глубине души, в той самой, которая была разбита московским предательством, понимал, что сломаться может абсолютно каждый, независимо от звания.
«Я сам едва не сломался», – тоскливо подумал Прокопчук. Стало себя очень жалко. Захотелось поскорее услышать мягкий шелест купюр, ощутить их приятный, щекочущий ноздри запах. Военврач поднялся и вышел. В следующей палате его ждал прапорщик Зайцев – сорокапятилетний завскладом. Поступил с приступом острой боли в животе.
– Товарищ майор, умираю! Режьте! – вопил Зайцев, покрытый холодным потом.
Прокопчук, давно привыкший к театральным эффектам и преувеличениям, осмотрел пациента. Живот был мягкий, но болезненный в эпигастрии. И сквозь боль, едкий запах пота и лекарств майор отчетливо уловил знакомый горький запах перегара. Конечно, прапорщика он сразу узнал. Этот хитрый жук уже не впервые оказывался в этом госпитале. Причины всегда были одинаковыми, хоть Зайцев и всякий раз упрямо не желал этого признавать.
– Прапорщик, ты что, опять? – спросил Ренат Евграфович.
– Да не пил я, не пил, товарищ майор! – начал Зайцев оправдываться сиплым голосом. – Только… ну, может, если немного совсем. За победу!
Майор вспомнил анамнез Зайцева. За полгода тот попадал в госпиталь уже в третий раз. Он не воевал на передовой, но его личная битва шла в тылу – с самим собой. Его вторая жена ушла к другому, забрав детей – двух дочек. А единственный сын от первого брака, старший, которого прапорщик видел в прошлом году, недавно погиб на фронте. Зайцев, не имея возможности самостоятельно справиться с горем, начал пить. Он делал это от безысходности, пытаясь заглушить боль утраты. Панкреатит был его личной, медленной смертью, которую завскладом приближал, как умел.
Прокопчук, который сам был не прочь выпить, но всегда делал это дорого и красиво, с отвращением посмотрел на Зайцева.
– Ты не за победу пил, прапорщик, а чтобы забыть. Думаешь, твой сын, который сложил голову за нашу страну, одобрил бы такое поведение? Или те две дочки, о которых ты рассказывал с такой нежностью, хотят, чтобы их папа пропал навсегда? А еще ты забыл, Зайцев, что у тебя есть печень и поджелудочная железа, которые не прощают такого отношения.
– Товарищ майор…
– Молчать! – рявкнул Прокопчук, и в палате повисла тишина. – Ты – завскладом. Ты обеспечиваешь бойцов всем необходимым. Это – твой вклад в победу. Значит, обязан быть трезвым! А вместо этого разлагаешься, как… И твоё тело за тебя воюет, ломаясь от алкоголя!
Он назначил ему строжайшую диету, спазмолитики, ферменты. Лечение было стандартным, но Прокопчук решил добавить то, что Зайцеву было нужнее всего: воспитательный момент.
– Будешь лежать здесь, пока не увижу, что ты не только физически, но и морально готов вернуться к службе. Если еще раз увижу в таком состоянии… лично напишу рапорт. И ты, Зайцев, поедешь не на склад, а на передовую, в штурмовую бригаду.
Угроза подействовала мгновенно. Прапорщик, который боялся передовой больше, чем панкреатита, побледнел. Его стоны стихли. Прокопчук вышел из палаты. Он не был уверен в том, что Зайцев снова не сорвется, когда боль утихнет, и что бутылка снова не покажется ему единственным выходом. Но он, как врач, сделал свою работу. Спас пациента от смерти и дал ему временный, пусть и шаткий, стимул жить.
«Я не священник, доктор. Лечу тело, а не душу, – оправдал себя Ренат Евграфович. – Душу пускай лечат в Москве… за мои деньги». На самом деле он просто не хотел видеть в Зайцеве свое собственное возможное будущее – пьяного, потерявшего всё, воющего от отчаяния в грязном углу. Да еще и злился на завскладом. Тот также не предложил использовать «особый порядок», хотя майор предполагал, что денег у Зайцева предостаточно, – очень у него хлебная должность.
Случай, который окончательно вырвал Прокопчука из гнетущих мыслей о собственном провале, ждал его в конце коридора. Молодая связистка, старшина Ахмедова, поступила с высокой, несбиваемой температурой, невыносимыми болями в суставах и странной, симметричной сыпью на лице, напоминающей форму бабочки. Все врачи, включая опытного дежурного терапевта, разводили руками. Было подозрение на тяжелую инфекцию, но анализы были совершенно нетипичными, противоречивыми.
Прокопчук, увидев ее, сразу почувствовал прилив профессионального, почти азартного интереса. Это то, что он любил – сложный, неординарный случай, требующий не только протокольного, но и острого интеллектуального подхода. Здесь не было места рутине.
– Что это с вами приключилось? – мягко спросил он, присаживаясь рядом.
Ахмедова, несмотря на сильную слабость и лихорадку, держалась с достоинством.
– Температура, товарищ военврач. И суставы болят. Кажется, грипп.
Прокопчук склонился, внимательно осматривая сыпь. Классическая «бабочка» на переносице и щеках. Он напряг память, вспоминая лекции из института, которые, казалось, были в другой, мирной жизни.
– Системная красная волчанка, – тихо произнес он, больше для себя, словно произнося забытое заклинание. – Аутоиммунное заболевание. Ваше тело решило, что вы – враг.
Ренат Евграфович не знал, что старшина Ахмедова из семьи потомственных военных. Она пошла на фронт добровольно, чтобы доказать отцу, полковнику в отставке, что она не просто «дочка», а настоящий, стойкий боец. Работала на износ, обеспечивая критически важную связь, спала по три-четыре часа в сутки. Ее тело, не выдержав постоянного стресса, напряжения и отсутствия отдыха, дало сбой. Собственная иммунная система молодой женщины, предназначенная для защиты, обернулась против нее.
Прокопчук, понимая, что каждая минута на счету, назначил сложные, редкие для полевого госпиталя анализы: антинуклеарные антитела, волчаночный антикоагулянт. Но не стал ждать результатов, сразу начав терапию. Это был риск, но он знал, что промедление при таком агрессивном развитии заболевания может стоить женщине почки или даже жизни.
– Старшина, вы не сможете вернуться на передовую, – сказал он ей, когда температура под действием гормонов немного спала. – Это хроническое заболевание. Вам нужно длительное лечение, покой и наблюдение. Это приказ вашего тела.
Ахмедова заплакала. Слезы текли по щекам, избегая «бабочки». – Но… я должна! Отец… он будет считать, что сломалась!
– Ваш отец поймет, что вы сделали все, что могли, – Прокопчук впервые в жизни говорил эти слова искренне, без тени цинизма. Его тон был отеческим и мягким. – Ваше тело сказало «стоп». Вы не сломались, старшина. Вы просто... перегорели. Вы заслужили отдых.
Он сидел у ее койки, подробно, профессионально объясняя суть болезни и схему лечения. В этот момент Ренат Евграфович стал настоящим врачом, забывшим о взятках, о коварной эскортные и о пропавших деньгах. Он был в своей стихии, спасая жизнь, которая могла быть потеряна из-за банальной ошибки в диагностике, и чувствовал странный, мощный прилив сил, даже удовлетворение, которое не давало ни одно дорогое шампанское. «Вот она, моя настоящая, не обесцениваемая валюта, – подумал он. – Медицинские знания. Их у меня не украсть, как бы кто ни старался».
К концу дня Прокопчук был измотан, но внутри ощущал странное, почти забытое удовлетворение. Он спас четырех человек, каждый из которых нес свою, невидимую миру, битвы. Вернулся в свою маленькую, после отеля казавшуюся тесной комнату. Снял халат, повесил его на крючок. Этот предмет был теперь его броней и мундиром.
Потом достал из портмоне несколько мятых купюр – жалкие остатки отпускных. На них можно было купить бутылку дешевой водки в ближайшем поселке и какой-никакой закуски. Но Ренат Евграфович не стал. Желание заглушить реальность пропало. Он выпил стакан воды из-под крана, лег на жесткую, казенную койку и закрыл глаза.
Он больше не думал о Москве, о мести или о том, как вернуть деньги. Он думал о Колесникове, который теперь дышал ровно. О Гиоргадзе, который, по словам медсестры, спал без панических атак. О Зайцеве, который боялся передовой. И о Ахмедовой, которая, возможно, будет жить, благодаря вовремя поставленному диагнозу.
Его падение оказалось сокрушительным, но оно привело его туда, где он был по-настоящему нужен. Потерял деньги, но вернулся к работе. И в ней, в этом прифронтовом госпитале он, Ренат Евграфович Прокопчук, снова почувствовал себя человеком. Не героем, не жуликом, а просто – врачом-терапевтом.
Он уснул, и впервые за долгое время ему не снились ни роскошные отели, ни красивые женщины, ни чемоданы с деньгами. На смену им пришли рентгеновские снимки и графики артериального давления.