Фикус на подоконнике в гостиной был единственным живым существом в квартире, которое понимало Анну без слов. Она купила его три года назад, маленьким, почти замученным росточком в уценке, и выходила. Теперь он раскинул свои мясистые, глянцевые листья почти на пол-окна, и каждый новый листок, разворачивающийся из тугого, красноватого чехла, был для Анны маленькой победой. Она протирала ему листья влажной тряпочкой, рыхлила землю и разговаривала с ним, когда мужа не было дома. Фикус молчал в ответ, но Анне казалось, что он растет именно для нее. В отличие от всего остального в этой жизни, что росло, требовало и разрасталось само по себе, не спрашивая ее разрешения.
Вечерний звонок застал ее как раз за этим занятием. На дисплее высветилось «Светлана Борисовна». Анна вздохнула, провела тряпочкой по последнему листу и только потом ответила, стараясь, чтобы голос звучал бодро и приветливо.
— Алло, Светлана Борисовна, добрый вечер.
— Добрый, Анечка, добрый, — заворковал в трубке голос свекрови, сладкий, как перезрелая слива. — Не отвлекаю? Чем занимаешься, хозяюшка?
— Да вот, за цветами ухаживаю. Как вы? Как здоровье?
— Ой, какое там здоровье в наши годы, — последовал стандартный заход, после которого обычно шло основное блюдо. — Давление скачет, ноги гудят. Но мы, старики, терпим. У вас-то с Вадиком всё хорошо?
— Всё в порядке, спасибо. Вадим еще на работе, должен скоро приехать.
— Вот-вот, работает мой мальчик, не покладая рук. Всё для семьи, всё в дом. Анечка, я ведь по делу звоню. Дело-то у нас семейное, важное.
Анна замерла. Сердце сделало неприятный кульбит и зачастило. «Семейное дело» в лексиконе Светланы Борисовны всегда означало одно: кому-то из бесчисленной родни мужа снова что-то понадобилось. И чаще всего этим «чем-то» была их с Вадимом квартира. Вернее, её, Аннина, квартира.
— Я вас слушаю, — сказала она как можно ровнее.
— Помнишь троюродную сестру мою, Любу, из Воронежа? У нее сын, Славик. Мальчик хороший, толковый, только вот с работой у них там совсем беда. Решил в столицу податься, счастья попытать. На первое время ему же где-то надо зацепиться, верно? Голову приклонить.
Анна молчала, крепко сжав в руке влажную тряпку. Она знала, что последует дальше. Эта пьеса разыгрывалась уже не в первый раз, менялись только имена и степень родства.
— Так вот, мы тут посоветовались… Мальчику для нормальной работы нужна прописка. Временная регистрация, ты же понимаешь. Чистая формальность! Чтобы он мог официально устроиться, в поликлинику, если что, обратиться. Он у вас жить не будет, что ты! Помыкается по общежитиям, койку снимет. Ему только бумажка нужна. Вадик сказал, у тебя с документами всё в порядке, ты же у нас собственница.
Слово «собственница» прозвучало с едва уловимой ядовитой ноткой. Как будто это было не преимущество, а досадный дефект. Квартира досталась Анне от бабушки. Старенькая двушка в спальном районе, в которую она вложила все свои сбережения, душу и десять лет жизни, чтобы превратить ее в уютное гнездо. Когда они с Вадимом поженились, он въехал сюда. И вместе с ним в её жизнь незримо въехала вся его многочисленная родня, для которой эта квартира автоматически стала чем-то вроде перевалочной базы, камеры хранения и бесплатной гостиницы.
— Светлана Борисовна, — осторожно начала Анна, — вы же понимаете, прописка, даже временная, это большая ответственность…
— Анечка, какая ответственность? — мгновенно перебила свекровь, и сладкие нотки в голосе сменились стальными. — Ответственность — это когда родным людям не помогают! Мы же семья! Или для тебя это пустой звук? Мальчик на улице останется, а ты будешь о бумажках беспокоиться? Я Вадику всё объяснила, он полностью согласен, что так будет правильно. Он завтра привезет бланк, тебе только подписать.
И она повесила трубку, не дав Анне и шанса возразить. Анна постояла несколько секунд с телефоном в руке, глядя на свой фикус. Тот молчаливо взирал на нее блестящими листьями. «Ну что, друг, — сказала она шепотом, — кажется, у нас снова гости. Невидимые».
Вадим пришел через час, пахнущий морозом и выхлопными газами. Он поцеловал ее в щеку, прошел на кухню и с аппетитом набросился на ужин. Анна молча сидела напротив, ковыряя вилкой остывшую гречку. Она ждала.
— Мама звонила, — начал он, как бы между прочим, дожевывая котлету. — Говорила, что с тобой уже пообщалась насчет Славика.
— Пообщалась — это громко сказано. Она поставила меня перед фактом, — тихо ответила Анна.
— Ань, ну что ты начинаешь? — Вадим недовольно нахмурился. — Это же просто формальность. Парень приехал в большой город, ему надо помочь. Мы же не звери.
— Вадим, два года назад мы так же «просто формально» прописали твою двоюродную племянницу. И эта «формальность» потом полгода жила у нас на диване в гостиной, потому что ее «кинули с общагой». А потом мы еще полгода не могли ее выписать, потому что она уехала в неизвестном направлении.
— Ну, то была Вероника, она девушка непутевая, — отмахнулся муж. — А Славик — парень серьезный. Мама за него ручается.
— Твоя мама за всех ручается! — в голосе Анны появились нотки отчаяния. — А жить с последствиями мне. Это моя квартира, Вадим! Моя! Я не хочу, чтобы в ней были прописаны посторонние люди. Я имею на это право?
— Перестань, — он встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен. — Права, обязанности… Мы семья, и должны друг другу помогать. Вопрос решен. Я завтра после работы заеду в МФЦ, возьму бланк. Не делай из мухи слона, пожалуйста.
Он ушел в комнату смотреть телевизор, оставив ее одну на кухне с грязной посудой и чувством полного бессилия. Весь вечер она ходила по квартире, и стены, которые всегда дарили ей ощущение защиты, теперь казались чужими, проницаемыми. Она смотрела на свои вещи: на книжный шкаф с любимыми романами, на старенькое кресло, обитое новой тканью, на фотографии в рамках. Это был ее мир, ее маленькая крепость. И сейчас в эту крепость снова пытались провести чужака, пользуясь мужем как тараном.
Ночь она почти не спала. Ворочалась, прислушиваясь к мирному сопению Вадима, и чувствовала, как внутри нее закипает холодная, тихая ярость. Это была не истерика, а что-то другое. Твердое, как камень, решение. Она вспоминала, как ее бабушка, передавая ей документы на квартиру, сказала: «Анечка, это твой дом. Твоя спина. Никогда никому не позволяй топтаться по нему ногами». И Анна всю жизнь старалась следовать этому завету. Но с появлением Вадима и его «семьи» ее спина почему-то превратилась в проходной двор.
На следующий день Вадим, как и обещал, принес домой синеватый бланк заявления о регистрации по месту пребывания. Он был в хорошем настроении, даже купил по дороге ее любимые пирожные.
— Вот, смотри, всё просто, — он разложил бумагу на кухонном столе. — Тут твои паспортные данные, тут его. И подпись. Пять минут — и дело сделано. А вот тебе эклеры, чтобы ты не дулась.
Он улыбался своей обезоруживающей, немного виноватой улыбкой, которой всегда пользовался, когда чувствовал, что неправ. Раньше это работало. Анна таяла, вздыхала и уступала. Но не сегодня.
Она молча взяла со стола шариковую ручку. Вадим удовлетворенно кивнул, думая, что она собирается заполнять бланк. Но Анна перевернула лист и на чистой стороне крупными, печатными буквами написала: «МОЙ ДОМ».
— Что это? — не понял Вадим.
— Это чтобы ты не забывал, — ответила она спокойно, глядя ему прямо в глаза. — Это мой дом. Не наш общий. Не филиал воронежского вокзала. Мой.
Он растерянно моргал. Такого тона он от нее никогда не слышал.
— Ань, ты чего? Мы же договорились…
— Нет, Вадим. Это ты договорился. С мамой. А меня просто уведомили. Как прислугу.
Она взяла бланк в руки. Бумага была тонкой, беззащитной.
— Права собственности — на меня. И я запрещаю прописывать в моей квартире ваших бесконечно нуждающихся родственников! — заявила Анна, и с этими словами с силой рванула бланк пополам. А потом еще раз. И еще. Мелкие синие клочки посыпались на стол, на пол, на пирожные в коробке.
На кухне повисла звенящая тишина. Вадим смотрел на нее так, будто видел впервые. Его лицо из удивленного стало багровым.
— Ты… ты что себе позволяешь? — прошипел он. — Ты с ума сошла? Это же документ!
— Теперь это мусор, — так же тихо ответила Анна. — Как и твои обещания, данные маме за моей спиной.
— Я… я этого так не оставлю! — он сжал кулаки. — Ты идешь против семьи! Против моей матери!
— Я защищаю свою семью. Ту, что состоит из меня и тебя. А не из всех твоих троюродных племянников и их сыновей. Если ты этого не понимаешь, то мне очень жаль.
Вадим схватил со стула куртку, бросил на стол ключи.
— Я к маме! Поживи тут одна, со своими правами! Посмотрим, как тебе понравится!
Входная дверь хлопнула с такой силой, что в серванте звякнула посуда. Анна осталась одна посреди кухни. Ноги вдруг стали ватными, она медленно опустилась на табурет. Руки дрожали. Она смотрела на разорванные клочки бумаги, рассыпанные по столу, и впервые за долгие годы почувствовала не страх, а облегчение. Словно вместе с этим бланком она разорвала невидимые путы, которые душили ее много лет. Да, сейчас было страшно. Страшно от неизвестности. Но еще страшнее было продолжать жить так, как раньше.
Она не стала убирать клочки. Встала, подошла к окну в гостиной и провела рукой по листу фикуса. «Вот так, дружок, — прошептала она. — Кажется, мы начали прополку».
Прошел день. Потом второй. Телефон молчал. Вадим не звонил. Светлана Борисовна тоже. Эта тишина была густой и тяжелой, как вата. Сначала Анна ждала. Вздрагивала от каждого звука в подъезде, проверяла телефон. Потом ожидание сменилось звенящей пустотой. Она механически ходила на работу, возвращалась в пустую квартиру, готовила ужин на одного. Вечерами сидела в кресле и читала, но строчки расплывались перед глазами. Она думала о том, что, возможно, это конец. Что Вадим не простит ей этого бунта. И от этой мысли становилось то холодно, то, наоборот, как-то отстраненно спокойно. Она понимала, что если их брак мог разрушить один разорванный бланк, то, может, и не было никакого брака? А была лишь привычка и удобство. Для него.
На третий день вечером раздался звонок в дверь. Не по телефону, а именно в дверь. Анна посмотрела в глазок. На пороге стояла Светлана Борисовна. Одна. Анна на секунду замерла, но потом решительно открыла замок. Она знала, что этот разговор неизбежен.
Свекровь вошла, не поздоровавшись. Оглядела прихожую цепким взглядом, будто искала следы разрушений. Прошла в гостиную, как хозяйка, и села на диван, сложив на коленях пухлые руки. Анна осталась стоять у дверного проема.
— Ну, здравствуй, собственница, — с ледяным сарказмом произнесла Светлана Борисовна. — Довольна? Сына из дома выгнала, семью рушишь. Радуешься?
— Я никого не выгоняла, — спокойно ответила Анна. — Вадим ушел сам. И я не рушу семью, а пытаюсь ее сохранить. Нашу с ним семью.
— Вашу семью? — свекровь усмехнулась. — Деточка, его семья — это я, его отец, его родня. А ты — жена. Сегодня одна, завтра другая. А мать — она одна на всю жизнь. И помогать родным — это святой долг. Ты попрала всё святое! Из-за чего? Из-за бумажки! Из-за своей гордыни!
— Это не гордыня. Это чувство собственного достоинства. И это не просто бумажка. Это мой дом. Место, где я хочу чувствовать себя в безопасности, а не на вокзале.
— Безопасности? — всплеснула руками Светлана Борисовна. — От кого ты защищаешься? От Славика, хорошего мальчика? От меня, матери твоего мужа? Ты пойми, Аня, Вадик так воспитан. Он не может отказать родне в помощи. Он не может быть черствым. И если ты его жена, ты должна это принимать и поддерживать. А ты что устроила? Истерику! Поставила его перед выбором: или ты, или мать. Разве так поступают любящие женщины?
— Я не ставила его перед выбором. Я попросила его выбрать нашу семью, а не интересы дальних родственников. Я просила уважать меня и мое пространство. Разве это много?
Они смотрели друг на друга. Две женщины, которые любили одного мужчину, но совершенно по-разному. В глазах свекрови был холодный гнев и уверенность в своей правоте. В глазах Анны — усталость и твердая решимость.
— Я Вадику так и сказала: она тебя не любит. Она любит только свои стены и свои порядки. Эгоистка. Подумай хорошо, Анечка. Одумайся, пока не поздно. Позвони ему, извинись. Скажи, что была неправа. Он мальчик отходчивый, он простит. И мы все вместе поможем Славику. И всё будет как раньше.
«Как раньше». Эти два слова прозвучали для Анны как приговор. Она больше не хотела, как раньше.
— Нет, Светлана Борисовна. Как раньше не будет. Я не буду извиняться за то, что защищала свой дом. Если Вадим решит вернуться, мы будем жить по-новому. С уважением друг к другу. А если нет… значит, такова судьба.
Свекровь встала. Ее лицо окаменело.
— Что ж. Я тебя услышала. Значит, война. Только помни, в этой войне ты проиграешь. Потому что за мной — род, а за тобой — только твой фикус.
Она ушла, так же гордо и не попрощавшись. Анна закрыла за ней дверь и прислонилась к ней спиной. Сил не было. Казалось, этот разговор высосал из нее всю энергию. Она дошла до гостиной и посмотрела на свой фикус. «Ну что, остались мы с тобой вдвоем», — горько усмехнулась она.
Прошла еще неделя. Анна уже почти смирилась с тем, что всё кончено. Она даже начала мысленно планировать, как будет жить одна. Как переставит мебель в комнате, как запишется на курсы испанского, о которых давно мечтала. Было больно, но уже не так страшно. Она научилась засыпать в пустой постели.
А потом, в субботу утром, ключ в замке повернулся. Анна, которая пила кофе на кухне, замерла с чашкой в руке. Вошел Вадим. Похудевший, осунувшийся, с недельной щетиной. Он молча снял куртку, прошел на кухню и сел на тот же табурет, где сидел в тот вечер.
Они долго молчали. Анна не знала, что сказать. А он, казалось, подбирал слова.
— Там… у мамы… ад, — наконец выдавил он. — Она каждый день говорит. Про тебя, про меня, про долг, про Славика. Я думал, у меня голова взорвется.
Анна молчала, давая ему выговориться.
— Я говорил ей, что она неправа. Что нельзя так давить. Что ты имеешь право на свое мнение. Она не слышит. Она считает, что я подкаблучник, а ты — мегера.
Он поднял на нее глаза. В них была такая усталость, какой Анна никогда раньше не видела.
— Я там пожил неделю… и понял. Я не хочу так жить. Между двух огней. Я пришел домой, Аня. Если ты, конечно, не выгонишь.
— Это и твой дом, — тихо сказала она.
— Нет, — он покачал головой. — Я понял, что ты была права. Это твой дом. А я в нем живу. И я вел себя как… как потребитель. Прости меня. Я не думал о твоих чувствах. Я просто хотел, чтобы всем было хорошо, чтобы мама не пилила… и в итоге сделал плохо тебе.
Слезы покатились по щекам Анны. Это были не слезы жалости или обиды. Это были слезы облегчения. Он понял. Он наконец-то ее услышал.
— А что… что со Славиком? — спросила она.
— Я позвонил ему. Объяснил ситуацию. Сказал, что с пропиской не получится, но я помогу ему найти недорогое общежитие и дам денег на первое время. Он нормальный парень, он всё понял. Это мама из него знамя сделала.
Он встал, подошел к ней и осторожно обнял за плечи.
— Ань, я не обещаю, что всё сразу станет идеально. С мамой будет тяжело. Но я больше не позволю ей решать за нас. Наша семья — это мы с тобой. Здесь. В этой квартире.
Он замолчал, а потом вдруг посмотрел на подоконник в гостиной.
— Фикус-то у тебя как вымахал… Надо ему горшок побольше купить.
Анна рассмеялась сквозь слезы. Впервые за много лет она почувствовала, что ее спина, ее крепость, больше не одинока. У нее появился союзник. И пусть впереди их ждали новые битвы, но главную войну — войну за право быть семьей — они, кажется, только что выиграли. Она прижалась к мужу и вдохнула его родной запах. Дом снова становился домом.