Часть 9. Глава 161
Черняховского перевезли в отделение реанимации и интенсивной терапии. Миньковецкий остался с ним, готовясь к долгой ночи, где каждая минута могла стать последней. Вежновец и Комарова вышли из операционной. Сняв маски, они впервые посмотрели друг на друга не через призму работы, а как люди, страшно уставшие от того, что каждому пришлось провести на ногах по многу часов.
– Отличная работа, Ольга Николаевна. Точная, быстрая. Вы молодец, – тихо сказал Вежновец. В голосе его звучала искренность, и если бы Комарова знала бывшего главврача подольше, то понимала бы, насколько такие интонации редки в его речи.
– Спасибо, Иван Валерьевич. Но... пациент по-прежнему в тяжелом состоянии, так что рано чему-либо радоваться. Вы же сами понимаете прекрасно: всё может измениться за минуты.
– Да. Обширный инфаркт. Прогноз осторожный. Кровоток восстановлен, но сердце едва справляется. Давление держится только на диких дозах вазопрессоров, – Вежновец тяжело вздохнул и кивнул в сторону реанимации, где Миньковецкий остался сторожить жизнь пациента.
– Иван Валерьевич, можно вопрос? – спросила она тихо, словно боясь услышать ответ.
– Да, разумеется.
– Вы как-то странно посмотрели на пациента, когда его только привезли. Простите, если лезу не в своё дело. Но мне показалось, он вам знаком. Так?
Вежновец посмотрел на неё долгим, усталым взглядом. В этом взгляде было всё – и усталость, и понимание, и даже старательно скрываемая радость, которая, если бы озвучить ее, звучала бы так: «Слава Богу, что я больше не главврач, и мне никогда больше не придётся выслушивать этого упыря!»
– Да, я его знаю. Кхм… к сожалению. Это Леонид Максимович Черняховский… – и он назвал его полную должность, а после добавил: – То ли третье, то ли четвертое лицо в нашем регионе. В мою бытность главным врачом клиники имени Земского этот человек немало мне крови попортил. Да и не только мне, кстати. Многим тут. Но, знаете, Ольга Николаевна, это теперь неважно. В операционной нет заместителей председателя Законодательного собрания, нет должностей и титулов. Тут только пациент с окклюзией и кардиогенным шоком. Мы – врачи. Наша работа – спасать. А судить будет кто-то другой. Или сама жизнь, – сказал Вежновец, поворачиваясь к кабинету, чтобы подписать протокол операции.
Он шагнул в свой маленький (по сравнению с предыдущим, где чувствовал себя чуть ли императором) кабинет и подписал документ, где сухими буквами значилось: «Экстренное ЧКВ, стентирование передней нисходящей артерии. Диагноз: Острый трансмуральный инфаркт миокарда, осложнённый кардиогенным шоком и фибрилляцией желудочков».
Ольга осталась стоять в коридоре. Она чувствовала, что в этой клинике и в этом городе борьба за жизнь – это не только сражение с болезнью, а еще битва за принципы, за честь, за право остаться человеком. Потому что всегда есть те, кто облечён большой властью и пытается это или разрушить, или перекроить на свой лад, действуя по принципу «лес рубят – щепки летят».
Сегодня они победили – не только для Черняховского, но и для себя. Доказывая, что даже в мире, где порой, пусть и не всегда, но довольно часто, правят цинизм и беззаконие, остаётся место для профессионализма, самоотверженности и милосердия.
***
Медики перевезли Черняховского в изолированный бокс отделения реанимации и интенсивной терапии (ОРИТ). Здесь царила атмосфера высокотехнологичного монастыря: приглушенный свет, монотонное пиканье мониторов, запах антисептика и озона. Тело заместителя председателя Законодательного собрания, еще недавно излучавшее властную силу, теперь лежало под ворохом проводов и трубок, беззащитное перед лицом смерти. На бедре, в месте пункции бедренной артерии, где был введен катетер, лежала тугая давящая повязка, призванная предотвратить кровотечение и образование гематомы.
Спустя час Вежновец и Комарова стояли у стеклянной стены бокса, – пришли проведать пациента.
– Мы открыли ему переднюю межжелудочковую артерию, – тихо проговорил Иван Валерьевич, обращаясь скорее к себе, чем к Ольге. – Кровоток восстановлен. Но миокард получил удар. Трансмуральный инфаркт – это не шутки. Часть мышцы мертва. Теперь главное – не дать оставшейся части сорваться в аритмию или сердечную недостаточность.
Доктор Комарова смотрела на экран монитора, где зеленым светом бежала синусоида ЭКГ. Ритм был стабилен. Пока.
– Он будет принимать двойную антиагрегантную терапию, да? – спросила Ольга, вспоминая стандартные протоколы.
– Обязательно. Минимум год, чтобы стент не тромбировался, – подтвердил Вежновец. – Иначе все наши усилия превратятся в прах. Тромбоз стента – самое страшное, что может случиться сейчас. Да вы и сами это прекрасно знаете.
Он повернулся к ней, и впервые за этот день в его глазах появилось что-то, похожее на тепло.
– Вы, Ольга, – сказал он, – не просто ассистировали. Ваша реакция, когда мы потеряли проводник… Помните? Она спасла нам время. А время – это миокард.
Доктор Комарова почувствовала, как краска приливает к ее щекам. Второй раз за сутки получить похвалу от главы кардиологического отделения. Поразительно!
– Спасибо, Иван Валерьевич. Я просто делала свою работу, – ответила скромно.
– Нет, – отрезал он. – Вы боролись. Это другое. Теперь идите. Смена окончена. Ступайте домой, выспитесь. Завтра будет новый день, и он окажется легче, уж поверьте.
Ольга ушла, но Вежновец остался. Он подошел к посту дежурной медсестры, где сидела опытная реаниматолог Ирина Монахова, – недавняя выпускница медуниверситета и ученица Миньковецкого, которую он сюда и пригласил на работу после окончания вуза.
– Ирина Алексеевна, – голос Ивана Валерьевича стал официальным. – Пациент Черняховский. Никаких посетителей. Никаких звонков. Только официальные запросы через мой кабинет. И если кто-то из «высоких» чинов попытается прорваться, скажите, что он в медикаментозной коме.
Монахова послушно кивнула.
– Поняла, Иван Валерьевич. «Медикаментозная кома». Так и буду всем отвечать.
Вежновец усмехнулся. Он знал, что спасение жизни Черняховского – это не только медицинский, но и политический акт. Человек, который мог одним звонком лишить клинику финансирования, теперь лежал неподвижно, полностью завися от его решений. Ирония была горькой и сладкой одновременно. «Посмотрим, господин депутат, как ты будешь сражаться за свою жизнь», – подумал Иван Валерьевич и поспешил к себе в кабинет, чтобы прикорнуть на диване, – он распорядился его приобрести после того, как вернулся к работе. Решил, что хватит перетруждаться. Не молодой юноша, пора и позаботиться о себе. Особенно после болезни.
***
В ОРИТ время течет иначе. Оно измеряется не часами, а ударами сердца, миллиметрами ртутного столба и миллилитрами инфузионных растворов. Анестезиолог-реаниматолог Дмитрий Валентинович Миньковецкий был хранителем этого времени. Он не спал. Бдел, сидя на стуле у изголовья Черняховского и наблюдая за монитором. Пациент был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких (ИВЛ), его дыхание было ровным, механическим.
Доктор видел не чиновника, не заместителя председателя, а лишь сложную, изношенную биологическую машину, которую он должен был поддерживать в рабочем состоянии. «Вот она, цена власти, – думал Миньковецкий, поправляя капельницу с вазопрессорами. – Вся твоя «империя», все твои связи – ничто перед одним тромбом в коронарной артерии. Ты можешь купить всё, кроме нового сердца».
Около четырех утра, когда город спал самым глубоким сном, а тишина в клинике сгустилась до вязкости, монитор издал резкий, тревожный звук. Тахикардия. Ритм, который до этого был образцово синусовым, внезапно сорвался в бешеную, неэффективную пляску. Частота сердечных сокращений подскочила до 160 ударов в минуту.
– Ёлки зелёные! – выругался Миньковецкий, мгновенно вскочив.
Это было одно из самых частых и опасных осложнений после обширного инфаркта: желудочковая аритмия. Поврежденный миокард, раздраженный и ослабленный, начинал генерировать хаотичные электрические импульсы. Сердце Черняховского, едва оправившееся от шока, теперь билось вхолостую, не успевая наполниться кровью. Давление начало стремительно падать.
– Ирина! Вызывай Вежновца! Срочно! – крикнул Миньковецкий, уже хватая шприц с антиаритмическим препаратом.
Он действовал стремительно и точно, вводя препарат в центральный венозный катетер. Лекарство должно было «перезагрузить» электрическую систему сердца, но времени оставалось критически мало. Каждая секунда тахикардии означала дальнейшее повреждение миокарда и риск фибрилляции – полной остановки.
На мониторе кривая ЭКГ продолжала скакать, словно взбесившаяся змея.
– Не поддавайся, Максимыч, – по-свойски прошептал Миньковецкий, наклонившись к лицу пациента, – ты не для того выжил на столе, чтобы умереть здесь, в тишине. Тем более потом скажут, что я тебя не вытащил. Этого мне не хватало на старости лет!
Через пять минут в бокс ворвался Вежновец. Он был одет в наброшенный наспех хирургический костюм, а редкие волосы из числа тех, что еще колосились на его большом и почти лысом черепе, торчали в разные стороны.
– Что у нас? – голос хирурга был резок и требователен.
– Желудочковая тахикардия. Резистентная. Ввел препарат, но эффекта нет. Давление 70 на 40. Кардиогенный шок возвращается!
Вежновец, не говоря ни слова, взял в руки дефибриллятор.
– Готовь разряд. 200 Джоулей.
– Иван Валерьевич, у него стент! Мы можем спровоцировать тромбоз!
– Мы спровоцируем смерть, если не сделаем этого! – отрезал Иван Валерьевич. – На счет три. Разряд!
Миньковецкий, сжав зубы, нажал кнопку. Тело Черняховского подпрыгнуло на кровати, словно марионетка. Напряжение в боксе было таким, что, казалось, можно было услышать, как электричество бежит по проводам. Монитор замер на мгновение, а затем… Ритм вернулся. Не идеальный, но синусовый. Частота 90 ударов в минуту. Давление медленно поползло вверх.
Вежновец отложил дефибриллятор. Его руки непроизвольно дрогнули.
– Усиливай инфузию. Добавь допамин. И не отходи от него ни на шаг. Если это повторится, мы его потеряем, – сказал он и внимательно посмотрел на Миньковецкого, и в этом взгляде было не только профессиональное уважение, но и глубокая, изматывающая солидарность. Они были двумя солдатами, стоящими на последнем рубеже обороны.
***
Следующий день принес относительную стабильность. Черняховский был отключен от ИВЛ и переведен на кислородную маску. Он медленно приходил в себя. Первое, что депутат почувствовал, когда окончательно открыл глаза и понял, где находится, был невыносимый, всеобъемлющий страх. Он прикован к постели, опутан проводами, и впервые в жизни тело не подчинялось приказам мозга. Чиновник попытался пошевелить рукой, но боль в груди и слабость были невыносимы.
В палату вошла доктор Комарова. Она была в чистом, отглаженном медицинском костюме, под глазами залегли тени бессонной ночи.
– Доброе утро, Леонид Максимович, – её голос был мягким, но твердым. – Меня зовут Ольга Николаевна Комарова, я сердечно-сосудистый хирург. Вы находитесь в клинике имени Земского. Операция прошла успешно. Мы установили стент, кровоток восстановлен.
Черняховский попытался заговорить, но изо рта вырвался лишь хриплый, невнятный звук.
– Не пытайтесь, – сказала Ольга, поднося к его губам трубочку с водой. – У вас была интубация. Горло болит, это нормально. Просто слушайте.
Она объяснила ему диагноз – острый трансмуральный инфаркт миокарда, кардиогенный шок. Рассказала о стентировании, о том, что жизнь депутата висела на волоске. И хотя она говорила о медицине, её слова для чиновника звучали, как приговор его прежней жизни.
– Вам предстоит долгий путь реабилитации, – продолжила она. – Полный отказ от курения, строгая диета, постоянный прием препаратов, контролирующих свертываемость крови и холестерин. Ваша болезнь – атеросклероз – не исчезла. Она будет прогрессировать, если вы не измените образ жизни.
Черняховский, который привык диктовать условия, теперь был вынужден слушать. Он смотрел на Комарову – молодую, сильную, с ясными глазами, – и впервые в жизни почувствовал себя старым и бессильным. В этот момент в палату вошел Вежновец. Он был в белом халате, надетом на деловой костюм.
– Доброе утро. Как ваше самочувствие, Леонид Максимович? – спросил он, не подходя близко.
Черняховский, собрав все силы, выдавил:
– Вежновец… Я… помню.
– Помните, как звонили мне однажды? – Иван Валерьевич позволил себе легкую, почти незаметную улыбку. – Вы хотели, чтобы я уволился из клиники. Теперь, как видите, заведую кардиологией. Вчера вместе с коллегами спас вам жизнь. Ирония, не правда ли?
Черняховский сомкнул веки. Но не потому, что стало стыдно. Просто… депутату никогда не нравилось смотреть в глаза тем, кого когда-либо унизил или оскорбил, а таких, если вместе собрать и рядом поставить, получится целый стадион. Да хоть «Лужники».
– Ваша охрана уже здесь, – продолжил Вежновец. – Расположились в коридоре. Но пока вы здесь, в ОРИТ, вы – мой пациент. И мои правила: покой, тишина, никаких стрессов. Никаких остросоциальных разговоров и встреч.
Иван Валерьевич подошел к кровати и пристально посмотрел Черняховскому в глаза:
– Мы дали вам второй шанс, Леонид Максимович. Не тратьте его на то, что вас почти убило.