В прихожей пахло чужими духами и влажным сукном – на вешалке висело промокшее пальто свекрови, Таисии Тимофеевны. Вероника, снимая куртку, зацепилась рукавом за крючок и чуть не упала от усталости. Двенадцатичасовой день в отделении, три сложных пациента, тонны бумаг... И тут, из кухни, сквозь шипение чайника, пробился голос Таисии — резкий, полный недовольства.
— И что это за еда? — доносилось из-за двери. — Бурда какая-то! Ни запаха, ни вкуса. А помнишь, какие мы борщи варили – наваристые, с мозговой косточкой! А она тебе, Димочка, салатик из капусты подсовывает. Мужчине силы нужны, а не этот си́лос!
Вероника замерла, прижав к груди кожаную сумку, от которой ломило плечо. Она медленно, стараясь не шуметь, поставила её на пол и стала стаскивать сапоги. Ноги горели, будто их посыпали раскалённым песком.
— Мам, ну что ты, — слабо возразил голос Дмитрия. — Вероника старается, мы же следим за питанием…
— Следите! Я вижу, как вы следите, что детей у вас до сих пор нет! Пять лет прошло… – послышался стук половника о край кастрюли. Свекровь подула на ложку, отхлебнула и с причмокиванием пропела: — Красота… Вот чем мужика кормить надо, сына, а не на работе сутками пропадать. Бери ложку и сметанки, сметанки побольше положи… — стукнула тарелка о стол. — А ты тут один вечно, как сирота казанская. И пыль, глянь, на полках. У хорошей хозяйки дом блестит, сынок, запомни!
Вероника закрыла глаза. Перед ней проплыли лица пациентов, сводки дежурной медсестры, стопки не подписанных карт. Пыль. Ей бы до дивана доползти. Внезапно, от неловкого движения, сумка с грохотом рухнула на паркет, разбросав по полу стетоскоп, папки и рассыпавшиеся леденцы от тошноты.
В кухне наступила мертвая тишина. Через мгновение в проёме возник Дмитрий, с натянутой, виноватой улыбкой.
— Ой, Вероничка, ты пришла? — он подошёл, обнял её, пахнув чаем и чужими, мамиными духами. Поцелуй в щёку был холодным и быстрым. — А мы тут с мамой нашу годовщину, пятилетнюю, обсуждаем. Присоединяйся. Чаю будешь? Или поешь, может? Мама такие щи приготовила, пальчики оближешь!
Вероника силой воли расправила онемевшие от усталости мышцы лица в подобие улыбки. «Спасибо, Дима, я в больнице перекусила».
Она прошла на кухню. Таисия Тимофеевна сидела, выпрямив спину, её пальцы с дорогим перстнем барабанили по столу. Воздух был густ от запаха жирных щей и напряжённого молчания.
— Кстати, о здоровье, — резко начала свекровь, будто отрубая невидимые нити. — Мне к врачу надо. К эндокринологу. Шея болит, ком в горле, дышать тяжело. Сама записаться не могу, у вас там, в вашей клинике, вечно очереди. Ты, Вероника, запиши меня сама, будь так любезна.
Невестка кивнула и налила чаю. Честно говоря, при такой нагрузке не то, что годовщину, ей и собственный день рождения отмечать не хочется. Она вымыла чашку и, извинившись, ушла спать.
Обследование, куда записала свекровь Вероника, вылилось в череду бесконечных анализов. И вот, спустя месяц, они сидели в кабинете онколога. Воздух пах стерильным холодом и... страхом. Врач, пожилая женщина с усталыми глазами, смотрела на снимки.
— Таисия Тимофеевна, у вас обнаружили новообразование в щитовидной железе, — голос врача был ровным, как линия на пустой кардиограмме. — Ситуация серьёзная. Требуется срочное лечение, операция, потом химиотерапия.
Мир сузился до точки. Вероника машинально сжала руку свекрови. Та была каменной, её пальцы не ответили на пожатие.
Вечером того же дня в их квартире собрался семейный совет. Сестра Таисии, живущая в другом городе, рыдала в телефонную трубку. Сам Дмитрий ходил по комнате, как раненый зверь.
— Я не могу бросить работу! — почти кричал он, хватаясь за голову. — У нас проект, кредиты, ипотека! Маме надо лечиться, а это дорого и долго! А ты, Вероника, – тут он взял жену за руки, — ты же врач. Мы живём ближе всех. Ты же сможешь... присматривать?
Слово «присматривать» повисло в воздухе, такое маленькое и жалкое перед лицом того ада, который им описали. Вероника смотрела на его перекошенное лицо, на трясущиеся руки. И понимала: он не справится. Справиться придется ей. Больше некому.
— Хорошо, — тихо сказала она, и в горле запершило от этой тишины. — Я буду ухаживать.
Он обнял её, медленно прошептав: «Спасибо», и ушёл в комнату.
Врачи говорили, что осталось не более шести месяцев. Но прошло больше – три года. Они слились в один долгий, изматывающий день. Запах больничных коридоров, хлорки и лекарств въелся в кожу. К пальцам Вероники будто приклеились ощущения: холодная кожа свекрови при уколах, липкий пот на её лбу во время жара, сырая и шершавая простыня, которую Вероника меняла по ночам. Бесконечная карусель калейдоскопом мелькала перед глазами Вероники: блёкло-зеленые стены больниц, жёлтая жидкость в капельницах, синяки под её собственными глазами в зеркале.
Она варила безвкусные диетические каши, часами стоя у плиты, и чувствовала, как её собственная жизнь утекает сквозь пальцы, как вода. На работе на неё шикали — «опять отпрашивается». А она спешила к свекрови, чтобы успеть сделать уколы, вымыть её и привести в порядок дом. В таком ритме организм ожидаемо дал сбой. И в один из дней её с острым приступом гастрита увезли на «скорой» прямо из больницы, где лежала Таисия Тимофеевна.
Дима появлялся раз в неделю, привозил пакеты с продуктами и переводил жене деньги на лекарства. Но ни разу не остался ночевать, говоря всегда одно и тоже: «Никуша, ты же знаешь, я занят! Очень занят! Если я не высплюсь, то с меня завтра три шкуры спустят, понимаешь?»
Вероника кивала и снова шла по знакомой дороге – в трёхкомнатную квартиру в паре домов от их ипотечной двушки, через парк и шоссе. Туда, где лежала, почти не вставая, женщина, когда-то ни минуты не любившая её, и считающая, что её единственного и любимого сына Вероника не достойна. Но всё, что говорила до этой трагедии свекровь, сейчас казалось неважным, пустым. Она шла туда, как на Голгофу, зная, что, кроме неё, нести этот крест некому. А значит, она будет идти до конца. ОНА ДОЛЖНА.
А свекровь менялась. Худела, бледнела, стала тихой, молчаливой и похожей на иссохшееся яблоко. Часто лежала, уставившись в стену или потолок. Её властный голос стал спокойней, взгляд — мягче. Однажды вечером, когда Вероника, обессилев, задремала в кресле у кровати, Таисия Тимофеевна схватила её за руку. Её пальцы были холодными и цепкими.
— Вероника... Дочка… прости меня, — выдохнула она, и по её морщинистым щекам поползли слёзы. — Я была слепой, глупой старухой. Ты... ты мне стала как родная дочь. А сын... у него своя жизнь. Он свой выбор сделал...
Она с трудом стянула с безымянного пальца старинное кольцо с васильковым сапфиром в потускневшем золоте.
— Это моей бабушки. Возьми, Вероника. Носи. Это... чтоб ты помнила. Что я... я всё поняла.
Вероника чуть не задохнулась. Ком подобрался к горлу и прорвался горячими, полными боли и сочувствия, слезами. Они сидели, обнявшись – две женщины, истощённые болезнью и уходом, и плакали вместе – о потерянном времени, о несказанных словах, о неожиданной, выстраданной благодарности.
К концу третьего года Таисии Тимофеевне стало хуже. Вероника с трудом уговорила её лечь в хоспис, но продолжала навещать каждый день, подолгу сидя у кровати и читая любимые книги свекрови.
Ночной звонок из больницы оборвал всё. «Таисия Тимофеевна скончалась во сне». Вероника горько зарыдала, закрыв лицо руками, а Дмитрий молча держал её, и его плечо было жёстким и чужим.
Похороны прошли как в тумане. Вероника плохо запомнила эти дни. В памяти осталась только белая, тонкая кожа Таисии и сжатые губы, а ещё запах ладана, с которым отпевал покойницу приглашённый священник.
А через неделю раздался звонок. Голос в трубке был вежливым и неумолимым: «Здравствуйте, это нотариальная контора. Я приглашаю вас, Вероника, для вскрытия и оглашения завещания Таисии Тимофеевны.»
Они сидели в уютном, обшитом дубом кабинете. Нотариус, надев очки, зачитал текст. Последняя воля. И главное: «...свою трёхкомнатную квартиру по адресу... завещаю Веронике... в благодарность за заботу, которую не получила от единственного родного сына.»
Будто гром прогремел под потолком. Дмитрий вскочил, лицо его стало багровым. «Этого не может быть! Ты... ты её обработала в последние недели! Втёрлась в доверие!»
Вероника была так ошарашена, что даже не стала противоречить мужу, только силилась рассмотреть строки на гербовой бумаге и еле сдерживала слёзы.
Дома начался ад. Он метался по гостиной, сбивая углы, размахивая руками.
— Это МОЯ квартира! По праву крови! Ты должна немедленно отказаться! Переписать на меня! Ты не имеешь никакого отношения к этому, поняла?
Его родственники засы́пали её звонками с оскорблениями: «Аферистка! Верни, это наше наследство!»
Вероника сжалась в комок на диване, сердце колотилось где-то в горле. Она почти готова была сдаться, лишь бы это прекратилось. Но потом позвонила подруга.
— Ты с ума сошла? — вскрикнула та в трубку. — Три года! Три года света белого не видела! Посмотри на себя в зеркало — кожа да кости, лицо серое! Это не подарок, Ника, это компенсация! Заработанная кровью и потом. Ты заслужила каждый сантиметр этой квартиры, слышишь? Не вздумай отказываться!
И глядя на искаженное злобой лицо мужа, который в этот момент орал что-то про «развод», если она не откажется от квартиры, она поняла: подруга права. Это не жадность. Это – справедливость.
Развод был долгим и грязным. Дмитрий, такой мягкий и спокойный ранее, теперь превратился в нервно дёргающегося человека с перекошенным от ярости лицом. Долю Ники в их ипотечной квартире он, боясь остаться на улице, выкупил, заняв денег у тех же самых родственников. Он собирал свои вещи из квартиры матери молча, избегая смотреть бывшей жене в глаза. Когда выносил последнюю коробку, его взгляд упал на фотографию матери на комоде. В глазах на секунду мелькнуло нечто неуловимое — не злоба, а стыд. Но он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью.
Вероника осталась одна в тишине просторной «сталинки» Таисии Тимофеевны. Солнечный луч играл в пылинках, взметнувшихся после ухода Дмитрия. Она подошла к старому серванту, где стояла серебряная рамка с фотографией свекрови — строгой, но с едва заметной улыбкой в глазах.
Она взяла рамку в руки, ощутив прохладу металла. Палец с сапфировым кольцом лёг на стекло, прямо на лицо женщины, которая стала ей матерью в конце пути. Губы дрогнули и в тишине едва послышалось тихое:
«Спасибо тебе, Мама. За всё. И за кольцо, и за этот дом. Но главное — за то, что в конце ты увидела во мне человека. Я буду помнить тебя всегда. Я обещаю.»
