Глава 15. Хранитель разума
В Москву, в 1943 году, старый учёный вернулся не победителем. Скорее, свидетелем, пережившим ещё одну войну, ещё одну мучительную эвакуацию, ещё одну зиму на краю бытия.
Город, из которого он когда-то бежал в панике, теперь дышал иначе. Напряжение, натянутое до звона, никуда не делось, но панический ужас 1941-го испарился.
В морозном, колючем воздухе пахло не только угольным дымом и стылой сыростью. В нём витал новый, незнакомый прежде аромат — запах жёсткой, стальной уверенности.
Так пахнет раскалённый металл, остывающий на морозе. Так пахнет грядущая, выстраданная Победа.
Вернадскому исполнилось восемьдесят. Тело, хрупкий сосуд, было изношено и слабо, но разум горел с прежней неукротимой, почти юношеской яростью. Его пророчество, рождённое в тишине казахстанской эвакуации, сбывалось на глазах.
Рейх был «безнадёжен». Казалось, миссия выполнена. Можно, наконец, запереться в кабинете, укрыться стопками книг и спокойно закончить главный труд всей своей долгой жизни — «Химическое строение биосферы Земли».
Но судьба, этот безжалостный драматург, готовила ему последний, самый сокрушительный удар.
Это случилось в мае 1944-го. Письмо. Тонкий, почти невесомый конверт, прошедший через десятки рук, через военную цензуру, через ледяные воды океана и хитросплетения дипломатических каналов. Письмо из Америки. От Георгия. От сына, которого старик не видел и не мог обнять долгих, страшных лет.
Наталья Егоровна, сама уже тень, принесла ему конверт, и её иссохшие пальцы дрожали. Её жизнь угасала с каждым днём, и это послание было для неё не просто вестью — приветом из того мирного, солнечного, навсегда потерянного рая.
Владимир Иванович медленно, боясь порвать драгоценную бумагу, вскрыл его. Несколько сухих, казённых строк о жизни, о работе. Георгий стал видным историком в Йельском университете. Нина, дочь, работала врачом. Живы. Здоровы. Слава Богу. А между строк, вложенный в письмо, был небольшой, аккуратно вырезанный клочок газетной бумаги. The New York Times.
Вернадский, для которого полтора десятка языков были рабочим инструментом, медленно, словно боясь обжечься, пробежал глазами по английскому тексту. Статья была намеренно туманной. Расплывчатой.
О том, что некая группа учёных в США добилась «выдающихся успехов» в работе с ураном. О том, что это открывает «невероятные перспективы», в том числе и «военного характера». Стандартная пропагандистская заметка, какую легко пропустила бы любая цензура.
Но на полях газетной вырезки, нацарапанные карандашом, знакомым с самого детства, родным почерком его сына, были выведены всего три слова. Три слова, которые обрушили мир.
"Папа, не опоздайте".
Наталья Егоровна с тревогой смотрела на мужа. Его лицо, испещрённое сетью морщин, вдруг стало серым, как остывающий пепел.
— Володя? Что там такое?
Старик не ответил. Он молча протянул ей вырезку.
— Я не понимаю… Что это может значить? «Не опоздайте»?
— Это значит, Наташа… — голос Вернадского был глухим и тяжёлым, как удар комьев земли о крышку гроба.
— Что они её делают.
— Делают… что?
— Бомбу.
Он с усилием встал и подошёл к окну. За стеклом шумела, пьянела от жизни весенняя Москва. А перед его внутренним взором разворачивалось иное. Огненный гриб, бесшумно распускающийся над городом, пожирающий шпили и крыши. Он видел, как его мечта, его выстраданная «ноосфера», его хрупкое «царство разума», обращается в вихрь радиоактивного пепла.
Вся его жизнь была посвящена этому. Поиску энергии, сокрытой в ядре атома. Его Радиевый институт, который он строил из ничего в голодном, вымирающем Петрограде. Его отчаянные экспедиции за урановой рудой. Его яростные споры с Землячкой и тупыми следователями ЧК.
Он всегда верил, он знал — эта божественная, немыслимая сила дана человеку для созидания рая. Чтобы навсегда покончить с голодом, болезнями, войнами. Чтобы, подобно зелёному листу, научиться питаться чистой энергией, и перестать убивать друг друга за ресурсы
И вот. Первый же плод, сорванный человечеством с этого древа познания, оказался абсолютным оружием. Инструментом, способным стерилизовать саму биосферу, обратить планету в безжизненный камень.
И Голос Демона, молчавший так долго, вернулся. «Ну что, Хранитель?» — шептал он, и в шёпоте этом была ледяная, вселенская насмешка. — «Вот он, твой триумф. Твоя "энергия жизни" станет энергией тотальной смерти. Твой разум породил свой собственный конец. Они сделали это. А ты? Ты писал красивые, никому не нужные статьи о ноосфере. Ты проиграл, старик. И вместе с тобой проиграла вся планета».
Вернадский сжал кулаки так, что побелели костяшки. «Нет». «Что "нет"? Ты слеп? Они уже у цели! А ты сидишь здесь, в этой нищей, обескровленной стране, которой ты бездумно пожертвовал жизнью собственных детей!»
— Нет, — произнёс Вернадский вслух, глядя на своё тёмное, призрачное отражение в оконном стекле. — Они ещё не победили. Внезапно, ослепительной вспышкой, он понял, что на самом деле имел в виду Георгий. «Папа, не опоздайте». Сын не просто предупреждал. Он молил.
Владимир Иванович осознал страшную, парадоксальную истину. Самое ужасное — не то, что атомная бомба будет создана. Самое ужасное — если она будет существовать только у одной стороны. Если его «ноосфера», его хрупкое «царство разума», окажется беззащитным и безоружным перед лицом того, кто владеет абсолютной, ультимативной силой. Равновесие. Страшное, дьявольское равновесие, основанное на угрозе взаимного уничтожения, — это единственный, пусть и безумный, шанс для планеты выжить.
На следующий день 81-летний академик Вернадский, Лауреат Сталинской премии, надел своё единственное приличное пальто.
— Куда ты, Володя? Тебе нельзя так волноваться… — голос Натальи Егоровны был полон страха.
— Мне нужно в Кремль, Наташа. Немедленно.
Он использовал всё своё влияние. Все свои регалии и звания. Его принял Молотов. Тот самый, сухой, бесстрастный человек с лицом педантичного бухгалтера.
— Что-то срочное, Владимир Иванович? Война, как вы и предсказывали, идёт к благополучному концу.
Вернадский, не говоря ни слова, положил перед наркомом газетную вырезку.
— Мы катастрофически опаздываем, Вячеслав Михайлович.
Молотов небрежно пробежал глазами текст, его лицо не дрогнуло.
— У нас есть некоторые разведданные, что американцы ведут определённые работы…
— Это не «работы», — жёстко прервал его Вернадский. — Это финишная прямая. Они в шаге от создания урановой бомбы.
— Откуда такие апокалиптические выводы, академик?
— Из этой статьи. И… — он сделал паузу, — из моих научных расчётов. Я знаю эту проблему лучше, чем кто-либо в этом мире. Поверьте мне, они у цели.
Молотов долго, непроницаемо смотрел на старика. На этого «небожителя», которого система так долго терпела, берегла и которому никогда до конца не доверяла.
— Что вы предлагаете?
— Я предлагаю немедленно форсировать все наши работы. Перевести «Урановую комиссию» из разряда теоретических изысканий в ранг первостепенной государственной задачи. Мы должны получить ту же силу. Иначе…
— Иначе что? — в голосе Молотова прозвучал металл.
— Иначе завтра с нами, победителями, будут говорить не как с равными. А как с дикарями.
Молотов молча кивнул.
— Мы вас услышали, Владимир Иванович.
Через несколько дней Вернадский был вновь утверждён в руководстве «Урановой комиссии». Он начал свою последнюю, самую отчаянную гонку. Хранитель Разума, всю жизнь мечтавший о ноосфере, о божественном рае на Земле, теперь был вынужден собственными руками ковать ключ от Армагеддона.
Вечерами он сидел за своим столом. С одной стороны лежала его рукопись «Несколько слов о ноосфере». С другой — сверхсекретный доклад о методах обогащения урана. Свет и Тьма.
«Господи, — подумал он, глядя на свои старческие руки, — я молил.
🤓 Дорогие читатели, благодарю за интерес и поддержку. Буду рад услышать ваши мысли и комментарии о сюжете — ваше мнение важно для меня.