Она долго металась по квартире, бесцельно, судорожно, как загнанный зверь в клетке. Шагала из комнаты в комнату, касалась предметов кончиками пальцев, будто пытаясь ухватиться за реальность, но всё вокруг казалось чужим. Диван, на котором они вместе смотрели фильмы; полка с книгами, которые он выбирал с энтузиазмом; ваза для цветов, которые Николай уже давно не дарил, всё превратилось в декорации чужого спектакля.
Наконец она опустилась на кухонный пол, прислонившись спиной к холодной дверце посудомойки.Время утратило линейность, распавшись на отдельные, не связанные между собой кадры, как разорванная плёнка. Она не знала, сколько уже сидит здесь — минуты? часы? В сознании царил странный вакуум: ни слёз, ни крика, ни даже мысли — только глухое, бездонное «ничего».
Пятно солнечного света от окна медленно проползло по стене, вытянулось в призрачную нить и окончательно растворилось в наступающих сумерках. В квартире не было включено ни одного светильника. Лишь багровое зарево уличных фонарей проникало сквозь занавески, окрашивая привычные очертания в зловещие тона. Тени удлинялись, искажались, словно живые существа, заполняя углы комнаты.
Она пыталась заставить себя чувствовать что‑то — боль, ярость или отчаяние. Но внутри была только вата. Густая, звукопоглощающая вата, заглушающая любые эмоции. Она видела их лица — его, с нежностью наклоненное к Тане, и её, счастливое, упивающееся вниманием. Но картинка оставалась плоской, двухмерной, как вырезанная из чужого кино. Она не вызывала отклика в душе — только странное, леденящее душу недоумение.
«Как?» — единственный вопрос бессмысленно крутился в голове.
Он не требовал ответа.
Он был констатацией абсурда, в который превратилась её жизнь.
Света провела рукой по лицу, ощущая сухость кожи, холод пальцев. Где‑то далеко, на периферии сознания, билась мысль: «Надо что‑то делать».
Но что? Плакать? Кричать? Звонить? Кому?
Она медленно провела кончиками пальцев по швам кафеля на полу.
Взгляд, блуждающий в полумраке кухни, упал на их общую, когда‑то любимую кружку, стоявшую на столе. На ней криво, с детской непосредственностью, было выведено: «Самый лучший муж». Глупая, дурацкая кружка, подаренная на какой‑то давний, стёртый из памяти праздник.
Света уставилась на надпись, и вата внутри начала медленно, но верно пропитываться чем‑то едким.
Не болью.
Презрением.
К нему.
К Тане.
И больше всего — к самой себе. За эту дурацкую кружку, за слепую веру.
И тут она услышала.
Привычные, узнаваемые звуки его подошв по подъезду — неумолимо приближающиеся к двери.
Шаг, пауза, ещё шаг.
Ритм, который она могла узнать из тысячи.
Теперь он звучал как приговор.
Сердце не заколотилось в панике.
Оно, наоборот, сжалось и замерло, словно превратилось в камень. Вата внутри мгновенно кристаллизовалась, превратилась в непробиваемый лёд.
Ключ.
Вставлен в замок.
Поворот.
Щёлчок.
Дверь открылась.
В квартиру ворвался поток холодного воздуха и до тошноты знакомый запах его одеколона. Того самого, что она когда‑то, кажется, в другой жизни, выбирала ему сама.
— Свет? Ты дома? Почему темно? — его голос прозвучал обыденно, с лёгкой ноткой раздражения.
Он щёлкнул выключателем в прихожей. Яркий, режущий свет из коридора полоснул по кухне, упал резкой диагональю на неё — сидящую в позе обессиленного узника на полу.
Он появился в дверном проёме, скидывая с плеч пальто. На его лице — обычное, вымученно‑усталое выражение. Ни тени волнения. Ни намёка на тревогу.
— Что ты тут в темноте сидишь? — спросил он, и в его голосе не было ни капли искренней тревоги или заботы. Только раздражение, будто она снова сделала что‑то не так, нарушила его комфорт.
Света медленно подняла глаза. В косом свете лампы его лицо казалось чужим, черты размывались, словно сквозь туман. Она пыталась найти в нём хоть отблеск того человека, которого любила. Но видела лишь маску, за которой скрывалось что‑то незнакомое, чужое.
«Он даже не понимает. Не догадывается. Для него это просто ещё один вечер», — пронеслось в голове.
Она молчала.
Слова застряли в горле, превратились в колючий ком. Хотелось закричать, швырнуть в него эту дурацкую кружку, разбить её о стену — так же, как разбилась её жизнь. Но вместо этого она лишь сжала пальцы в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.
Света медленно подняла на него глаза. Она смотрела на этого человека — на его до боли знакомые черты, на его сильные руки, которые только несколько часов назад так нежно держали руку её лучшей, как она думала, подруги.
В полумраке кухни его силуэт казался одновременно родным и пугающе чужим. Свет уличного фонаря, пробивавшийся сквозь неплотно задёрнутые шторы, рисовал на лице резкие контрасты: одна половина в тени, другая — в холодном голубоватом свете. Он стоял, слегка расставив ноги, в привычной расслабленной позе, будто вернулся с обычной рабочей встречи, а не из кофейни, где…
Горло было сжато стальным обручем, не позволяющим сделать вдох. Каждая клеточка тела кричала, но голос замер где‑то в глубине, превратившись в беззвучный вопль.
Он скинул пальто, прошёл мимо неё к холодильнику, не замечая (или не желая замечать?) её окаменевшей фигуры. Дверца холодильника открылась с тихим щелчком, зазвенели стеклянные бутылки. Он достал минералку, открутил крышку резким движением — так, как всегда делал, когда был слегка раздражён.
— Ну, как твои дни без меня? — бросил он через плечо, отпивая большими глотками прямо из горлышка.
Его голос звучал буднично, почти небрежно. Как будто они говорили о погоде, о планах на выходные, а не о том, что он разрушил всё, что между ними было.
«Его дни. Его командировка. Их поцелуй», — билось в голове, словно молот по наковальне.
Она попыталась что‑то сказать, но губы лишь беззвучно дрогнули. В глазах потемнело от нахлынувших слёз, но Света с усилием сдержала их, ибо не хотела показывать ему свою слабость.
Не теперь.
Он отпил воду большим глотком, поставил бутылку на стол с глухим стуком, и, наконец, повернулся к ней, чтобы лицом к лицу встретить то, что так долго игнорировал.
Света всё ещё сидела на полу, сжавшись в жалкий комок. Холодный кафель под ней казался единственным реальным ориентиром в этом рассыпающемся мире. Она подняла глаза — медленно, словно каждое движение требовало невероятных усилий.
Его взгляд скользнул по её фигуре. В его глазах промелькнуло что‑то — не тревога, не раскаяние, а скорее усталая, измотанная досада. Как будто она своим видом устраивала ему ещё один неудобный, несвоевременный спектакль, отвлекающий от важных мыслей.
«Он даже не понимает… Или не хочет понимать», — пронеслось у неё в голове.
Она набрала воздуха в лёгкие, чтобы произнести единственный вопрос, от которого теперь зависело абсолютно всё. Голос прозвучал тихо, почти шёпотом, но с той чёткостью, которая заставила его плечи непроизвольно вздрогнуть:
— Как прошла твоя командировка, Коля? Или может ты никуда и не ездил?
Он замер.
Всего на секунду, но она успела это заметить. Его лицо мгновенно стало непроницаемой маской. Она видела, как за его неподвижным взглядом проносятся варианты, расчёты: солгать, отмахнуться, разозлиться, уйти от ответа.
Но она смотрела на него с тем спокойствием, которое бывает только на самом краю пропасти, когда падение уже неизбежно. Врать в такой тишине было бесполезно и глупо.
За окном тихо шелестел дождь, капли стучали по карнизу, создавая монотонный, почти гипнотический ритм. Он с шумом выдохнул, отвёл взгляд в сторону и сделал несколько бесцельных шагов по кухне. Не для того, чтобы подойти к ней, обнять, попытаться что‑то исправить, а чтобы создать между ними безопасную дистанцию.
Он стоял у окна, глядя в чёрное, бездушное ничто за стеклом. Плечи опущены, пальцы бессознательно сжимают край подоконника. Наконец, не оборачиваясь, выдохнул:
— Не было никакой командировки.
Света не двигалась. Руки лежали на коленях — неподвижные, белые, будто из мрамора.
— Свет, давай не будем… — продолжил он, но она перебила, не повышая голоса:
— Где ты был сегодня днём?
Её голос оставался ровным и тихим, но внутри всё сжалось в один тугой, болезненный ком, мешающий дышать. Она смотрела на его профиль — знакомый до мелочей, родной до боли — и не узнавала.
Он резко обернулся. Его лицо, обычно такое сдержанное, исказила гримаса — не вины или стыда, а чистого раздражения. Такой откровенной, злой вспышки она ещё не видела.
— Шпионила? — бросил он с короткой, ядовитой усмешкой.
Она не дрогнула. Даже ресницы не вздрогнули. Просто смотрела, впитывая каждую черту — как будто пыталась запомнить его таким, каким он был сейчас: чужим, жёстким, беспощадным.
— Я пошла за бельём, — ответила она так же тихо. — Шёлковым. Кружевным. Как советовала Таня. Чтобы сделать тебе сюрприз.
Имя Тани, произнесённое вслух, повисло в воздухе между ними, как отлитый из свинца приговор.
Он всё понял.
Игра, длившаяся месяцы, была окончательно окончена. Все карты легли на стол, и вскрылись самые страшные козыри.
Он медленно, с видом человека, несущего неподъемную ношу, подошёл к столу и упёрся в него костяшками пальцев. Его плечи были напряжены до предела. Свет от лампы падал на лицо, делая его черты почти резными.
— Ладно. Хорошо, — выдохнул он, и в его голосе не осталось ровно ничего, кроме усталости. — Так получилось. Мы с Таней… это давно. Просто не знал, как тебе сказать.
Он сказал это.
Просто сказал, выбросил в пространство.
Без пауз, без дрожи, без попыток смягчить удар.
«Так получилось». Как будто речь шла о протекающей трубе или о неожиданной поломке машины. Не о том, что он методично, день за днём, неделя за неделей, разрушал их общую жизнь, доверие, историю.
Света ждала, что сейчас нахлынет истерика, что она разразится криками, слезами, проклятиями. Но ничего подобного не произошло. Те самые слова, которых она боялась больше всего на свете, прозвучали — и не обожгли, а наоборот, окончательно заморозили её изнутри, превратили в ледяную статую.
«Это конец. Настоящий конец», — пронеслось в голове.
Она медленно поднялась с пола и подошла к окну. Между ними теперь всегда будет эта пропасть.
— Как… давно? — сумела она выдавить сквозь онемевшие губы. Слова царапали горло, будто осколки стекла.
Он стоял у стола, спиной к ней. Медленно повернулся — плечи опущены, лицо бесстрастное, почти отрешённое.
— Полгода. Может, больше, — пожал плечами. В этом жесте было столько безразличия, что у неё перехватило дыхание. — Не считал.
«Не считал».
Эта короткая фраза ударила сильнее любого крика. Её боль, доверие, их общая жизнь — все эти дни и ночи — он не считал. Они не имели для него никакой ценности, чтобы их подсчитывать.
— Почему? — прошептала она.
В этом единственном слове была заключена вся агония последних месяцев одиночества, всех невысказанных вопросов и незамеченных слёз. Она ждала хоть какого‑то оправдания, хоть слабого проблеска вины в его глазах.
Но не дождалась.
Он наконец повернулся к ней. В его глазах, таких знакомых и таких чужих, не было ни капли былой любви или нежности. Только голая, неприкрытая правда, которую он так долго и тщательно скрывал.
— Потому что так получилось, Свет. Мы вообще перестали разговаривать. Ты жила в своём мире, а я — в своём. — Просто в моём мире в итоге появилась Таня.
Он не кричал, не обвинял её в холодности, не оправдывался. Он просто констатировал факт. И от этого стало в тысячу раз больнее. Потому что в его словах была своя правда. Правда о двух одиноких людях, много лет живших под одной крышей, но в параллельных вселенных.
Света медленно, с невероятным усилием прошлась по комнате и села за стул. Ноги были ватными, почти не слушались, подкашивались в коленях. Она сидела напротив него, разделенная не столешницей кухонного острова, а целой пропастью из лжи, невысказанных обид и молчания.
В воздухе витал слабый запах остывшего кофе и еды — бытовые, привычные ароматы, которые теперь казались насмешкой над рухнувшим миром.
— Уходи, — сказала она.
Без истерики.
Без крика.
Без упрёков.
— Сейчас же. Возьми свои вещи и уходи.
Он смотрел на неё несколько секунд, словно оценивая, насколько она серьёзна, не передумает ли в последний момент. В его взгляде мелькнуло что‑то — то ли сомнение, то ли слабая надежда на примирение. Но, не найдя в её застывшем лице ни капли колебания, лишь коротко кивнул.
— Хорошо.
Развернулся и ровным шагом пошёл в спальню собирать вещи.
Света осталась на своем месте. Она слышала, как он ходит по комнате, как с силой открываются и закрываются ящики комода, как звякают вешалки в шкафу, освобождаясь от его одежды. Каждый звук отдавался в её груди глухим ударом.
Она сжала пальцами край столешницы до белизны в костяшках. Взгляд упал на их совместную фотографию в рамке — смеющиеся, молодые, с бокалами шампанского в руках.
Тогда им казалось, что это навсегда.
За окном окончательно стемнело. Город жил своей жизнью — где‑то звучала музыка, смеялись люди, горели огни.
А здесь, в этой кухне, всё закончилось.
Через полчаса он вернулся — с сумкой в руке, в пальто, готовый к выходу. Остановился в дверях, будто хотел что‑то сказать. Но она даже не подняла глаз.
— Свет… — начал он нерешительно.
— Не надо, — перебила она, не глядя на него. — Просто уходи.
Щелчок замка.
Тишина.
Только монотонное тиканье часов на стене.
Каждый удар — гвоздь в крышку гроба их прошлого.
Света закрыла глаза. В ушах стоял звон, а в груди — ледяная пустота. Где‑то глубоко внутри ещё теплилось что‑то живое, но оно быстро угасало, растворяясь в этом безмолвии.
На столе лежал телефон. Экран вспыхнул — новое сообщение. Она знала, от кого оно. Не стала читать. Нажала «удалить». Экран погас.
И тогда — впервые за этот бесконечный вечер — слёзы прорвались наружу. Тихие, горькие, беззвучные. Они катились по щекам, падали на стол, оставляя мокрые пятна, похожие на следы от пролитой воды.
Город шумел за окном, но для неё всё стихло. Остался только холод. И пустота.