Часть 9. Глава 159
…называл её «Валюша-мамуша». Как спал, раскинув руки и ноги, занимая всю кровать, и как она, прижимаясь к самому краешку, слушала его ровное, мирное дыхание. Стерильная чистота инструментов, которые Валя держала в руках, вдруг показалась ей чудовищной. Они стали чистыми, но оставались символами боли. А Тимур всегда являл собой тёплые огоньки радости и света.
Внезапно, сквозь пелену усталости и тоски, прорвалась одна из тех историй, которые Парфёнова вспоминала, чтобы в этих условиях не сойти с ума. Это было за полгода до того, как она уехала. Обычное воскресенье. Валя пыталась дописать отчёт, сидя за кухонным столом, – во время прошлой смены забыла это сделать, и теперь приходилось возиться с бумажками вместо того, чтобы заниматься с сынишкой.
Тимурка, которому тогда было почти четыре годика, был занят «важным делом» в своей комнате. Тишина. А она, когда в доме малыш такого возраста, – всегда предвестник катастрофы. Будь у Вали еще хотя бы один ребёнок, она бы, наученная горьким опытом, это знала. Но увы, тогда она только начала познавать науку под названием «материнство». Хотя интуиция всё-таки кольнула. Медсестра отложила ручку и пошла проверить.
Она заглянула в комнату и замерла. Картина была достойна кисти сюрреалиста.
Посреди комнаты, на ковре, стоял Тимур. На нём из собственной одежды были только трусишки, а на голове – её старая, большая, фетровая шляпа, которую он нашёл в шкафу. Она съехала набок, закрывая один глаз. В руке он держал деревянную лопатку из песочницы. Перед ним, на маленьком стульчике, сидел старый, потрёпанный плюшевый медведь с незамысловатым именем Топтыгин. Он являлся семейной реликвией, пережившей не одно поколение, и выглядел соответственно: один глаз отсутствовал, мех местами вытерся до лысин, а из бока торчала серая вата.
Но самое главное – Тимур решил, что Топтыгин заболел. Он нашёл в аптечке рулон широкого, белого пластыря, который Валя использовала для фиксации повязок, и решил провести «операцию». Медведь был забинтован с головы до ног. И не просто, а полностью, герметично обмотан пластырем, превратившись в белую, бесформенную мумию. Из-под повязки торчали только кончики ушей.
Тимур, нахмурив брови, видимо представляя себя настоящим хирургом, водил лопаткой по «пациенту» и сосредоточенно бормотал.
– Так, больной, – важно говорил он, – мы сейчас… Мы сейчас… У вас точно живот болит? А где? Вот тут? Это же аппендицит! – мальчик произнёс это слово с таким пафосом, будто только что изобрёл его. – Надо отрезать!
И тут Валя увидела самое страшное. На белом пластыре, прямо на животе Топтыгина, Тимур нарисовал фломастером небольшой неровный красный крест, – сделал, так сказать, разметку для будущего хирургического вмешательства.
– Тимурка! – Валя не смогла сдержать ни смеха, ни ужаса. – Что ты наделал?! Это же пластырь! И маркер!
Сынишка обернулся. Его лицо, обрамлённое огромной шляпой, было абсолютно серьёзным.
– Мамуша, – сказал он, подняв лопатку, как скальпель. – Не мешай! Я спасаю! У него очень болит! Я ему сейчас... – он ткнул лопаткой в красное перекрестье. – Я ему сейчас вырежу всё плохое!
Валя подошла ближе. Топтыгин-мумия выглядел одновременно трагично и невероятно комично.
– Сынок, – сказала медсестра, пытаясь сохранить строгость, – ты потратил весь пластырь! И зачем ты нарисовал на нём маркером?
Тимур надул губы.
– Это не маркер! Это схема! – он топнул ножкой. – Мне же надо знать, где резать. А пластырь… Пластырь – это чтобы он не развалился! Он же старенький! Я его заклеил!
Валя не выдержала и впервые за много недель искренне и громко рассмеялась. Тимур, увидев, что мама рада за него и совсем не хочет поругать, тут же сменил гнев на милость. Он скинул шляпу (причина ее появления на его головке так никогда и не была раскрыта), подбежал к ней и обнял талию.
– Всё! – торжественно объявил он. – Операция успешна! Топтыгин будет жить!
Он отошёл, похлопал «мумию» по голове и, приняв самую деловую позу, на которую только был способен, протянул Валя ладошку.
– Мамуша, – сказал он, – с тебя докторский гонорар! Дай мне шоколадку!
Валя тогда дала ему сладость, и они вдвоём, вооружившись ножницами, полчаса освобождали несчастного Мишку из пластырного плена, стараясь не повредить его и без того ветхий мех.
Воспоминание было таким ярким, таким живым, что Валя почувствовала запах шоколада и старого фетра. Она улыбнулась. Улыбка была слабой, но настоящей. Потом закончила чистку. Инструменты, сверкающие в тусклом свете лампочки, лежали на чистой марле. Холодные, острые, готовые к следующему вызову. Оставалось только прокипятить. Но это чуть позже. Валя закрыла укладку.
Теперь можно было поесть. К этому времени и Костя вернулся с двумя котелками. Уселся рядом. Валя потянула носом. Гречка с тушёнкой. Горячая, жирная, простая еда. Еще ржаной хлеб и термос с чёрным чаем. Она достала ложку и ела медленно, наслаждаясь каждым кусочком. «Я вернусь, – подумала она, глядя на тёмный, сырой потолок подвала. – Обязательно, чтобы увидеть, как Тимурка что-нибудь еще учудит. Маленький мой, Боже, как же я по тебе соскучилась!» Валентина понимала, что это была не просто надежда, а самая настоящая цель, придающая смысл каждому её движению среди этого безумия.
Она доела. Поставила котелок с остатками каши, – всё сразу проглотить было нереально, – на ящик, улеглась на раскладушке, завернулась в одеяло. В подвале было тихо. Только где-то далеко, за стенами, слышался глухой, усталый гул – жизнь пункта эвакуации. Но здесь, в её крошечном углу, наступил мир, который она заслужила.
***
Валя проспала примерно всего два с половиной часа, но этого было достаточно, чтобы сознание немного прояснилось, а тело перестало дрожать от усталости. Она проснулась резко, от ощущения, что кто-то стоит рядом, нарушая ее одиночество. Открыла глаза, щурясь от света висящей под потолком лампочки, чей провод был прикреплён посредством проволоки.
Рядом оказался Док. Он сидел на деревянном ящике, служившем то тумбочкой, то столом, держа в руках старую, щербатую алюминиевую кружку, от которой шел слабый пар. В тусклом свете его лицо казалось высеченным из камня.
– Как ты, Валентина? – спросил он.
– Нормально, товарищ капитан.
– Хочу тебе сказать, без свидетелей. Ты хорошо работаешь.
– Спасибо, – она откинула одеяло, села на раскладушке.
– Я не о технике, Валя. О голове. Ты держишься, но вижу, как нелегко тебе это дается, – Док сделал паузу, внимательно глядя на коллегу
– Стараюсь жить по заветам доктора Дмитрия Соболева. Он всегда говорит, что наша задача – держаться не только физически, но и морально. Вы же его знаете? – спросила Парфёнова.
– Разумеется. Военврач Соболев – хороший хирург, один из лучших в своём деле, – Док кивнул. – Но он работает в стерильной операционной, под ярким светом. Не ездит на «таблетке», не слышит криков, не видит того, что видим мы, когда вытаскиваем «трёхсотых» из-под огня, сами рискуя ими стать или даже похуже. Он не чувствует двадцать четыре на семь запаха крови и пороха, который въедается в кожу.
Док сделал глоток из кружки.
– Знаешь, что самое сложное? – спросил он, и его голос стал тише, почти шепотом. Капитан задумчиво посмотрел в кружку, словно ища ответ на дне. – Не раны. Их можно зашить, перевязать, остановить кровотечение. Самое сложное – это глаза. Тех, кого ты не успел спасти. Они смотрят на тебя с немым вопросом, прежде чем погаснуть.
Док сделал такой большой глоток, что кадык дёрнулся на небритой шее. Валя молчала, ощущая, как внутри поднимается холодная волна вины. Она знала, о чём он говорит. Эти глаза порой преследовали и её во сне. Были несколько случаев, когда ей, медсестре, только одно оставалось: снять тактическую перчатку и провести пальцами по холодеющим векам…
– Мы не можем спасти всех, Валя. Ты должна принять это как факт, как закон физики. Аксиому. Иначе сломаешься, и тогда не сможешь спасти никого. В том числе саму себя.
– Я знаю, – тихо ответила она, но в ее голосе не было уверенности.
– Нет, ты не знаешь. Думаешь, что знаешь, но твои действия говорят об обратном. Я заметил. Пытаешься спасти каждого, даже когда шансов нет. Споришь о приоритетах, тащишь «трёхсотых», когда сама еле стоишь на ногах, рискуя собой ради одного шанса. Это не профессионализм, Валя. Это... человечность. И в этом месте она может тебя убить.
– А что, если я перестану быть человечной, Док? Стану просто машиной, набором навыков? Тогда смогу работать?
– Тогда ты перестанешь быть Валей. Перестанешь чувствовать, сопереживать. И тогда ты тоже не сможешь работать, потому что потеряешь то, что делает тебя лучшей из нас.
Он допил кружку.
– И как же быть? – удивлённо спросила Парфёнова. – Куда ни кинь, всюду клин. Так, получается?
– Тебе решать. Ищи золотую середину. Главное – помни о семье. У тебя кто дома остался?
– Сынишка Тимурка, ему скоро пять, родители.
Док помолчал несколько секунд. Потом поднялся.
– Отдыхай. У нас будет ещё одна смена. Ночью.
– Что-то случилось? – Валя почувствовала, как адреналин снова начинает циркулировать в крови.
– Да. Нам нужно забрать одного «трёхсотого» из плена. Обмен. Он будет на нейтральной полосе.
Валя почувствовала, как её сердце сжалось в тугой комок. Обмен. Это всегда было самое опасное, потому что здесь не действовали законы боя, а только хрупкие, часто нарушаемые, договоренности.
– Когда?
– В полночь.
Док ушёл, оставив за собой запах чая и тревоги. Валя осталась одна. Обмен. Это не просто раненый, которого нужно зашить и стабилизировать. Это очень тонкая материя понимания, договорённостей, а еще безумный риск и опасности. «Совсем недавно был обмен, и вот опять. Дело к примирению идёт, что ли?» – подумала медсестра и встала. Сон ушёл окончательно, сметенный волной предстоящей миссии. Она подошла к столу, где лежали чистые, тщательно протёртые инструменты. Взяла в руки скальпель. Его лезвие блестело в тусклом свете, отражая сосредоточенное лицо. Это был её инструмент, оружие. «Не женское это дело», – прозвучал в голове суровый, но заботливый голос Деда. «Моё дело», – подумала Валя с упрямой решимостью.
Искромётная книга о жизни и творчестве великой Народной артистки СССР Изабелле Арнольдовне Копельсон-Дворжецкой
Продолжение следует...
Часть 9. Глава 160
Дорогие читатели! Эта книга создаётся благодаря Вашим донатам. Благодарю ❤️ Дарья Десса
шляп